Герои расслабляются. Пошто умолкли хвалоспевы?

Танцы, в основном, танцы (с) И пару веселых песен...

Мои герои расслабляются регулярно. Даже во время войны. Даже во время режима Чанова. Потому что они - студенты. И потому что с ними практически юный Байрон - Эрик Травинский.

***

Спустя полчаса у костра сохла мокрая одежда, а сам виновник всех хулиганств, в одних мокрых подштанниках и с по-бараньему кудрявой после купания головой, достал, наконец, из чехла свою лютню и уселся поудобнее.

На первые звуки, извлеченные Эриком из «верной подруги», слетелись даже те, кто уже собирался уединиться у озера.

Комарович велел приготовить грог.

Зашуршали рюкзаки, зазвенели стаканы и застучали деревянные кубки. Братья-роанцы ловко вскрыли бочонок, и все расселись, и всем налили. Смелым — самогон. Осторожным — грог. И выпили за «наше всё» Фалерса, не чокаясь и стоя. А потом за Комаровича, чокаясь и с похвальбой.

Все уже было готовы начать слушать, а Эрик никак не мог выбрать с чего начать.

Перебирая струны и глядя сквозь дым костра на что-то невидимое, он думал о том, что вряд ли в ближайшее время ему захочется исполнять Пранда. В свете обрушившейся на королевство войны и прочих гнусных событий Пранд со своим однозначным заигрыванием с публикой казался теперь плоским, как некоторые зады. Видимо всё-таки они доросли до Фалерса. И видимо всё-таки из этого яйца можно было вылупиться только один раз.

Проделав несколько секвенций, пальцы Эрика определились, настроились на серьезное и взяли напряженный минорный ритм на шесть восьмых.

Повеяло стариной, замаячили на темной ширме окружающей ночи длинные платья дев, силуэты шутов и менестрелей, рыцарские турниры, корабли и дальние страны.

В воображении хмельных студентов ожил мертвый Графский Зуб, вокруг него вырос ухоженный сад, у главного входа остановились кареты, а в окнах зажегся свет. Танцы! Танцы!

И кто-то будто бы выбежал из потайной двери и, подобрав юбки, скрылся во тьме. И другая крошечная человеческая фигура словно бы отделилась от замковой стены. Тайны! Тайны!

Девочки, одна за другой, поднялись и закружились у костра, ребята хлопали и пели, Эрик играл. И Комарович тоже вышел и, заложив одну руку за голову, а другой обняв каждую из танцующих девочек по очереди, прошелся по кругу, притоптывая золу, вокруг компании и снова расселся — румяный, довольный, искренне радующийся этим замечательным, умным, развитым юнцам, как радовался бы, наверное, собственным детям.

А Эрик, поймав сияющий взгляд Лоры, переключился с нервного алегретто на веселое лирическое анданте. Кружки, стаканы и кубки вновь пошли наполняться.

Надо было взбодрить публику. Спеть что-нибудь из мирных времен, когда гвардейская сволочь не мешала жить...

Тогда, уже на нисходящей ноте от драмы к беспечной игре в жизнь, парни хором затянули песню, которую не раз распевали в «Чернильнице» во времена мира и личной свободы. Звучало это уже немного иначе, не так беспечно, а потому особенно сердечно и дружно.

Пошто умолкли хвалоспевы?

Зачем протухло всё вино?

Очнёмтесь полногруды девы,

Споём упевы и припевы,

Мотнём судьбы веретено

Зачем утихли все фанфары?

Отцы годятся в сыновья...

На шумный зов моей гитары

Беги влюблённою отарой

Медведь, индюшка и свинья!

Пора бы закусить и выпить

Вонзить клыки в холёный плод,

Светись, мой параллелепипед,

Дымись, мой параллелепипед,

Как новогодний антрекот!

Ума тоскливая лучина

Погасни утром января,

Когда Причина всем Причинам

Взойдёт на небо шагом чинным,

Зарёй холодною горя!

И повторили, уже обнявшись и соприкоснувшись лбами:

Светись, мой параллелепипед,

Дымись, мой параллелепипед,

Как новогодний антрекот!

— Красавчик! — Василь похлопал Эрика по плечу. — Я слышал эту песню, давно, когда был на первом курсе. Но ее с тех пор совсем не пели... Помню, на выпускном ее исполнял такой Лозя Эшер, выдающийся отморозок...

— Лозя???!!!! — изумился Эрик и расхохотался, заразив всех нездоровым весельем. — Лозя????

— Лозя, да, — покивал Василь с коварной ухмылкой. — Это был талисман курса, совсем как ты сейчас. Правда, не такой... не такой отмороженный, как ты, в колодки не лез. Но однажды... хахаха... однажды на новогоднем балу исполнил... такое исполнил... впрочем, я же помню, я же эту песню подобрал... хм... разрешишь?

Василь протянул руку за лютней.

— Хм... изволь, — согласился Эрик.

Василь быстро нашел все известные ему нотки и без затей осторожным боем затянул бесхитростный вальсок.

— И вот представьте, — проговорил Василь, не переставая в темпе играть, — сидит весь синклит, тогдашний ректор, Шармшпельт, седобородый, как пророк, с ним все преподы, четыре инспектора из столицы, иностранные гости, «общество лучших выпускников», почти сто человек. Все, короче. Слушают скрипачей, лютнистов, духовиков, танцевальные номера смотрят. Благосклонно воспринимают миниатюру из Прандта, вообрази! Ту самую, где «Сарай и воробей»....

Тут уж хохот грянул во все двадцать глоток Кто же не знал «Сарай и Воробей»? Впрочем, ее мало кто понимал, но знали все, звучала она хоть и невинно, но изысканно скабрезно.

Эрик, оперевшись глазом на ладонь, нервно подхихикивал. Ему-то грешным делом казалось, что он тут первый хулиган на деревне. А истина оказалась где-то совсем посередине.

Василь продолжал держать вальсовые качели:

— И вот выходит Лозя в краденой сутане, в колпаке, со жреческим золотым шаром на груди. Едва на ногах держится. С ним его вечная Шорбэ, такая оторва с виолончелью. Одетая в черт знает что. Впрочем, красивая девица. И вот... она берет эту свою виолончель, как лютню, играет на ней вот так, как я сейчас на лютне... а он поет... красиво так....

Ночью стою на балконе

и курю сигарету,

а надо мной пролетает

космическая комета.

я тоже хочу как комета!

по небу ночному кружиться...

и в космоса черную жопу

блестящей иголкой вонзиться!..

— Лааааай лаааааай лалаааааай, все совершенно в осадок выпали, представь. Что об этом думать? Зачем такое делать? А он продолжает...

Ночью стоял на балконе,

ну, а теперь я комета!

меж ягодиц свищет пламя

жгучего красного цвета.

ну, а вокруг меня звезды,

звезды мерцают игриво,

и крутят мне дули и фиги;

фу, звезды, как некрасивооооо!...

— И вот он протягивает это «иво» и смотрит на всех с таким видом, что они уже переглядываются на тему, как бы его со сцены спровадить... И тут Шорбэ дает двойной темп и начинается следующее:

Зачем я не стал астрономом?

зачем я не слушался маму?

зачем не мечтал о красивом?

не выставил приоритеты?

сейчас бы смотрел на звезды

в круглый видоискатель!

а так я стою на балконе

и пальцы мне жжет сигарета!

Собравшаяся у костра компания разразилась аплодисментами и смехом.

— Лозя... — шептал Эрик, нервно всхохатывая. — Лозя! Подумать только....

— Затем Шорбочка начинает на своей виолончели снова «лааааай лааааай лалааааай», делает квадратик, вроде как все успокаиваются, пронесло, эксцесс, конечно, но все мы люди и так далее. Ему бы тут номер и закончить. Но этот придурок все-таки выходит на последний куплет:

А звезды пугающе ярки,

звезды мерцают игриво,

и крутят мне дули да фиги;

фу, звезды, как некрасиво!

идите вы, звезды, нахрен!

лети ты нахрен, комета!

я ночью стою на балконе,

Пальцы мне жжет сигарета...

Эрик сидел совершенно сраженный, улыбка его плыла... 

Постепенно веселье у костра распалось на отдельные фрагменты, Рир и братья-роанцы пели что-то роанское, чему Динис и Ванис научили Рира. Комарович со всеми приличиями беседовал с девушками. Дрош и Ами исчезли по направлению к озеру. Итта ела яблоко, положив голову на плечо Ванды, а Эмиль говорил с Тигилем. Остальные их слушали.

Эрик, наконец, оделся в свое гвардейское краденое, подсел к Лоре и приобнял ее за талию. На этот раз она не убрала его руку, но попросила не дышать в лицо алкоголем.