Оладьи

Он просто споткнулся и упал. Мягкий снег обнял за плечи, стало спокойно. Он лежал, глядя, как в небе один за другим гаснут золотые шары. Ему было хорошо. 

Никакой радости услышать чужие голоса он не испытал и в глубине души горячо возмутился, когда чьи-то грубые руки потревожили его, растормошили, подняли и разбудили жгучую боль в груди. 

По зелёному небу побежали кривые черные ветки, они качались из стороны в сторону, с ними качалась боль. 

Среди гула чужих голосов отдельной, не встроенной в общую ткань звучания нотой пробивался один. Низкий голос Итты входил в него вместе с ней самой. Слов он не различал, но не было сомнения, что она подключилась к нему своим даром, воспротивиться этому было невозможно. 

Хотелось снова оказаться в снегу, в тишине и неподвижности, без мыслей и боли, одному. 

Солнце услышло его просьбу. Постепенно небо померкло, голоса утихли. Итта стала далёкой, как звезда. Не досаждает, не греет, просто горит в ночи. 

Его тело, полностью отданное во власть чужих рук, стало почти невесомым, а дух как снежинка в буран полетел прочь от Туона, от толпы, тащившей его в лазарет, от бегущего по коридору врача, вызванного прямо с лекции, от ламп и хирургических инструментов, от страшного дня разлома. 

Болевой шок, гашка, опиум, а следом и жар от инфекции отправили Эмиля в долгое путешествие. Воспоминания мешались с мыслями, а мысли вызывали фантазии. Бег их был настолько стремительным, что Эмиль не всякий раз успевал понимать, где закончилась одна история и началась другая, и какая из них правдива, а какая - лишь опиумный бред. 

... 

Солнечный сад, дверь на веранду открыта. В глубине дома видна кухня: зелёный стул, фрагмент окрашенной в персиковый цвет стены, край накрытого белой скатертью стола и мама. На маме простое лёгкое платье и передник, она хлопочет у плиты с тем уютным, благородным спокойствием, с которым она всегда делала любую домашнюю работу. 

Играет музыка. Эмиль видит, что у стола под яблоней сидит дедушка и играет на трубе, а рядом стоит отец с флейтой, такой высоченный, что его голова теряется среди листвы. Бабушка рассеянно раскладыват по столу приборы. Она сосредоточенно слушает, а потому забывает положить вилки. 

Музыка веселая, какая-то полька. Флейта отца скачет по верхам, труба дедушки вопит низы. Над столом летают доставучие осы. 

Эмиль не отчётливо видит лицо отца, и от бабушки ясно проявляются только узловатые, покрытые темными веснушками времени руки. Зато маму он видит прекрасно. 

Она выносит из дома блюдо, на котором огромной, дымящейся горой расположились оладьи. 

Эмиль ест медленно, окунает каждый оладь в сметану, рассматривает обжаренные края, разводы на тесте, белые точки от муки. Он чует запах ванили. 

Мама немного похожа на Ив. Светлые кудри, собранные в хвост, лежат на спине, как золотой бурливый водопад. Длинная высокая шея. На правой щеке ямочка, на левой - нет. Глаза ее, серые и раскосые, как две маленькие рыбки, щурятся лаской. Но прямой, строгий нос и тонкие губы говорят о волевом характере, о сдержанности в словах, о целях, куда более важных, чем семейные ценности. 

- Почему ты не гуляешь? - мама добавляет Эмилю ещё оладьев. - Такая теплая погода, а ты с самого утра дома. Пошел бы тоже на речку. 

- Мы занимались на флейте, - отвечает за Эмиля отец. - Стараемся побольше репетировать напоследок. 

- И как успехи у нашего серьезного мальчика? - Эмиль чувствует, что мамина рука гладит его по волосам. Ему хочется сказать: "Я хотел побыть подольше с тобой, мама. Запомнить тебя. Любоваться, как ты готовишь, как собираешь вещи, может даже поговорить, наедине, без всех.." 

Но Эмиль молчит. 

- Он молодец, - опять отвечает за сына отец. - Ему надо серьезно заниматься дыханием, а в остальном - слух прекрасный, чувство инструмента врожденное. Каждый день упражнения на дыхание, и к нашему возвращению мы получим настоящего флейтиста. 

Мама снова гладит Эмиля по голове и садится к столу, кладет деревянной ложкой сметану. У нее очень длинные и тонкие пальцы - аккуратные ногти, на указательном пальце потемневшее обручальное кольцо. В последнее время она занялась нетрадиционной медициной, перестала есть мясо и сильно похудела. 

Отец ест аккуратно, держа высокую, статную спину прямо. Дед, в противоположность сыну, уплетает еду, развалившись, с наслаждением причмокивая усами и щедро расхваливая невестку. Осы вьются над яблочным вареньем, приходиться отмахиваться от них полотенцем. Музыка продолжает играть сама по себе, фоном, и смолкает только когда в сад влетает Эрик. 

На Эрике только шорты. Ему десять. Он босой, загорелый, весь исцарапанный от неустанных путешествиях по морским откосам, полям и чужим огородам. 

Эрик летит, и только оладьи заставляют его сбавить скорость. 

- Руки! Эричек! - ловит его мать, разворачивает и направляет в сторону забора, к которому прибит летний умывальник. 

Эрик покорно скачет к забору, но, едва смочив грязные пальцы, уже мчит обратно, втискивается за стол, сует в рот целый оладушек зараз, жует и ловит осуждающий взгляд отца. Эмиль видит, что Эрик гаснет, как пламя, сбитое порывом ветра. Сначала выпрямляет спину, но потом горбится и, потупясь, глядит в тарелку. 

Вечером они лежат на соседних кроватях. Окно распахнуто, ночная тишина выдает напряженное сопение детей, втихаря давящих слезы. 

- Ты хоть понимаешь… - начинает Эрик. 

- Я не хочу этого понимать, - отрезает Эмиль. 

- А если… 

- И об этом я не хочу думать... 

Они привыкли читать друг друга с полуслова. Будучи разными, оставаясь единым. 

- Но мы же любим деда. Он добрый. И бабушка добрая. Хоть и рассеянная. - Эрик уговаривает сам себя, он не может долго страдать, не умеет, его азартная душа отметает все, что мешает бегу и радости. Отметает, пока справляется. 

- Я и не говорю, что нет. Мне вообще больше нравится заниматься с дедом, чем с отцом. - Эмиль помогает брату утвердиться в хороших мыслях, а сам думает о маме. 

Он еще не знает, что утром, когда она сядет в бричку и помашет сыновьям рукой, он увидит ее в последний раз.

....

(Не вошедшее в роман эпизоды...)