К флэшмобу о смертях персонажей

Вообще-то я не люблю убивать персонажей, так что смертей у меня раз, два и обчелся. Но раз флэшмоб -- вот этот, от Александра Нетылева -- то выдам три насильственных смерти и еще одну ненасильственную, но все равно... Вообще-то любая смерть -- это страшно, а уж когда еще и персонаж положительный, так и вовсе. Но куда деваться-то?

Итак.

1. Отравление слуги-сакса заметающим следы заговорщиком. Этого, кстати, не особо жалко, если честно.

В хижине, еще недавно занятой миссией, оказалось пусто. Ввалившийся туда Фиск, теребя зудевшую руку, обескураженно рассматривал валявшиеся на земляном полу черные рясы и желтоватые листы пергамента. Увиденное никак не укладывалось в его голове: хоть и недавно появились монахи в шерифском поместье, они казались ему утвердившимися здесь навсегда, неизбежными и необходимыми.

Немного потоптавшись, Фиск развернулся наконец к выходу. Раздосадованно махнул рукой, сделал шаг – и вдруг споткнулся на ровном месте. Однако не упал, лишь выругался, помянув жестокую мрачную Хелл. Тут же заметил висевшую на стене покосившуюся иконку – изображение кого-то из новых, христианских богов. Испуганно перекрестился, пробормотал непонятные греческие слова молитвы, которым научил его добрый отец Хризостом. Облегченно выдохнул: вроде, всё правильно оттарабанил, нигде не сбился. Чай теперь греческие боги будут довольны, простят ему бранные слова. А может, даже и защитят. От кого? – да хотя бы даже от той самой Хелл.

Хелл Фиск боялся. Боялся попасть в ее подземное королевство, куда, как известно, отправлялись умершие позорной смертью: от болезней, от старости, от других причин, недостойных настоящего воина – в общем, те, кому не было места в небесном чертоге Вотана. Боялся увидеть однажды ее костлявые руки, ее иссиня-бледное лицо... Впрочем, совсем недавно один из этих страхов почти сбылся: как раз такое лицо оказалось у эльфийской девчонки, которую ему довелось сторожить. Но девчонка, конечно, вовсе не походила на грозную владычицу мертвых: она была растерянной, беспомощной, и Фиск в меру дозволенного отыгрался на ней, прогоняя прочь свой страх.

Тогда Фиск и правда его отогнал – но, как оказалось, ненадолго. Не успело солнце пройти и четверть своего дневного пути, как страх возвратился – вместе с покрывшими руку волдырями, вместе с мучительным зудом, никак не желавшим утихать. Вот и сейчас он напомнил о себе, да еще и как! Показалось даже, будто бы из-под земли раздалось зловещее скрежетание – как известно, именно с таким звуком скребет Хелл ножом по железному блюду в ожидании новой жертвы.

Фиск настороженно замер, поднес пальцы к ушам. Заткнуть уши – какое-никакое, а все-таки средство от опасной богини. Однако скрежетание и без того прекратилось.Чуть успокоился:не иначе, померещилось.

Вскоре, однако, звук повторился, да еще и громче прежнего. Зато теперь Фиск отчетливо расслышал, откуда тот доносился: из-за стены, не из-под земли. Отлегло от сердца: выходило, никакая это была не Хелл, а кто-то из Среднего, человеческого мира. А когда Фиск осмелился наконец выглянуть наружу, то и вовсе возликовал: рядом с хижиной, орудуя лопатой, зарывал в землю какой-то ящик мужчина в черной рясе – да уж не отец Хризостом ли? Услышал, видимо, молитву тот христианский бог с иконы, прислал спасителя от черного эльфийского колдовства!

Радость свою Фиск, однако, решил придержать: нечего дразнитьобидчивуюнорну Скулд,ведающую будущим. Вот и подошел он к почтенному служителю греческих богов тихо-тихо, позвал его осторожным шепотом:

–Эй, батюшка!

Человек в рясе вздрогнул, выпрямился, прислонил лопату к стене, быстро огляделся по сторонам. Фиск разочарованно вздохнул. Увы, это был не отец Хризостом. И все-таки монах оказался знакомым: отец Гермоген, тот самый, что побывал в плену у диких пиктов, что отводил с ним вместе эльфийскую девчонку в греческую миссию. Немного поразмыслив, Фиск решился. Почтительно поклонившись, он сбивчиво, взволнованно заговорил:

–Отче Гермоген!.. Это самое... Вы, должно быть, помните меня. Я девку эльфийскую с вами вместе к батюшке Хризостому водил…

На мгновение Фиску почудилось, что монах глянул на него как-то странно: тревожно, испуганно. Однако кивнул отец Гермоген вполне приветливо, а вслед за тем благодушно прогудел, немного коверкая саксонские слова:

– Конечно же помню, сын мой! 

Оробевший было Фиск вновь осмелел. Произнес уже увереннее:

– Почтенный отче, беда у меня! Как я до девки той дотронулся, так у меня рука тотчас же и раззуделась...

Монах сделал шаг вперед, остановился, загораживая собой полузарытую яму. Остановился перед самым Фиском.

– А ну-ка покажи!

Потом он долго, задумчиво рассматривал распухшую, покрытую крупными волдырями руку Фиска. И, наконец, важно произнес:

– Молись, сын мой! Молись и уповай на милость господнюю!

Фиск печально вздохнул. Молиться-то он мог и без участия монаха. Хотелось помощи настоящей, весомой. Вспомнился изгнанный из поместья прежний годи: вот тот действительно умел лечить хвори – не только молитвами Всеотцу Вотану, но и снадобьями из трав. А потом в голове вспыхнула догадка: да надо же было сначала принести греческим богам жертву – ну, хотя бы пообещать ее!

Однако исправить оплошность Фиск не успел.Монах, немного постояв с мрачным, насупленным видом, вдруг вновь оживился.Лицо его разгладилось, на нем появилась улыбка, такая же добрая и ласковая, как бывала у отца Хризостома, когда тот объяснял Фиску и другим новообращенным кэрлам премудрости греческой веры. И с этой улыбкой монах произнес:

–Постой-ка сын мой... На-ка вот, отведай!

А затем, запустив руку в висевшую на поясе сумочку, извлек из нее прозрачный пузырек. В пузырьке бултыхалась вода – чистая, прозрачная, совсем не похожая на виданные Фиском травяные настои старого годи.

–Это из источника святого Нектана, – пояснил монах. – Как раз и бесов отгоняет, и от телесных недугов избавляет.

И, вынув пробку, протянул пузырек Фиску.

Приободрившийся Фиск почтительно поклонился. Благочестиво перекрестился под одобрительный взгляд монаха. Принял пузырек здоровой рукой, поднес к носу, принюхался. Не уловив никакого запаха, решительно отхлебнул. На вкус вода показалась самой обыкновенной, разве что чуточку горчила – но Фиска, выросшего рядом с целебными источниками Бата, это ничуть не удивило. Однако и чуда тоже не случилось: рука по-прежнему зудела.

Фиск глянул на монаха разочарованно, с укором. Глянул – и удивился. На полных губах того по-прежнему сияла добрая улыбка, но вот взгляд стал каким-то другим – цепким, холодным.

«Как же так, отче?» – хотел было спросить Фиск – но вдруг ощутил, что язык больше не повинуется ему.Тут же удушливая, как в кузнечном горне, волна жара обрушилась на его лицо, а перед глазами замелькали белые мушки.

Пошатываясь,Фиск сделал шаг навстречу монаху, но оступился – опять на ровном месте – и на этот раз не смог уже удержаться на ногах. Падая, он попытался было ухватиться за стену, но не дотянулся до нее и, неловко взмахнув руками, повалился спиной на пожухлую осеннюю траву. Пузырек выпал из его ладони, со звоном ударился о камень, во все стороны брызнули осколки. И перед меркнущим взором Фиска сквозь ласковую улыбку монаха вдруг проступила жуткая ухмылка синеликой Хелл.

2. Гибель молодой мастерицы (эпизодического персонажа) от рук разбойников. 

— Ох, Гвеног, — печально вздохнула тетушка в ответ. — Не сказала я тебе — совсем старая стала, видно... Нориг-то нашей давно уж нет на белом свете!

Вроде ко всему уже была готова Гвен — и все-таки новость застала ее врасплох. Только и смогла, что выдохнуть испуганно:

— Как?!

— Да вот так, Гвеног, — буднично вымолвила тетушка. — Сначала-то всё у Нориг славно складывалось. Пока она у меня жила — приноровилась расписывать оловянные миски, и так у нее это ладно выходило! А вскорости присватался к ней Эвин-оловянщик из Плант-Эларов, свадьбу им сыграли богатую — думали, заживут счастливо...

Тетушка вдруг замолчала, затем поднялась из-за стола. По-старчески шаркая ногами, подошла к полке. Достала с нее большое белое блюдо, изукрашенное разноцветными узорами. Протянула его Гвен, вздохнула.

— Вот, милая, посмотри: на память от нашей Нориг осталось.

Блюдо оказалось покрытым пылью, но совершенно целым, без единой царапинки: должно быть, им не пользовались, берегли. По его белой глянцевой поверхности переплетались в причудливом узоре темно-зеленые разрезные — точь-в-точь как на памятных с детства кусочках каменного угля — листочки папоротника, желтые солнышки лютиков и ярко-лиловые кисти вереска. И листья, и цветы выглядели совсем живыми: казалось, наклони блюдо — и они посыплются с него, разлетятся по дому. Потрясенно рассматривала Гвен это чудо, не в силах поверить, что сотворила его старшая сестра, обычная девушка из Босвены, а не какая-нибудь волшебница из народа холмов.

А тетушка между тем рассказывала дальше, всё больше и больше волнуясь:

— Да только другая судьба была им, видно, уготована. На следующий год поехали Нориг с мужем на ярмарку в Лис-Керуит — повезли туда посуду свою, будь она неладна! Вот их болотники у брода через Фоуи и подстерегли. Когда нашли их — сказывают, Эвин уж холодный был, а Нориг еще дышала. Да что с того толку-то? Покуда до дома везли — она богу душу и отдала. А она ведь в тягости была... — тетушка вдруг всхлипнула, промокнула рукавом глаза.

Сначала Гвен подавленно молчала. Потом безотчетно, сама не понимая зачем, спросила вдруг:

— Болотников-то тех хоть нашли, тетушка?

Та пожала плечами, потом слабо кивнула. Ответила нехотя:

— Мужчины наши потом в те места отправились — и Плант-Гленаны, и Плант-Элары, и Плант-Бреоки, и даже Плант-Менги с той стороны. Прочесали весь Дриенов лес от края до края. Отыскали их, саксов проклятых, — пять голов привезли отрезанных, — вздохнув, тетушка махнула рукой. — Да что толку-то: все равно ведь мертвых с того света не вернешь!

3. "Бог из машины", убивший и покалечивший нортумбрийских воинов в соборе осажденного города. Этих тоже вряд ли жалко, хотя кто его, конечно, знает: они ж эпизодические, а какими они были людьми -- осталось за кадром. А что до того, что они служили неправедному делу, -- Бог им судья.

К слову, там погибает еще несколько человек, тоже оставшихся нам незнакомыми при жизни.

— Ох, зря ждем, леди, — недовольно проворчал сэр Кей ап Оуэн, рыцарь-ветеран из дружины Хранительницы. — Только время теряем! Моя бы воля — я бы по ним из большой баллисты...

Леди Вивиан кивнула — но следовать совету не поспешила: в осажденном Бате находились не только мятежники. Произошедшее застало врасплох многих — и мирных жителей в том числе. А мерсийцы были союзниками Камбрии уже не один десяток лет, и превращать их во врагов из-за кучки заговорщиков Вивиан не желала. Вот и отправил славный Маэл-Патрик О'Бриан, равных которому во владении пращой не было во всем камбрийском войске, ее послание шерифу-изменнику, вот и ждала она ответа бог весть сколько времени.

И осажденные ответили — но совсем не так, как надеялась благородная леди Вивиан. Камнями и пулями пращников. Стрелами, полетевшими с надвратной башни.

Впрочем, совсем уж Вивиан не заблуждалась — знала Кудду еще по Тамуэрту. Знала и понимала: этот не станет щадить ни себя, ни своих воинов, ни простых горожан. Оттого и стояли камбрийцы в разумном отдалении от стен Бата, оттого и не достигло цели большинство тех выстрелов.

Большинство, но не все. Истошно заржав, взвилась на дыбы подраненная лошадь — и, сбросив седока, понеслась по полю. Захрипев, рухнул на землю молодой копейщик с ленточкой кередигионского клана Плант-Илар: из шеи его торчало оперенное древко стрелы. К упавшему бросилась юная девочка в белом плаще ордена Милосердия — но не добежала нескольких шагов и, совсем по-детски удивленно ахнув, осела в дорожную пыль.

— Ну, вот и дождались, — сэр Кей мрачно показал на лежащие тела. — Что их матерям скажем?

Вроде бы бросил упрек и себе тоже — да только Вивиан поняла невысказанное. Нахмурилась — но слов, чтобы возразить, не нашла.

И тогда наконец понеслась через ряды камбрийцев долгожданная команда:

— Мангонели, к бою!

А потом крепостные стены содрогнулись от обрушившихся на них каменных ядер. И не только крепостные. Один из камней, не самый большой, но все-таки увесистый, долетел до собора.

* * *

Бывает так, что какое-нибудь незначительное, пустяковое само по себе событие вдруг оборачивается неожиданно большими последствиями. Так случилось и с падением того камня. Ударив в стену на излете, он не сумел ее пробить, застрял в кладке. Но по стене зазмеилась трещина, устремилась вверх между контрфорсами, побежала по своду. Зашатался закрепленный в перекрытии железный крюк. И висевшая на нем массивная бронзовая люстра с грохотом обрушилась прямо на головы нортумбрийцам.

Морлео опомнился быстро. Еще не затихло эхо, а он уже стоял, прислонясь к стене, с Сувуслан наизготовку. Между тем расклад сил стал совсем иным. Двое копейщиков копошились на полу среди обломков люстры, тщетно пытаясь подняться. Третий лежал неподвижно с окровавленной головой. Теперь у Морлео остался лишь один противник — вооруженный мечом и щитом рыжебородый англ. А то, что начиналось как избиение, стало чуть больше походить на честный поединок.

Нет, силы не уравнялись: англ был и выше ростом, и шире в плечах, а главное — не измотан боем. И все-таки у Морлео появилась надежда. Появилась — и превратила навалившееся было отчаяние в острую, подчинившую себе всё его существо жажду мести — за Кинге, за Фиба, за дядю Талорка, материного брата, когда-то вытащившего его из позорного гаэльского плена и выучившего настоящему, правильному мечному бою — а сейчас неподвижно лежавшего вниз лицом на каменном полу, то ли раненого, то ли убитого по его вине. И ярость, вспыхнувшая у Морлео в душе, оказалась сильнее усталости.

Англ, видно, этого то ли не понял, то ли недооценил. А может быть, просто не разглядел толком клинок в руке противостоявшего ему щуплого пикта, не учел, что палаш легче привычного ему меча. И бросился на явно усталого противника, чтобы быстро покончить с ним — и поспешить на помощь пострадавшим от упавшей люстры соратникам.

Это оказалось роковой ошибкой. От меча Морлео уклонился — и тут же, юркий, подвижный, поднырнул под щит противника, устремив вперед острие Сувуслан. Укол пришелся нортумбрийцу в незащищенное кольчугой колено. Взревев, англ стал заваливаться на Морлео — и тот встретил его направленным вверх, в лицо, клинком.

А еще через миг залитый вражеской кровью Морлео, оттолкнув убитого, вскочил на ноги. Остальное он проделал за считанные мгновения. Со стороны показалось бы — хладнокровно. На самом деле — пылая ненавистью к давним врагам своей страны, к убийцам родичей и боевых друзей. Тянувшегося к ножу раненого копейщика рубанул клинком по руке. Ударом в шею добил другого. И бросился к по-прежнему неподвижно лежавшему Талорку.

4. Смерть Робина Доброго Малого от пневмонии. Здесь важна странная роль его полупомешанной жены, вряд ли ускорившей его кончину, но помимо своей воли превратившей его уход в легенду.

Непривычные к веслам руки давно гудели, а мозоли на них успели не только вскочить, но уже и полопаться. Однако грести Ллиувелла все равно не переставала — несмотря на струящийся по спине пот, на саднящую боль в ладонях.

Время от времени Ллиувелла оборачивалась, но разглядеть острова ей всё никак не удавалось: впереди и по сторонам виднелись лишь сплошные волны, простиравшиеся до самого горизонта. Удерживать правильное направление ей помогали всё еще различимая полоска берега Керниу и тень, отбрасываемая съежившимся на дощатой банке Робином. Тень падала на дно курраха, причудливо изгибалась, просвечивала сквозь рябь в плескавшейся на дне курраха луже. Лужа становилась всё больше и больше — нет, течи вроде бы не было, просто усилился ветер, и теперь волны то и дело перехлестывали через борт.

— Мэйрион... — раздался вдруг слабый голос Робина.

Ллиувелла поморщилась. Муж почти всегда называл ее именно так — ненавистным римским именем, принятым когда-то по глупости.

Пришлось, однако, стерпеть. Слишком дорого могла обойтись ссора с Робином: его, ослабшего от тяжелой болезни, сейчас могло убить даже совсем небольшое беспокойство. А кому будет нужна Ллиувелла на Авалоне, если она не сможет заявить его владыке: «Вот мой муж, я привезла его живым, как ты велел»?

С трудом подавив раздражение, Ллиувелла наклонилась к Робину. Поправила на нем сползший с плеч плед. Спросила с заботой в голосе:

— Как ты, милый? — и, словно мать, успокаивающая ребенка, нежно проворковала: — Скоро уже до Эннора доберемся, а там и до Авалона рукой подать.

Робин чуть улыбнулся — сразу и насмешливо, и ласково:

— Эх, Мэйрион!.. Брось ты эти глупости — послушай лучше, что я тебе скажу. Как я копыта откину — сбрось меня за борт да и возвращайся. И вот что... В Думнонии не задерживайся, отправляйся сразу в Кер-Сиди. А на берегу скажешь, что высадила меня на Авалоне — самой Мелюзине на руки передала. Так лучше всего и будет...

В ответ Ллиувелла лишь возмущенно фыркнула — на сей раз вполне искренне:

— Не выдумывай даже — ты мне еще живой нужен!

Самое нелепое состояло в том, что именно сейчас это была чистейшая правда.

Робин медленно приподнял голову. Посмотрел на Ллиувеллу, вздохнул. Сразу же закашлялся, скорчился. А откашлявшись, вдруг пробормотал что-то совсем уж непонятное:

— Пока на Придайне растут дуб, ясень и терновник... А терновник-то уже цветет вовсю — чуешь запах, Мэйрион? Или это так пахнут яблони Авало...

Робин замолчал на полуслове, покачнулся. Затем он медленно сполз на дно курраха и затих в неподвижности.

Некоторое время Ллиувелла растерянно смотрела на него — а потом вдруг улыбнулась. Конечно же, Робин был жив — разве могло быть иначе? Его голос, ясный и чистый, как в далекой молодости, звучал теперь во всем: в шуме ветра, в плеске волн, в крике кружащей над куррахом чайки...

И она с новой силой налегла на весла.

Все примеры -- из "Этайн, дочери Хранительницы".