Ну, покровожадничаем? Хотя... жадничать не буду! Получайте полной ложкой!
Автор: Ворон ОльгаНачало флешмоба подсмотрела тут - https://author.today/post/363183
Предложу несколько кровящих до посерения кусочков )))
В детстве, когда доводилось юному Иль-Нару посиживать на чайных вечерах, куда сходились чуть ли не все именитые бойцы Самревщины, он, бывало, слышал о казни маслом. Тогда детский рассудок рисовал картины огромного чана, что нужно целый день кипятить на костре, чтобы распалить масло до нужного жара. И человечка, которого туда кидают злобные враги самритов, чтобы устрашить храброе сердце настоящего вила тяжёлыми мучениями. Но время шло, и ныне вил-рад, которому недавно перевалило за четвертак, хорошо знал, что для этой казни столько масло и не требуется. И небольшого котелка хватит! А уж устрашить вила…
Он вновь не смог удержаться и, приоткрыв глаза, покосился на недалёкий костерок. Котёл над огнём ещё не парил, но запах разогретого масла уже тянулся по воздуху, заставляя сердце стучать быстрее. Жадно, яро стучать, вбивая кровь в виски, словно желая успеть за оставшееся время надорваться от натуги. Лишь бы не такая смерть… Он уже знал, как это будет. Когда масло в котле начнёт давать лёгкое дрожание разогретого воздуха над собой, с человека, привязанного к столбу, срежут последнюю одежду. Так, чтоб нагота тела сорвала и с души последние латы воинской добродетели. Зачерпнут пиалой варево и начнут выливать на голову. Тягучей тонкой струйкой. И масло будет стекать по коже от макушки до пят, опаляя её до жгуче-алых кровяных пузырей. Спекая веки в комки вздувшейся кожи, вваривая волосы в обнажающуюся кость, превращая в багровый уродливый провал искривлённый рот. Когда опустошится пиала, сходят за второй. И за третьей. Торопиться не будут. Смотря, как корячится от дикой боли человек, станут делать ставки – на которой по счёту чаше он завоет? А на которой забьётся в конвульсиях от нестерпимой муки? А на какой потеряет сознание? Торопиться не будут. Если слишком рано человек уйдёт в спасительное беспамятство, то его выдернут оттуда. Нужно окажется – и водичкой польют, чтобы продлить мучение… И это будет долго. Так долго, что успеешь не раз малодушно проклясть своё существование.
Иль-Нар закрыл глаза и снова прижался затылком к камню. Пограничный столб, торчащий из земли силой песни когда-то ставящего границы Самры раска, нудно и упорно давил на разбитые рёбра, заставляя полной грудью дышать через раз. Пальцы рук давно онемели от жёстко стянувших запястье ремней, а по раненому бедру бежала дрожь. И было бы хорошо, если бы отгоняла вьющихся слепней, но, увы, крылатые кровососы легко садились на одежду и подползали к разрезу, норовя воткнуть свои жала в сочащийся ещё порез. Боль терзала, но это была терпимая боль. Та, которую любой справный вил может закрыть в себе так, что постороннему не увидеть. Горесть только в том, что вместе с этой болью, изводила и душевная... Иль-Нар закрыл глаза от налетевших на лицо слепней и замер, позволяя насекомым нажираться. Возможности отогнать их не представлялось, а вот заставить себя думать об ином пока ещё получалось.
На задание Иль прибыл три дня назад с малой долей своей ватаги. Всего-то и взял с собой два звена – десять ватажников. Но, ведь, и труд предполагали ничтожный! Нужно лишь освободить приграничные поселения от распоясавшегося шакалья. Найти и убить обезумевшую стаю. Да только вместо следов кровавого зверья они наткнулись на неумелую подделку шакальей пирушки. Тело пастушка и его собак. Рваные раны на которых явно нанесены не челюстями. А дальше… С вечера встали на бивак, надеясь по утру пройти по едва заметным следам, уходящим в степь, да никто не ожидал нападения. Едва затеплился восточный край неба, как лагерь превратился в Пекло.
Внезапные грохот и огонь заставили ватажников от ужаса двигаться медлительнее старых черепах! И только Иль, подскочивший со своего места и скинувший плащ-одеяло, уже понял, в чём дело. Всё грохотало, ревело, в воздух взлетали комья земли и огонь стонал, мечась по прошлогоднему сухостою обезумевшим потоком. И, перекрывая этот гам, Иль-Нар командовал, пытаясь собрать ватажников для отпора. Он-то знал – за волной дыма, грохота, огня и железных осколков наступит время атаки. Это ватажникам такое оружие в новость, а вилы не зря учатся не только тесаками орудовать, но и книги старые читать, и чертежи, схемы и рисунки расшифровывать. Потому о гранатах, что подобны алому плоду, но несут в себе огонь, дым и железные зёрна, он знал.
Стихли удары страшного оружия, и с криком, визгом и гиканьем налетели всадники. В чёрных муаровых плащицах, с красными куфьями и узорными поясами. Уртяне. Да не обычные, залётные разбойнички, что, бывает, терзают границы Самры, ища поживы и рабов, а те, кого тут уже лет сорок не видели. Аскарии Урты. Воины, набранные из мирян, но подготовленные благородными для службы в столице! Таких тут увидеть – всё равно, что на границе самритскую дворцовую сотню! Неведомое дело, от того и заставившее лихорадочно соображать – не вторжение ли? Но аскариев оказалось лишь четверть сотни. На его десяток бойцов - оглохших, пожжённых, побитых да посечённых осколками – с избытком, а вот для вторжения слабовато. Он призывал своих ватажников, разминая плечо перед рубкой, и видя, что прорваться к Нару или подать сигнал о сражении не получится. И соображал, как бы стянуть на себя побольше находников, чтобы дать шанс кому из своих успеть добраться до ближней заставы. Да только свои с трудом поднимались над камнями и снова бессильно валились на землю. И стелился дым, слишком белый, слишком густой для обычного огня. Он внезапно понял, что и у самого кружится голова и сами собой тяжелеют ноздри, процеживая отравленный воздух. Но было поздно. Первую сеть, упавшую на него с подлетевшего всадника, он распластал тесаком ещё в воздухе. И огляделся, с тоской глядя на своих людей. Лишь бы выжили! Сквозь вторую прорубился, чувствуя, как тяжёлые верёвки обрывками путают ноги, а мелкие крючья засаживаются в ткани и плоть. А потом началась схватка, и всё забылось, затихло ненужными мыслями под отрешённостью боя.
Придя в себя, привязанным к пограничному столбу, он сразу пожалел о своих молитвах за жизнь ватажников. Потому что кубыши остались живы. Ослабевшие, тяжело дышащие после отравления «клятым туманом», посечённые, истекающие кровью, не способные на сопротивление и побег, но живы. Восемь. Ещё два тела с перерезанными глотками аскарии приволокли в лагерь и расположили напротив пленников. Посадили, привалив к камням, да запрокинули им головы, до хребта располосовав шеи – чтобы живые смотрели в уродливый кровавый провал этой улыбки смерти, и ужасались, чтобы нутро им холодило до колик, а ноги-руки отказывались слушаться. И потому теперь кубыши молча сидели под жарким солнцем избитые, связанные и ждущие дикой смерти. В спокойную, смотря в упор на трупы побратимов, над которыми уверенно и неторопливо роились зелёные мухи, на привязанного к столбу командира и курящийся дымком котёл, уже никто не верил.
Иль-Нар почувствовал приближение людей и разлепил веки. Тяжёлую поступь человека, облачённого властью в военном строю, он признал сразу. Такие не ходят торопливо, как вечно спешащие ремесленники, не стучат пятками, как твердолобые рядовые ватажники, и не раскачиваются в движении, словно изнеженные вельможи. Когда у незримого тебе человека шаг спокоен, твёрд и размерен – жди благородного. Ну, или одного из тех, что служа возле отмеченной Сваргой крови, сам становится, как они, скуп на слова и движения, но твёрд в решениях и делах.
Иль-Нар приоткрыл глаза, чтобы убедиться в своём предположении. Самого уртянского благого – агемона - здесь увидеть он посчитал бы за чудо, но чуял, что подходящий может статься аскарием высокого звания, ну или, на худой случай, служкой кого-то из вельмож. Но тут же понял, что ошибся.
Человек, смотрящий на него, никак не мог быть благородным родом Урты. Он вообще не мог быть уртянином. Нет у них такой смуглости, нет таких узких зелёных глаз с набухающими поверх веками, и не бывает красных бород. Там, в степной Урте, рыжих за служителей Пекла принимают и гонят нещадно. И никто бы рыжему не доверил не то, что командования – даже и житья рядом! Однако, при этом, человек этот явно был командиром и наверняка счёт в своих отрядах вёл не единицам, а десяткам.
Краснобородый кряжистый старик, того сурового возраста, когда уже набранный опыт и мудрость времени высыпала серебра на волосы, но ещё не сделала жилы трескучими, мышцы текучими, а кости хрупкими, стоял напротив и щурился на вила. Взгляд его был спокойным. И в этом спокойствии ясно слышалась угроза. Выражай его лицо гнев, насмешку или злорадство, Иль-Нар бы вздохнул свободнее – от эмоций все ошибки, от эмоций и прикончат быстрее. Но командир аскарии, лениво пожёвывая кат, только холодно осматривал пленника с головы до ног и обратно и размышлял о чём-то отвлечённом. А вот стоящий рядом с командиром уртянин, стянувший по его примеру с лица красную куфью, и теперь напряжённо ожидающий приказа, волновался. Его необычно холёное, гладкое лицо с правильными и мягкими чертами было так живо, что все чувства читались, словно у мирянина. Он то косился на пленника, то на задумчивого краснобородого, лихорадочно постукивал пальцами по ножнам широкого уртянского ножа на поясе и нервно кривил рот. И казалась Иль-Нару в этом постукивании какая-то неправильность. Такое чувство неверности пути, сделанной ошибки или забытого важного дела.
Иль-Нар ждал. Слепни разлетелись, как подошли люди, а теперь, после затишья, снова норовили сесть на кожу и продолжить пирушку. Но глаз прикрывать уже не хотелось.
Краснобородый сплюнул густую жёлтую слюну под ноги и исподлобья вперил взгляд в пленника. Усмехнулся криво и неторопливо потянул с бедра нож. Уртянский, широкий, с плотно защищающей руку большой крестовиной и тяжёлым заострённым набалдашником на рукояти. Таким, что резать, что рубить, что как кастетом бить сподручно. Вытянул нож, поигрался клинком, неторопливо перебирая в пальцах рукоять, и насмешливо глядя на вила.
Иль-Нар внутри подобрался. Если сейчас будут разделывать – это хорошо. От ран и кровопотери он ослабнет, и казнь маслом надолго не затянется. А уж просто порезы и проколы потерпеть он сможет – и не такое выдерживал. Другое дело, если «красная борода» окажется искушённым в пытках и замыслит что-то совсем дурно пахнущее. Глаза выколет. Изуродует срамное место. Или снимет кожу с ног, собрав у пояса и соорудив из неё страшную, уродливую и бесчестящую воина юбку. Такое стерпеть ещё незнамо как получится. Но выбора жизнь, как обычно, не оставляет. Приходится только держаться, пока есть силы. А там… Хорошо, если бы с ним подольше повозились, потеряв время да выместив всю злость. Может, людей его убили бы проще, не мучая. Все было бы благо!
Краснобородый, рассматривая пленника, хмыкнул и потянулся к вороту его рубахи. Иль-Нар вскинул взгляд выше, стремясь сквозь врага рассмотреть далёкий горизонт. А там… Молчащего Тояктонея увидеть он не ждал, но хотя бы успеть помолиться душой его незримому присутствию, прежде чем начнут увечить...
Широкая мозолистая ладонь натянула ткань батника, и нож лаконичной линией прошёлся сверху вниз, взрезая полотнище. И сразу так же поступил с нательной рубашкой. Краснобородый, не глядя, сунул клинок в ножны и потянулся к скрутке на шее вила. Взял на ладонь, покатал в пальцах и рванул. Кожаный шнурок мощно вошёл в шею, оставляя кровоточащий рубец на коже, и лопнул. Иль-Нар вновь прижался затылком к камню и отрешённо прикрыл глаза. А рыжий уртянец подтянул скрутку к себе и, вращая, стал рассматривать.
- Вил-рад дома Нар, - наконец, просипел он.
И Иль-Нар понял, почему у него горло стягивал не кожаный ворот-стойка, а ворох навязанных тряпиц. Вроде и шарф богатый, шёлком расписанный, а всё равно – для воина ненужная вещица, способная помешать в бою. Но для того, кому однажды уже резали глотку да милосердная смерть не добралась – в самый раз, чтобы скрыть уродливые шрамы.
- Достаточно? – тут же засуетился сбоку молодой уртянец.
Краснобородый покосился на него и молча потянул из сердцевины скрутки капсуль. Вытянул, потряс возле уха, глянул на свет и скривился. Капсуль был пуст. Иль-Нар молчаливо поблагодарил небо за то, что давно уже не имеет живички. Иначе бы она перешла сейчас врагу. Врагу настоль знающему и опытному, что способному по цвету скрутки опознать звание вила, а по орнаменту на её краях – его род.
Краснобородый разочарованно фыркнул и бросил скрутку на грудь помощника. Тот живо поймал в воздухе.
- Сунешь в зубы этому… когда спекётся. Только убедись, что сдох. И дрянь эту кожаную так сунь, чтобы сразу нашли. Чтобы ни в крови, ни в коже, ни в масле. Чистую. Так живее опознают. И мечик его рядышком воткни. Или прямо в мертвяк вгони. Чтобы уж наверняка. Понял?
- Понял, понял, - хмуро отозвался помощник, нервно вертя в руках скрутку.
Краснобородый прищурился и вдруг наклонился к молодому уртянину и схватил его за ворот, встряхивая. Тот со страху только выдохнуть успел и попытаться прянуть, будто это могло спасти от грозного глухого сипа в лицо:
- Всё егошнее барахло с ним оставишь! Ничего не возьмёшь! Ни деньгу, ни одежонку, ни гвоздя! А узнаю, что затырил себе что – исполосую спину так, что мать не зашепчет! Так понятнее?
- Д-да, - резво кивнул помощник.
- Так-то, - краснобородый отпустил нерадивого уртянца, заливающегося краской от неожиданной выволочки, и угрюмо глянул на сидящих невдалеке ватажников. Иль-Нар почувствовал, как стискивает брюхо от понимания, что сейчас решается их судьба. Восемь человек. Восемь оставшихся на его совести душ. До зубовного скрежета хочется молиться за их судьбы. Да только это будет лишь на потеху «красной бороде». Оттого остаётся в молчании смотреть за его угрюмой рожей, мрачно рассматривающей пленников.
- Этих…, - наконец задумчиво просипел он. – Стервятникам. Жилы движительные подрезаешь и оставляешь на камнях. Солнце, шакальё да вороны закончат. А долго если с вилом проваландаешься, то руки-ноги этим повяжи, да по гвоздю каждому в хребтину. Понял?
- Понял, - кивнул помощник.
Краснобородый поморщился и завершил наставления:
- И не торопыжничай. Тут дело тонкое. Не для их испугу стараешься-то!
Уртянин послушно склонил голову и отозвался с лёгкой улыбкой:
- Да понял уже всё, бать! Сделаю! Не в первый раз же.
Краснобородый угрюмо вздохнул и отозвался ворчливо:
- То-то и дело, что не в первый раз… А всё учить приходится! Легла страсть не в масть, а сын не в бойца, а в простеца, эх.
В ответ молодой кисло скривился:
- Да ладно тебе, бать! Ну, разок промахнулся. Наказал же уже! Чего ж поминать-то? Лучше сам не опоздай. Драг ждать не любит! - И махнул рукой на лагерь уртян.
Краснобородый угрюмо кивнул и бросил прощальный взгляд на прикованного к столбу вила. Протянул руку и похлопал замершего в отрешённости Иль-Нара по плечу:
- Давай, вил, сил тебе побольше и Ляда в помощь. Чтоб подольше…
И ушёл.
Иль-Нар сглотнул и поднял взгляд в небо. Мир вокруг казался ослепительно белым. Солнце поднималось в зенит, воздух дрожал маревом по горизонту. И уже закипало масло. В ушах гулко пульсировала кровь, во рту вязло горечью, и сердце никак не хотело успокаиваться.
Алиса втискивалась спиной в угол клетки подсудимого, и, щурясь, всматривалась в гомонящий зал, но за плотной стеной чёрных спин видно было немного. Хорошо было заметно тех, кто, беснуясь, прыгал на столы и стулья и оттуда швырял в её сторону всё, что попадало под руку. Бутылки, папки, стаканы, книги, содержимое мусорных вёдер, сорванные стенды с громким шварканьем разбивались о чёрные прутья или стену, но в неё попасть не могли.
«Может, потому и беснуются, что ничего не выходит, - размышляла она, уворачиваясь от пролетающих сквозь решётку мелких предметов, - А, возможно, просто безнаказанность подталкивает к безумью. Силовики здесь уже минут десять, а ничего не предпринимают… Значит, нужно, чтобы люди пар стравили…Только вот – кому нужно?»
Судью и адвоката уже давно вывели через боковой выход – отряд СОБРа постарался. И теперь бойцы стояли тесным рядом вокруг клетки, подняв щиты и накинув на лица защитные полусферы шлемов. Им бы хватило сил оттеснить визжащих и вопящих людей, но не было ни приказа, ни желания.
В хаосе броуновского движения в разгромленном зале заседаний только три фигуры оставались малоподвижны и неподвержены всеобщему безумству. Наставник Борислав, каменным изваянием застывший в дальнем углу и равнодушно смотрящий в окно, и двое, как обычно облачённых в гражданские костюмы, храмовников: один возле парадного, другой у бокового выхода. Пути были отрезаны, но Алиса и не рассчитывала на побег.
- Смерть! Смерть ведьме! Смерть! – скандировали люди. Бешеное торнадо мусора и оскаленных лиц вращалось в безумном танце ярости.
Лишь когда наиболее рьяный защитник церкви бросил в сторону клетки пивную бутылку с торчащей из горлышка тряпкой, ряд широких чёрных спин перед Алисой неожиданно резво колыхнулся и лавиной стронулся с места. Бутылка, как и десятки до неё, разбилась о решётку, не долетев, но огненные брызги прорвались, и Алиса скукожилась под жалящим дождём, закрывая скованными руками голову. Взглянула исподлобья – по чёрным арматурам клетки вниз ползли пламенеющие капли, но гореть тут было нечему.
Стулья, палки, бутылки, руки и головы бились о прозрачные щиты, теснящие толпу, но строй уверенно ширился, вытесняя людей к выходу. Колыхался чешуйчатым панцирем из щитов на чёрном теле шеренги. Казалось, что толпу без особых усилий выдавят из зала, но с улицы раздались крики, все разрастающийся ор ширился, бился волнами в окна, приближался и выплеснулся в двери, словно шампанское, нашедшее выход. Лезущие, напирающие, раздирающие пространство криками люди навалились на стену щитов девятым валом - мощнее, выше, выше, уже по головам! – подмяли их, и прошли дальше – к чёрной решётке, из тюрьмы вдруг превратившейся в убежище.
Зажавшись испуганным волчком, вжимаясь в стену, Алиса пялилась в распахнутые перекособоченные ненавистью рты, в пустые глаза, подёрнутые зыбкой плёнкой невосприимчивости, - и уже не могла отличить женщин и мужчин, молодых и старых. А сквозь прутья тянулись растопыренные напряжённые пальцы, сплетаясь в единую массу шевелящихся, наползающих опарышей. И почти доставали.
Алиса растерянно крутила головой, ища среди десятков искривлённых лиц знакомые, она ждала что вот-вот появится кто-то, облачённой властью говорить, кто-то, кому достаточно будет поднять руку, чтобы толпа замерла, в экстазе понимания слитно опускаясь на колени и начиная молитву.
- Вы мне обещали… вы обещали... обещали, - беспомощно шептала она.
Под яростные крики толпа наваливалась на решётку.
Раз! Раз! Кожа лопалась – морскими звёздами змеились трещины, текла кровь, на глазах краснели, набухали разбитые, поломанные руки, но люди не видели, не понимали этого.
Раз! Раз! Они кричали, но вместо слов, ширился единый ор ярости.
Раз! Раз! Иии! И с потолка посыпалась серая крошка бетона…
Когда одна из арматур, с мясом выдранная из перекрытий, влетела внутрь, Алиса шарахнулась в сторону от падающих людей. Первые уже не поднялись – по ним, пробираясь на четвереньках, спешно перебирая руками-ногами, вползли последующие, потянулись дрожащими жадными руками. Алиса шатнулась в сторону. В другую. Ещё! Но чья-то ловкая рука сцапала её за локоть и повисла – не сбросить, - всем весом напряжённого тела таща вниз, таща в кипящую массу скрюченных опарышей. Всхлипнув от ужаса, Алиса рванула назад.
- Наставник! Наставник! – она звала, отбиваясь от жадных захватов, а испуганное тело тяжело, ломающее больно трансформировалось. Тело сгибало и скручивало – бугрились мышцы, скорчивалась спина.
Зарычав, Алиса упала на колени, придавив кого-то из людей, запрокинула голову, заламывая руки. Закостенели, вытягиваясь, пальцы, медленно, мучительно медленно из зернышек бледных ногтей стали нарастать хищные когти.
Вокруг завопили, когда она свалилась, заметалась под ногами толпы. Люди отшатывались к стенам, отпиннываясь от бьющейся в припадке девушки. Лупили по искорёженному телу всем, что попадало под руку.
Зажмурившись и скрипя зубами, Алиса колотилась об пол головой, напряжённо сведёнными руками и ногами. Плитка пола треснула от ударов – белые трещины по чёрному мрамору…
Судорога стягивала лицо в маску сюрреалистического театра. Белую, дрожащую, мокрую. А волосы то приподнимались у корней, словно намагниченные, то безвольно опадали.
- Ведьма! Оборотень!
Толпа набрасывалась, топча с рыком и истерическими выкриками.
Стремясь выжить, Алиса сжалась в комок, подставляя под удары спину и конечности.
Суровый мужчина с маленьким крестиком, отливающим красными бликами по краям, появился у решётки незаметно, словно клинок через плоть, пройдя через толпу. И оказавшись рядом с людьми, истязающими вздрагивающее тело, поднял руку. Его вскинутая ладонь белым флагом на миг повисла над головами и опала, скрываясь, а сам он словно растворился среди напряжённо вздрагивающих тел. Зачинщики подхватили девушку за руки и волосы:
- Сжечь! Сжечь! Сжечь! – и поволокли на выход.
Грязная широкая полоса оставалась на чёрных мраморных плитках зала судебных заседаний.
Алиса не сопротивлялась, смотря вокруг распахнутыми глазами. Она открывала рот, но на разбитых губах пузырилась кровь, и не слетало ни звука. Её протащили мимо безучастно смотрящего на происходящее наставника Борислава, мимо храмовника, молча посторонившегося от двери, и выволокли на лестницу. Ногами столкнули с первой ступени и, когда сжимаясь, она полетела вниз, вращаясь и всхлипывая, закричали торжествующе и бросились следом – толкаясь, толпясь, тесня и пихая друг друга. На площадке она не успела приподняться даже на колени – с размаху, с разбега удары ногами спихнули её на следующую лестницу вниз… Три площадки, три лестницы. Внизу, хрипящую сквозь кровавую пену, заляпавшую лицо, её схватили за одежду, волосы, раздирая рывками, мотая из стороны в сторону, потащили на улицу, на площадь. Сквозь радужный туман перед взглядом, она пялилась в окружающее пространство, полное рук, ног, лиц, никак не складывающихся в людей, единую массу частей тел, словно в братской могиле взорванных, и не могла понять, с кем сражаться, хотя тело, напряжённое мучительным желанием сопротивляться, ломало судорогой преобразования, не способного завершиться – сил не хватало.
На площади монолитом высилась стела с притороченной табличкой и тяжеловесным чугунным лавровым венком, посвящённая победе в давней войне. К ней и тащили Алису, волоча за волосы по земле сквозь коридор беснующихся от восторга и ненависти людей. Алиса, схватившись за руки волокущих, чтобы умерить боль, неотступно пялилась в небо. Солнечное, жаркое, прозрачное, словно нагретый для поминок мёд… Боль не отступала.
Её швырнули на острые ступени пирамиды в основании памятника. Не успела прийти в себя после удара – подхватили за подмышки, вытягивая руки в стороны, схватили за кисти. Раз! Судорожно вытянулась, хватая воздух ртом - опалённый рассудок не сразу понял, что запястья сломали. Прохладный металл лёг на кожу, стиснул провисающие вялыми перчатками ладони и тут же потянул в стороны, растягивая, будто вознося на крест.
- Нет! Не надо! - Алиса завопила, дрожа всем телом, но за ярым ором толпы её крик остался неслышен.
Оковы растянули в стороны, подтянув цепями, так, что она встала на побитых ногах, чтобы не перехватывало дыхания в натянутой до дрожи грудной клетке. Она шарила по толпе взглядом, теперь различая лица – десятки, сотен лиц на фоне единой шевелящейся массы аморфных тел, - и не видя их.
- Боже… - шептала она во внутреннюю пустоту, - Боже…
Но облегчения не наступало.
К ней подскакивали люди – приближались и снова отлетали белые пятна с двумя тёмными кружками вверху и одним ассиметричным ниже – и что-то происходило, но она не замечала. А люди, меж тем, швыряли в неё книги, бьющие в вздрагивающее тело переплётами, разлетающиеся страницами, опадающие вниз белыми птицами со сломанными крыльями.
Когда фолиантами чужих религий завалило ноги, принесли пару заранее приготовленных пятилитровых бутылей, и под нетерпеливое приплясывание толпы сноровисто облили, раскачав их и выплеснув бензин на лицо.
Дорога, не интересующая жильцов в зданиях, была полна грязи и крови… Люди лежали на асфальте: кто-то – безвольно раскинув руки и ноги, кто-то – наоборот, сжавшись в комок. Чуть в стороне трое, хрипло дыша, забивали ногами лежащего, который ещё удерживал руки в защите и прижимал к телу колени, старясь подставлять под удары только конечности. Это получалось не всегда. Человек всхрипывал, разгибаясь от ударов в спину и снова сжимаясь от попадания спереди. Сердце провалилось в пустоту «воздушной ямы», когда я поняла, кто это…
– Игоооорь!
Рот хлюпнул, выпуская звуки вместе с кровью. Остро резануло от уголка губ до скулы, закончилось белой вспышкой в глазах и затихло на мгновение, погрузив меня в темноту…
Когда я очнулась, обстановка не изменилась. Только Игоря и мордующих его не было в поле зрения. Звуки избиения доносились откуда-то сзади-справа. Меня же уже подтаскивали к микроавтобусу-иномарке. Дверь его отъезжала в сторону, открывая тёмный салон, подобный чёрной дыре, готовой меня поглотить. Подобный темноте моего сознания, не способного в это мгновение логически мыслить – только впитывать происходящее всем восприятием, не фильтруя его и не жонглируя представлениями. Словно в попытке отключить ощущение, абстрагироваться от боли, прозрачным фоном, далёким гулом, солёными вкусом и запахом проникающей в меня. Боль придавливала, как тяжёлая вода, наваливаясь не извне, а внутри, с контура моего тела двигаясь ещё дальше в нутро, сжимая меня в тугой комочек самосозерцания в глубине, но при этом оставляя за границей сжатия оболочку, обвисающую сдутой куклой. Боль, которая притуплялась милосердным узлом нервов, поскольку была слишком велика для меня…
Из темноты салона выдвинулись руки в серых перчатках и сером драповом пальто. Серый человек?.. Тот, кто напал на нас?.. Я с силой выпрямила ноги, волевым усилием собираясь в комок, и задёргалась, вырываясь из захватов. Удалось! Рот наполнился солёностью, в глазах помутилось, тошнота скрутила подреберье, но я – вырвалась!
Бешено вращаясь, стронулась с места, стремясь отодвинуться от машины и по ощущениям отыскать в слепую то место, где остался Князь. Найти его и – помочь. Пусть немного, пусть нелепо подставляясь, но – дать ему возможность выжить! С хриплым матом мои конвоиры бросились за мной. Попытались схватить. Я крутанулась юлой, живо наклонилась под хватающую руку, промелькнувшую перед глазами двойным контуром и – свалилась с ног… Самой ли не хватило сил, или кто помог... Удар в живот прилетел незамедлительным наказанием за кратковременный свободный полёт. Горло опалило желчью и распёрло массой съеденного пополам с кровью… В глазах потемнело…
Уровень зрения поднялся над землёй – меня вновь поволокли к машине…
Беспокойство ведущих меня сказалось тем, что шаг их замедлился – реже закачалась земля при движении, медленнее стала придвигаться тёмная утроба машины. Они явно к чему-то прислушивались. Только время спустя, сквозь лёгкий гул в ушах, я услышала рокот мотора. Тарахтение мотоциклетного движка было словно далёкий гром – так неожиданно и необъяснимо тревожно. Из машины споро выскочил человек в сером, быстрыми жестами распорядился, заставив людей вокруг сорваться в броуновское движение. Меня доволокли до главного. И тут же попытались втиснуть в салон. Поднапрягшись немного, я выставила ногу и упёрлась ею в подножку. Упрямство и настырность всегда отличали меня… И не всегда приводили к лучшему исходу… Но не позволять же вести себя бараном на бойню!
Сперва появилось серое эхо фар по стенам безучастных домов. Потом из-за поворота выползло жёлтое пятно освещённости. За ним потянулся сходящий на нет хвост луча, заканчивающийся точкой ослепительного света. Он бил по глазам, словно прожектор противовоздушной обороны…
Люди суетливо кинулись навстречу летящей рокочущей массе, а от неё с заметной хрипотцой солидного калибра понеслись выстрелы. И – закружилось. В первую очередь меня попросту подняли на руки и впихнули в дверной проём автомобиля. Я тут же оказалась уложена на пол меж кресел и придавлена севшим сверху. На голову мне накинули куртку. Ноги стали вязать. Кто-то особо умный просто сел на них коленями, прижав к полу острыми гранями костей. Боль произвела отрезвляющее действие. Понимание того, что, оказавшись связанной, я не смогу сопротивляться, заставило собрать остатки воли в кулак и начать трепыхаться. Сейчас многого от меня, по сути, и не требовалось – только не дать себя связать. Потом… если будет потом… можно будет… ну, хотя бы… надеяться на помощь. Я начала выгибаться поясницей, подающей наиболее сильные движения. За три-четыре взбрыкивания человек, пытающийся опутать мои стопы ремнём, слетел и удачно ударился лицом об металлический поручень на входе. Я не видела, но всё это донёс до меня характерный мат, посвящённый мне, «железке», лицу, проектировщикам и их мамам. Замечательно! Продолжая брыкаться, неожиданно легко сдвинулась под сидящим сверху, и куртка на мне сбилась. Я тут же воспользовалась этим, уже не раз испытанным способом вонзив зубы в бедро противника и одновременно выведя правую руку из-под его тела. Кусать пришлось солидно, от души, так, чтобы с запасом прокусить штанину и добраться до мяса… Человек всхлипнул и вскинулся. Если сейчас же не продолжить наступление, то боль окажет мне злую услугу, превратившись в агрессивный выпад. Я немедля провернулась, постаравшись захватить рукой ногу врага и навернуться на неё. Не то чтобы я точно знала, что делаю… Прогноза не было, просто требовалось что-то делать, а не лежать овцой на жертвеннике. Оттого, наверное, всё и происходило так сумбурно. А может быть, сознание не успевало за развитием событий. Я дёрнулась из-под противника и этим же движением лишила его равновесия. Человек стал заваливаться в сторону, выпустив меня из удержания. Но второй, закончив свой эпический монолог и повернувшись к нам, с рыком выгнулся в пояснице, готовя мощный пробивной удар ноги. Я схватила воздух ртом и заметалась взглядом по ножкам кресел, плотным частоколом заперевшим меня на одном месте – деваться из-под удара было некуда…
Долговязый мешок на ряде кресел вдруг резко дёрнулся, выгнулся дугой и выхлестнулся носком ботинка в кадык нападавшего. И контур противника в лёгком свете звёзд стал расслабленно-расплывчатым. Рождённая поясницей мощь заставила его откинуться головой и плечами назад. Хрип, пополам с бульканьем стал медленно оседать за оплывающим вниз телом. Я – не я, если Раш его не убил…
Второй противник оставил меня и бросился на Шамиза, посчитав его в этой ситуации наиболее опасным. Дурак. При таком раскладе просто тикать надо – вдвоём мы даже в измочаленном состоянии и терминатора на строганину порежем! Мелкими-мелкими стружками… Я вцепилась в ноги неприятеля, прижала их к себе, связывая любые действия, а Шамиз сработал ногами. Что конкретно дагестанец делал, я видеть не могла – уровень обзора был ниже. Внезапно ноги резко вырвались из моего хвата – от силы рывка мне чуть не оторвало руки. Нападавший отлетел к окну и рухнул в него сложенной фигурой с продавленной грудиной. Безвольные плечи выдвинулись вперёд, подбородок лёг на вдавленную грудь…
– Даша! – прохрипел Шамиз сверху. – Руки освободи.
Мне повезло – я не дала себя связать; Рашпиль же, поскольку взяли его в бессознательном состоянии, оказался повязан. Ноги, к нашему общему счастью, связать толком не успели, что и позволило ему освободиться и включиться в свалку. Я с трудом подтянулась на руках и подползла к ряду, на котором лежал Шамиз. Теперь он уже поднялся и сидел, ожидая меня, – в полумраке светилась опознавательным знаком белая повязка на голове. Мне пришлось серьёзно постараться, чтобы добраться до верёвки, стянувшей кисти дагестанца, – сознание было непрочным, тело дрожало от перенапряжения, и к тому же здорово мутило. Рашпиль же лишь содрогнулся, когда я подтянулась вверх, ухватившись за путы – его рана болела, отзываясь на напряжение, но позволить себе эмоции он не мог.
– Нож, – вместо того чтобы тратить время на объяснения, Шамиз просто повернулся ко мне правой стороной и выпер вперёд бок. Перочинный «режик» с серрейтором был во внешнем кармане куртки. Мелкий тремор сотрясал руки, и непослушные пальцы долго не справлялись с работой…
– Где Наст? – коротко спросил Рашпиль, когда почувствовал, что верёвки ослабли.
– Там, – я с трудом шевельнула разбитым ртом и кивнула в проём двери. Оттуда был слышен шум драки – топот, мат, удары, вскрики и падения. – Его избивали… – сказала и почувствовала, что пястья под верёвками превратились в два разворачивающихся от напора пожарных гидранта.
Рашпиль с утробным рычанием подранка порвал то, что я не успела дорезать, и, бросив мне:
– Здесь сиди, – кинулся в дверь.
Фигура его на мгновение закрыла от меня вид улицы и исчезла, погрузившись во вращение боя.
- Мирт, приведи его в божеский вид, так, чтобы хоть зенки открылись… - хмуро распорядился вед, и я почувствовал приближение знича-целителя. Сомнений нет – этот быстро сообразит, что я дурака валяю. Я честно попытался открыть глаза. Не получилось. Кровь подсохла на веках – разлепить ресницы невозможно.
Знич долго не размышлял:
- Он в сознании. Водой облейте!
Спустя мгновение я стал не только мокрым, но и лихорадочно замёрзшим – меня с душой облили студёной водичкой. А в теле почти не оставалось силы, чтобы держаться.
Я собирался с силами и с трудом разлепил веки. Успешно. Правда, мир стал виден через решёточку кое-где так и не разошедшихся ресничек. Ничего – проморгаюсь со временем. И не такое бывало.
Трапезная. Вот, значит, куда меня принесли. И сбросили в угол.
Вокруг застыло пятеро – вед, целитель, двое тархов и человек-боец. Нет, шестеро… Юрка - на столе трапезной. Завёрнутый в неимоверное количество шерстяных одеял, он то ли спал, то ли был в том состоянии, которое намного глубже сна. Вед проследил за направлением моего взгляда и пожал плечами чему-то своему. Подтянул табурет и сел напротив меня.
- Говорить будем или сразу тебя колоть?
- На тему?
Отчего не поговорить. Особенно, когда так нужно потянуть время и обдумать следующий шаг. Хотя бы успею ножки под себя подтянуть, да ручки собрать.
- Кто ты. Откуда взялся. Чем угробил летящего. Что тебе вообще тут понадобилось.
Это были даже не вопросы. Просто наброски сюжетных линий для разговора. И за ответами на них явно последует либо развитие темы, либо её быстрый финал. Как минимум, стало ясно какого лешего я ещё жив. Любопытство – свойство умных и искренних. Любопытство – это риск, которого мудрый и осознающий себя в каждом своём порыве позволить себе не может. Так нас учили. На том я и прожил свою глупую и слишком бурную даже для тарха жизнь.
- Человек прохожий, - глухо протянул я. – Пацанёнка жаль стало…
Владыка вздохнул и пожал плечами. Он был готов отдать приказ меня убить, я был готов прыгнуть на ближайшего справа.
- Тамплиер, - Шёпот мальчика мгновенно превратил комнату в пространство предгрозового неба. – Не бойся, тамплиер. Скоро придут единороги…
Ведущий группы приподнялся с табурета, вытягиваясь всем телом в сторону Чуды. То, что так тихо, но отчётливо говорил мальчик, он не хотел пропустить. Был важен сам факт того, что Чуда пришёл в себя. Мальчонка держался в иной реальности не по желанию пленивших его ведов, а для того, сопротивляться, и теперь, из-за меня, оказался близок к нашей реальности. Там, где его могут выцарапать. Могут достать!. Чуда, Чуда! Что ж ты делаешь-то?! Уходи!
- Ты держись, тамплиер… Они скоро придут. Они придут и спасут нас.
Вед склонился над Юркой и долго рассматривал его едва трепещущие веки и дрожащие губы. Решал – насколько далеко мальчик отсюда.
Здесь, прорываясь сквозь барьеры сознания, лишь бред и желание, или вернувшаяся маленькая душа?
- Тамплиер – это ты? – спросил вед Крестов, обернувшись ко мне.
- Я.
В этот момент, и впрямь, ощутил себя рыцарем-крестоносцем – уже минуты три возясь с сознанием и телом, отрубая тонкое восприятие по корпусу, чтобы можно было двигаться, не ощущая боли. И желательно – быстро двигаться. Тело наливалось холодом воображаемых лат, последовательно надеваемых рассудком.
Вспомнилась внезапно картинка Чуды. Рыцарь в доспехах, вкручиваемый в воронку смятого пространства. У него ещё руки с мечом держались так, как я бы ставил их, защищаясь. Почти так, как пять минут назад. Тамплиер.
- Так, значит… - протянул иллюзионист, разглядывая меня, словно естествоиспытатель только что приобретённую мышку.
Я облизал лопнувшие губы – кажется, мне будет предложена судьба, которая ждала Жаньку.
- Жаня… Нет!
Чуда выгнулся дугой и выпроставшимися пальцами вцепился в одеяла. До белизны маленьких костяшек. До судорожной дрожи. До той грани силы, после которой сердце ухает в провал меж вдохом и выдохом. Голова мальчонки запрокинулась и начался припадок.
- Мирт! Стас! – В два коротких кивка вед распорядился, направив к мальчику и ко мне своих подчинённых.
Целитель мягким свечением рук силой налип к бьющимся плечам Чуды, а тарх демонстративно направил мне в голову ствол. Но что мне его жесты, когда на столе извивался Чуда!
По лицу Юрки текли слёзы, оставляя тонкие светлые дорожки на посеревшей коже, словно на древнем грабовом лике жуки-короеды. На изломанных губах появилась пена. Целитель мягким золотым светом отдавал в скрюченное болью и напряжением в жгут тельце силу, но лучше Чуде не становилось. Всё так же дрожало и выгибалось маленькое тельце, хрупкое и тонкое, словно одуванчик в жестокой руке.
Знич закрыл глаза и закусил губы, вкладываясь искренностью желающего дарить жизнь в бездну под руками. На его ладони опустил свои вед. Двойной свет даже до меня доставал теплом и покоем. Но... Тщетно.
Мне захотелось кричать, захотелось биться об стену, разбить головы всем, кто рядом и… Хотелось забиться в дальний угол и молить окружающих о спасении маленького существа, которое стало мне дороже жизни. И я ничего не делал. Два вихря под грудиной не находили выхода, потому что я его не видел.
Дверь сперва едва приоткрылась – ровно на пол ладони, - а потом со звенящим гулом от мощного толчка распахнулась. Четыре пули дали старт и финишировали в телах ещё до того, как она задребезжала, резко ударившись о стену. Тарха над собой я загасил сам - быстро и аккуратно – снизу вверх, без замаха пальцами в горло. Есть! Через секунду я уже перехватил его пистолет, а хрипящего добил выстрелом в голову.
Только потом посмотрел на Жаньку. Со всей нежностью ведущего и благоговением спасённого с креста.
- Знаешь, в чём отличие между миром и войной?
Вкрадчивый голос проявлялся в сознании, словно надвигающийся рассвет –
пылающей кляксой заполняя полмира. Меж сузившихся от света век я видел его – голос, подобный солнцу. Видел и осознавал – это всё. И в голове билось: «Отче наш, иже еси…»
- Отличает их расстояние от героизма до трусости, от подвига до предательства. Понимаешь? Пока вокруг мир, это расстояние огромно. Мы преодолеваем невероятную дистанцию меж тем и этим, делая маленькие – слышишь? – совсем маленькие шажки. Словно в танце. Мы шагаем – вперёд, назад, снова вперёд, - и подступаем к бездне, не сознавая, что это – бездна…
Голос то отдалялся, то надвигался, словно сам делал танцевальные па: вперёд-назад, и снова вперёд. А у меня сердце сдавливало, и в висках бешено билась кровь. Но я всё ещё не мог распахнуть глаза – так ярок свет, так горька реальность.
- А потом мы делаем последний шаг, думая, что он – обычный, такой же, как миллионы до него! Но вдруг осознаём, что падаем. М-бах! И нас уже нет… Всё, что мы были – честь, совесть, душа – в кровавые ошмётки! Мы, может быть, ещё и живы… Телесно. Но уже мертвы для всех. И для себя. Понимаешь?
Боже, дай мне сил! Отче наш, иже еси…
- А на войне не так. Там дистанция между подвигом и предательством безумно тонка. Для кого-то - толщиной в лезвие. Кому-то хватит и нескольких иголок. Кому-то пули, кому-то десятка пуль. И, в отличие от мира, эта дистанция легко проходится. Бегом почти. Но она очень заметна. Понимаешь?
Вкрадчивый голос приблизился к правому уху и там замер, тяжёлым возбуждённым дыханием холодя висок. Голос стал доверительным, и от того стало страшнее. Я снова попытался прикрыться, как последним щитом: «отче наш, иже еси…»
- Вот посмотри на себя. Сейчас ты молчишь. И от того ты – Герой. Понимаешь? Самый настоящий. Такой, на которого с восторгом смотрят женщины и говорят своим карапузам: «Смотри! Это подлинный герой! Не то, что твой папка!». А карапузы лижут леденцы и машут пухлой ручкой. И вечером во дворе играют в Героя, который не сдаётся под пытками. Они тыкают друг друга спичками, притворяясь, что это иголки, и красят фломастерами пальцы, показывая, что они изрезаны. Они сидят, привязанные платочками к стульям, и гордо поднимают курносые носы. И даже не сопливятся, когда друзья промахиваются и бьют по башке плюшевым мишкой. Ведь герои никогда не плачут…
Голос ёрничал, голос играл, в нём прыгали чертята и вопили в тысячу глоток о будущем огне и ждущем аде. Я вновь и вновь начинал молитву, но путался, не перешагнув и обращения к богу. Голос занимал слишком много места в моей душе. Погружая в ужас, он вытеснял из меня бога.
- Ты – герой. Не сомневайся! Вот сейчас ты сидишь передо мной – голый, поверженный, связанный, но не сломленный. На таких, как ты, нужно учить малолеток жизни! Но… пройдёт совсем немного времени, и ты останешься тем же, но… будешь уже предателем. Понимаешь? Всего-то один мелкий шаг. Одно слово. И ты – уже не Герой. Но – живой. Такой, кто действительно сможет учить малолеток. Приятная перспектива?
Отче наш, иже еси на… На чём, черт возьми? На чём эта самая «еси»?
Голос в ушах – он словно проникает в мозг и месит сознание колотушкой понимания. В кровавые брызги. В «не могу» и в «не хочу». Отче наш…
- Видишь, как просто? Один короткий шаг. И Герой, который терпел страшную муку ради принципов и идеалов, вдруг превращается в предателя. Не чудо ли? И вот все те бабы на улицах, что готовы были бы Герою отсасывать, причмокивая, и трясти сиськами под его напором, уже будут чопорно твердить карапузикам, показывая на тебя пальцем: «Подойти, сынок, и плюнь деде в морду: дядя – сука обоссанная!». И им невозможно будет рассказать весь ужас, через который ты прошёл, прежде чем решился на этот, последний шаг. Потому, что это нельзя рассказывать стервам и их молокососам. Они не услышат – сколько страдания не выдерживай ради обрюзгшего общества, а запоминает это стадо только предельные шаги. Ничего не скажешь и сдохнешь – Герой. Скажешь и сдохнешь – Сука. Не скажешь, но и не сдохнешь – Герой, но не настоящий, а так… Все будут заглядывать в глаза и ждать – когда же ты совершишь ещё какой-нибудь Подвиг, во время которого всё-таки сдохнешь, чтобы их совесть успокоилась и всё в их внутреннем мире пришло в гармонию. Для них она только в том, что зло всегда побеждает. Даже Героев. Это отличие взрослых мифов от детских. В этом обществе становятся взрослыми те, кто понимает, как его поимели сказки… Но мы, ведь, с тобой не об этом, да? Мы – об одном, всего одном шаге до жизни сквозь предательство… Понимаешь?
Я понимаю. Уже есть силы открыть глаза. Уже есть силы облизать губы. Хватает сил даже увидеть того, чей голос режет голову на части. Но перед взглядом всё равно – раскалённое до бела солнце, закрывающее полмира.
- Всего одно слово сделает из Героя – Предателя. Война – это чудо. Ускоритель морального предела, если угодно. Режим «турбо». Любое общество, попадающее в войну, быстро разлагается на тех и этих, чужих и своих. Как кровь, попавшая в центрифугу, разлагается на плазму и эритромассу. Мир обостряется. Он становится двухцветным. Свои – чужие. Хорошо – плохо. И грань между цветами оказывается очень тонкой. Очень. Тонкой. Можно шагнуть – и не заметить. Только результат. Сейчас – свой, через мгновение – чужой. И это ждёт каждого, даже таких Героев, как ты… К любому война находит отмычку. Понимаешь?
Солнце в глазах стало ослепительным. Словно выглядывало в моих зрачках ответ.
Ответа не будет.
- Понимаешь.
Голос отодвинулся, усмехаясь моему невысказанному слову.
- Но будешь держаться… Что ж. Это у тебя времени нет. А я волен подбирать толщину твоего шага хоть вечность. Что это будет? Иглы? Паяльник? Стамеска? Может быть, ток?
Отче наш… Ты, который там, на небушке. Принеси нам хлебушка. Черного или белого – да только не горелого. И оставь нам долги наши. Как и мы. Тебе оставляем твои. С царствием твоим тут облом, но всё-таки – не введи в искушение, слышишь? Не введи… в искушение говорить.
- Пожалуй, стамеска. Не против?
Аминь, твою мать…
Всем - ЗДОРОВЬЯ.