Про антагонисток

Эх, вот как ни убеждают меня, что флэшмобы -- зло, а все равно отмечусь. Ну почему оно зло-то: не хочешь -- не читай!

А тут, у Павла Маркова, еще и исторический антураж -- ну вот разве удержишься от своих пяти копеек в такой ситуации!

А в связи с чем захотелось поучаствовать? Ну, есть у меня две антагонистки -- обе не в том возрасте, чтобы быть сильно сексуальными, ну да ничего. Про одну из них -- ведьму Мэйрион, себя величающую Ллиувеллой, -- я правда, уже дважды рассказывал, так что хватит (но на вопросы, буде появятся, отвечу). Но осталась еще одна -- королева Альхфлед, жена мерсийского короля Пеады.

Обычно упоминают ее прежде всего в связи со смертью этого короля -- как его отравительницу. Насколько заслуженно это обвинение, впрочем, -- кто ж теперь разберет (равно как и большой вопрос, заслуживал ли исторический Пеада к себе хорошего отношения). Но поскольку у меня Пеада был обозначен как положительный герой, а история была альтернативной, то Альхфлед я сразу увидел именно как антагонистку своих главных героев. И начал писать ее образ -- вот такой, "антагонистический" :)

Потом, правда, я отыскал ее биографию. И вместо злодейки увидел жертву. Но деваться было уже некуда. Впрочем "злодейка" и "жертва" -- понятия не взаимоисключающие отнюдь.

В альтернативной Британии 7 века биография Альхфлед начиналась так же, как в Британии реальной -- до самой свадьбы с Пеадой. Вот только в реале свадьба состоялась сразу, а в альтернативном мире -- поначалу сорвалась, отсрочившись на много лет.

Покажу сначала ее "альтернативную биографию".

В Мерсии Себальду не нравилось. Не нравилось с того самого дня, как, сопровождая леди Альхфлед, он очутился в этой стране. Дело было не в здешней природе: местность вокруг Тамуэрта мало чем отличалась от окрестностей родного Эоворуика. И не в вольно разгуливавших по улицам городов и деревень бриттах: нортумбрийскому гезиту не раз доводилось бывать и в недавно присоединенном соседнем Регеде, и в далеких Алт Клуите и Гвинеде, так что он научился судить о людях не по языку и не по обычаям. А повидав тамошнюю жизнь, Себальд давно пришел для себя к выводу, что самое правильное — это когда англ живет, как подобает англу, камбриец — как подобает камбрийцу, а ирландец — как подобает ирландцу. Оттого, должно быть, и завелось у него немало добрых знакомых и среди северных бриттов, и даже среди скоттов Дал Риады. Единственно, кого Себальд не переносил на дух — так это раскрашенных и увешанных блестящими побрякушками северных дикарей-пиктов, в плену у которых он однажды побывал, — впрочем, в здешние края пикты особо не наведывались.

А вот Мерсия не желала жить по привычным, заповеданным предками обычаям. Большинство мерсийцев были такими же англами, как и жители родной Себальду Дейры, разве что чуть иначе произносили слова — но это не мешало им пыжиться, корчить из себя римлян, и первым дурной пример в следовании чужим обычаям подавал сам король. Всё это не просто раздражало — выбешивало Себальда уже который год.

Однако хоть и не лежала у Себальда душа к здешним порядкам, на родину он не просился. Держала клятва, данная королю Освиу на святых мощах: беречь его дочь как зеницу ока. А клятвы он держать умел — и неважно, что прежнего короля Берникии и Дейры уже восемь лет как не было в живых. К тому же когда речь шла о принцессе Альхфлед, никакие клятвы Себальду и не требовались.

Себальд помнил принцессу еще ребенком — и всегда ее жалел и ею восхищался. В детстве и юности на долю Альхфлед выпали нелегкие испытания. Едва девочке исполнилось десять лет, вдруг ни с того ни с того умерла ее мать, королева Ринмельт, дочь последнего регедского короля Ройда ап Рина. Вскоре после похорон, даже не дождавшись окончания положенного траура, Освиу женился вновь. Из маленького, уютного, больше похожего на деревню, чем на город, берникийского Бамбурга Альхфлед увезли на родину мачехи, в огромный каменный Эоворуик, поселили в мрачном холодном дворце. А на новом месте и мачеха, и родной отец стали относиться к ней как к прислуге, да еще и вечно попрекали ее, наполовину бриттку по крови, низким происхождением.

Другая бы на ее месте, должно быть, так и зачахла серой мышкой в дальней комнате дворца или в монастырской келье — но Альхфлед не сломалась. Где посильной помощью, где добрым словом, где просто обаянием молодости принцесса расположила к себе сначала дворцовых слуг, потом кэрлов, а потом и рыцарей королевской дружины — и понемногу обзавелась верными сторонниками. Себальда же, тогда тоже совсем молодого, она привечала особо. Нет, разумеется, ничего предосудительного между дочерью короля и простым кэрлом, тогда еще никаким не гезитом, не случилось и случиться не могло. Их отношения скорее походили на странную дружбу, в которой не было и речи о равенстве, но в которой каждый из них нуждался — во всяком случае, Себальд убеждал себя именно в этом.

Когда после сорвавшегося брака Альхфлед с мерсийским принцем Пеадой Освиу отправил ее в монастырь на остров Линдисфарн, Себальд искренне сочувствовал несчастной принцессе и желал ей благополучной судьбы, пусть даже и в монастырских стенах, — например, сделаться со временем приорессой или аббатиссой. Но ни той, ни другой Альхфлед не стала. Более того, пострига она так и не приняла. Ходили слухи, что в дело вмешался сам Деусдедит, тогдашний архиепископ Кентерберийский, узнавший, что принцессу насильно принуждают стать монахиней.

Однако из виду ее Себальд потерял надолго. Долетали слухи, будто бы Альхфлед увезли то ли в Рим, то ли в Константинополь, будто бы руки ее безуспешно просил то ли король лангобардов, то ли базилевс ромеев — но это были именно что слухи, не заслуживавшие особого доверия. Потом Себальд узнал, что принцесса стала герцогиней Баварии — и это уже было несомненной правдой: о новой правительнице, твердой рукой насаждавшей римское исповедание христианства и решительно изгонявшей из страны последователей нечестивого Ария, со странной смесью почтения и опаски рассказывал монах-ирландец, нашедший у него временный приют по дороге в Дал Риаду.

А спустя двадцать лет овдовевшая Альхфлед внезапно вернулась в Эоворуик в сопровождении двух римских и трех греческих священников — и показалась Себальду ничуть не постаревшей, даже еще более прекрасной, чем прежде. Теперь и отношение отца к ней вроде бы переменилось: Освиу встретил дочь на удивление радушно. Тем неожиданнее для Себальда оказалось состоявшееся вскоре бракосочетание между Альхфлед и недавно похоронившим жену Пеадой, к тому времени уже королем Мерсии.

Зато на этот раз разлучаться со своей принцессой Себальду не пришлось. Сам ли так решил Освиу, подсказал ли ему мысль кто-то другой — об этом Себальд так и не узнал, а только накануне отъезда Альхфлед в Тамуэрт состоялся у него разговор с королем, закончившийся той самой клятвой…

И вот сейчас Себальд оказался в осажденном Бате, а королева Альхфлед — в какой-то захолустной деревушке, затерянной среди поросших дубами холмов: местный шериф решил укрыть ее от врагов подальше от торных дорог и больших селений. С шерифом, разумеется, пришлось согласиться — не потому, что это решение было лучшим из возможных, просто он знал здешние места и здешних жителей. И все-таки на душе Себальда скребли кошки. Троих рыцарей Альхфлед оставила при себе, и это немного утешало: случись что — хотя бы какая-то защита у нее бы нашлась. Но остальные семеро эоворуикских воинов, ни разу не бывавшие прежде в этих краях, и сам он в их числе, отправились оборонять незнакомый город. Это было вопреки клятве, но так решила сама королева — а ослушаться ее воли оказалось для Себальда выше сил.

А теперь -- сцена ее бегства из Британии после провала попытки дворцового переворота:

Море изрядно штормило. Ветер поднялся еще до рассвета и не утихал все утро, вздымая высокие волны. Среди серых увенчанных седыми гребнями валов то взлетал вверх, то снова скатывался вниз крутобокий пузатый кораблик с прямым парусом на единственной мачте — обычный фризский когг из тех, что во множестве бороздили море вдоль северного побережья франкских королевств.

Когг шел из Кента в Нейстрию — вез обычный для таких снующих между Придайном и континентом судов груз: листы мелованной гленской бумаги, стойкую к оловянной чуме думнонскую посуду и прочие ходкие британские товары. Еще на корабле плыли два пассажира — горбоносый старик-грек в выцветшей до рыжины некогда черной монашеской рясе и белокурая женщина. Женщина эта, судя по манере держаться и языку, на котором она говорила, была знатной англкой или саксонкой. Одета, однако, она была в камбрийское тройное платье и даже нацепила на себя ленточку какого-то неведомого бриттского клана. Едва ли не с самого отплытия монах и женщина обосновались на корме и всю дорогу разговаривали друг с другом — то бурно спорили, то тихо перешептывались.

Владелец когга, сутулый рыжебородый фриз с костистым лошадиным лицом, время от времени искоса посматривал на эту странную пару и брезгливо морщился. Как и подобало истинному сыну своей страны, он был поклонником старых, проверенных временем богов и искренне презирал как самого́ распятого бога римлян, так и столь же немощных его служителей, не смеющих брать в руки оружие. Женщина тоже не вызывала у него ни симпатии, ни вообще интереса: была она далеко не первой молодости, худа как щепка и в довершение всего до безобразия длинноноса. К тому же в пассажирах фриз всерьез подозревал беглых любовников — а о целомудрии, положенном жрецам римского бога, он был прекрасно осведомлен. Сколь бы слабым и никчемным ни был твой бог, но раз уж ты поклялся служить ему — значит, служи как подобает и соблюдай все запреты — в этом своем убеждении фриз был непреклонен.

Впрочем, не были в восторге от общества фризов и сами пассажиры.

— Вот же выпала мне доля, отче, — вполголоса сетовала женщина. — Еще несколько дней назад у меня было целое королевство и вот-вот к моим ногам должен был упасть весь остров — а теперь я качаюсь посреди моря в этой утлой скорлупке, окруженная этим сбродом!

— Будьте осторожнее, дочь моя: здесь вокруг фризы, их язык похож на англский, — шепнул монах, а громко сказал совсем другое: — Возблагодарите Господа, что он помог нам добраться до моря, найти это судно, избавил от морской болезни...

— Отче, вы не сказали мне ничего нового, — шепотом отозвалась женщина теперь уже по-гречески. — Я уже давно наблюдаю за фризами, слушаю их речи, и то, что я вижу и слышу, меня совсем не радует. Эти моряки — сплошные язычники. Даже на корабле они ухитрились устроить капище какой-то Бадугенны и только что принесли ей жертву — хорошо хоть не человеческую. А их предводитель похож на настоящего разбойника: вы только посмотрите на его глаза — хитрые, злобные, беспощадные!

Монах вдруг поперхнулся смешком — однако ответил честь по чести:

— Господь с вами, дочь моя! Фризы — не саксы и даже не ирландцы. Они прежде всего торговцы и к тому же очень дорожат своей репутацией. Так что если вы приде́ржите свой язык и не будете оскорблять их божков, сколь бы ложными те ни были, мы доберемся благополучно и, может быть, потом начнем всё сначала, — монах сделал паузу, пристально посмотрел на собеседницу и назидательно произнес: — Если на то будет, конечно, воля Господня.