Сонеты Шекспира (опыт переводов)

Совершенно необъятная тема. Одних переводчиков уйма, кто только не пробовал свои силы от Маршака до Гумилева...

Вот отрывок из сонета:

Who will believe my verse in time to come

If it were filled with your most high deserts?

Though yet, heaven knows, it is but as a tomb

Which hides your life, and shows not half your parts.

If I could write the beauty of your eyes,

And in fresh numbers number all your graces,

The age to come would say, 'This poet lies;

Such heavenly touches ne'er touched earthly faces.'

So should my papers (yellowed with their age)

Be scorned, like old men of less truth than tongue,

And your true rights be termed a poet's rage

And stretchd metre of an ntique song:

But were some child of yours alive that time,

You should live twice, in it and in my rhyme.

Sonnet 17 by William Shakespeare в оригинале

Частично подстрочник:

Кто поверит моему стиху в будущем,

Если бы она была наполнена вашими высочайшими заслугами?

Хотя все же Небеса знают, что это всего лишь могила

Что скрывает твою жизнь и показывает не половину твоих частей.

Если бы я мог написать красоту твоих глаз,

И в свежих числах исчислите все ваши милости...

Сонет 17 в переводе Модеста Чайковского

С годами кто, кто будет верить мне,

Как бы слова тебя не возносили?

Мои стихи, как надпись на могиле,

Не в силах вызвать образ твой вполне.

И если б даже верно был воспет

В моих стихах твой облик несравненный,

В грядущем кто не скажет: "Лжет поэт:

Нет красоты такой во всей вселенной!"?

От времени мой пожелтевший свиток

Поднимут на смех, как вранье глупца,

И вешних прелестей твоих избыток

Покажется всем выдумкой льстеца.

Когда ж бы сын твой был в твоих летах,

Ты жив бы в нем был и - в моих стихах.

Перевод Маршака:

Как мне уверить в доблестях твоих

Тех, до кого дойдет моя страница?

Но знает Бог, что этот скромный стих

Сказать не может больше, чем гробница.

Попробуй я оставить твой портрет,

Изобразить стихами взор чудесный, -

Потомок только скажет: "Лжет поэт,

Придав лицу земному свет небесный!"

И этот старый, пожелтевший лист

Отвергнет он, как болтуна седого,

Сказав небрежно: "Старый плут речист,

Да правды нет в его речах ни слова!"

Но, доживи твой сын до этих дней,

Ты жил бы в нем, как и в строфе моей.

Николай Гумилев

Моим поэмам кто б поверить мог,

Коль Ваших качеств дал я в них картину?

Они — гроб Вашей жизни, знает Бог,

Их могут передать лишь вполовину.

И опиши я Ваших взоров свет

И перечисли все, что в Вас прелестно,

Грядущий век решил бы: «Лжет поэт,

То лик не человека, а небесный».

Он осмеял бы ветхие листы

Как старцев, что болтливей, чем умнее.

Он эту правду счел бы за мечты

Иль старой песни вольные затеи.

Но будь у Вас ребенок в веке том,

Вы жили б дважды — и в стихах, и в нем.

Александр Финкель

Поверят ли грядущие века

Моим стихам, наполненным тобою?

Хоть образ твой заметен лишь слегка

Под строк глухих надгробною плитою?

Когда бы прелесть всех твоих красот

Раскрыла пожелтевшая страница,

Сказали бы потомки: "Как он лжет,

Небесными творя земные лица".

И осмеют стихи, как стариков,

Что более болтливы, чем правдивы,

И примут за набор забавных слов,

За старосветской песенки мотивы.

Но доживи твой сын до тех времен, -

Ты б и в стихах и в нем был воплощен.

Владимир Набоков

Сонет мой за обман века бы осудили,

когда б он показал свой образ неземной, —

но в песне, знает Бог, ты скрыта, как в могиле,

и жизнь твоих очей не выявлена мной.

Затем ли волшебство мной было бы воспето

и чистое число всех прелестей твоих —

чтоб молвили века: «Не слушайте поэта;

божественности сей нет в обликах мирских?»

Так высмеют мой труд, поблекнувший и сирый,

так россказни смешны речистых стариков, —

и правду о тебе сочтут за прихоть лиры,

за древний образец напыщенных стихов…

Но если бы нашлось дитя твое на свете,

жила бы ты вдвойне — в потомке и в сонете.

И никаких комментов, вам - писателям должно быть интересно.

P.S.

Пастернак перевел всего три сонета Шекспира, два из них – до войны, в  1938 году. Непосредственным поводом для перевода была «Антология  английской поэзии», которую составлял С. Маршак.

На тот момент (1938 год) существовало несколько дореволюционных  переводов, среди которых можно отметить, пожалуй, лишь перевод Владимира  Бенедиктова, в котором местами узнается пафос переводчика «Пира  победителей» Барбье; кроме того, из новых имелся перевод Осипа Румера:

Я смерть зову, глядеть не в силах боле,
Как гибнет в нищете достойный муж,
А негодяй живет в красе и холе;
Как топчется доверье чистых душ,
Как целомудрию грозят позором,
Как почести мерзавцам воздают,
Как сила никнет перед наглым взором,
Как всюду в жизни торжествует плут,
Как над искусством произвол глумится,
Как правит недомыслие умом,
Как в лапах Зла мучительно томится
Все то, что называем мы Добром.
Когда б не ты, любовь моя, давно бы
Искал я отдыха под сенью гроба.

Вообразим себе: на дворе тот самый 1938 год. Трудно представить себе  лучшую акустику для этих четырнадцати шекспировских строк. И Пастернак  не упустил случая высказаться в полный голос против окружающей его  «злобы дня»:

Измучась всем, я умереть хочу.
Тоска смотреть, как мается бедняк,
И как шутя живется богачу,
И доверять, и попадать впросак,
И наблюдать, как наглость лезет в свет,
И честь девичья катится ко дну,
И знать, что ходу совершенствам нет,
И видеть мощь у немощи в плену,
И вспоминать, что мысли заткнут рот,
И разум сносит глупости хулу,
И прямодушье простотой слывет,
И доброта прислуживает злу.
Измучась всем, не стал бы жить и дня,
Да другу трудно будет без меня.