Несколько слов о кукумарии

Вообще, у человека бесконечное множество мыслей. Бесконечное.  Теснятся себе в голове. Или шарахаются в вакууме между евстахиевыми трубами, от одной перепонки к другой. Роями ходят. И каждую надо додумать. Не бросать же на полпути?

 Но по большому счету, только две из них необъятны и колоссальны как Вселенная. Первая о времени, которое незаметно пожирает твою жизнь. Без аппетита и медленно пережевывает тебя до тех пор, пока не положит в гроб, а вторая не менее важная – в какой цвет красить бороду санитара Прохора?

 Если про жизнь это так себе - подумать и плюнуть, то борода- зародыш тонкой мести, это серьезно.

 Вот я сижу, смотрю на темный квадрат в серой пыли, лежащей на  тумбочке, и думаю: в какой? А с другой стороны этой же тумбочки, бабка Агаповна. И тоже думает, потому что замешана и не пьет. В окно нам солнце подмигивает. Тучами утирается и снег ждет.

Зеленый или коричневый? Бабка делает виноватое лицо. Телевизор то, заслуженного пенсионера, астматически хрипящего на местных новостях, вместе продавали?

– А то, на благое дело, пушистик, на благое. Махмудке на крылья.

 Все бы бабке нипочем. Даром, что собралась двести лет жить, по календарю своему с годами, отмеченными до две тысячи двести двадцатого. Но Махмудке на крылья украла, взяла грех на душу. Прохора еще понять можно, он всю жизнь между темной и светлой стороной  ходит. Бывает, забредает, куда глаза глядят. Где-что урвет тем и доволен. Но бабку я понять не могу. Подрезать телевизор у ближнего и Махмудке на крылья.

Прохор с  того навара уже накатил и спит в кладовке. Счастье будущее ожидает. Зеленый или коричневый? Зеленка или йод?

–Марганцовка! – твердит бабка. И печенье грызет.

Печеньем это я ее угостил. Потому что пришла и повинилась. Телевизор ваш, товарищ, того. Тютю. Греет культурой цыганскую семью из семи человек. А с тысячи рублей - триста Прохору на карамельки, а семьсот Махмудке на идеи.

Современная карательная медицина с Махмудкой не справилась. Ведь не каждый знает координаты СССР? Не? Такую идею хрен переломишь, тем более лекарством за тысячу триста рублей ампула. Родственников у Махмудки тьма, только он не буйный - особых хлопот не доставляет. Кормится бесплатно, в больнице. Некому шевелиться. А Марку Моисеевичу - главврачу, на карман капает. И неплохо, по три инъекции в неделю. В общем, все довольны. Только вот крылья эти.

Которые я финансирую. Мне это совсем не в кассу. Но Махмудку - знаю. Черная дыра, а не человек.

-Вэ? Ты чего? Не было никаких денэг,– и весь ответ. Еще руками помашет мазутными. Глаза округлит и нырь в гараж, к нашему больничному УАЗу. 

Зеленка или йод? Прохор, сука такая, дрыхнет и не знает о своем счастье.

– Он меня с собой возьмет, – открывает тайну бабка. 

Тут я ее понимаю. Хотя знаю, что черти что эта буханка в плане полетов, аэродинамика у нее херовая. Да и  сама идея чушь последняя и безумие. Но поддерживаю. Координаты СССР это вам не пенис каннис. Туда только долететь надо, а уж там…  

Там все в порядке. По глиссаде на полосу зайти. Закрылки выпустить, шасси и реверсом, реверсом.

– Наш самолет совершил посадку в международном, ордена Ленина…

 А там встречающие: цветы, пионеры с горнами, флаги красные. Кому чего померещится. У кого квадратный ключик к гнилой сложно-выпиленной действительности не подходит. Кому в Мандалай срочно надо и нужно.  Ну, туда, налево от Ксанаду. В волшебную страну, где все счастливы.

Вот бабке нужно, ей до двухсот жить. Вене Чурову нужно, ему просто нужно. У него в голове молнии и нейтронная звезда с протуберанцами. А Петя «Чемодан» тот из-за страсти к полетам и за отца космонавта старается. Только Герман Сергеевич тяжелый случай.

– Извините, у вас есть торцевой ключ на двенадцать? – В короткой пижаме мнется на пороге. Четыре утра, как говорится: солнце еще не встало, а в стране дураков уже кипела работа. Гражданину Горошко координаты СССР нужны сильнее всего. Здесь он вроде пришельца из параллельной реальности, ни бельмеса не понимающего. Которого оттуда сюда под зад выперли и дверь закрыли, чтобы не дай бог не вернулся.

Я вздыхаю и смотрю на пустую тумбочку. Как же хочется, чтобы пионеры эти прямо там, у трапа, Махмудку отмудохали! Горнами и ногами с барабанами. Навалились с воплями и хриплыми лозунгами всей толпой встречающей. И дело вовсе не в том, что Союз мне не нравится, и не в том, что человек я дремучий и за идею страдать не желаю. Просто хочется обычной коммунистической справедливости: любому по способностям и каждому по скворечнику его неуемному.

– Что делать будем, пушистик? – бабку эти мысли немного тяготят. Ей неудобно мое печенье грызть. А исправить ситуацию уже никак.  

– Ничего, – снова вздыхаю я, – Дарья Агаповна. 

– С нами полетишь?

Я прикидываю. Даже если б и представилась такая возможность: что мне там, в Союзе делать, я не знаю. На одной чаше весов у меня слепящие перспективы и пионеры с горнами, а на другой сторожка областной психиатрической больницы и должность сторожа. И что перевесит?  Я пожимаю плечами.

– Не хочу.

– Зря, – определяет бабка. И собирается. Ей еще пожитки складывать накопленные за все долгое существование. Календари, ключики и камешки. Письма и конфетные фантики. Из собственного полузабытого далека, где все еще живы и улыбаются с фотографий.

 И куда все девать, черт его знает. Большой запас получается, если посчитать. Странно, вроде бы и все тебе нужно, а приезжаешь на новое место, раскладываешь по порядку, а на следующий день уже и не вспомнишь что - где. Сколько раз уже проходили. Копил, копил, а потом – раз, и не понадобилось. Причем – ничего.  Все равно, что за покойником собирать. Ему уже не нужно, а тебе еще нет. Такая досада, что все именно в этот поганый промежуток укладывается. Между уже и еще.

Ключики, которые ни одну дверь не открывают. Бессмысленные тряпки, пожелтевшие бумаги. Словно жизнь в коробке, которая никому сейчас не нужна. И не будет. 

– Когда летите-то? – это я так, из вежливости интересуюсь. Буханка с крыльями еще никого никуда не привозила. Нет в ней умений этих – к полетам. Так, с трубы подымить, воздух зловонием бензиновым унавозить. А чтобы летать, тут совсем паршивое дело. 

В ответ Агаповна костистыми плечами как летучая мышь делает. Лопатки сводит, словно разминается. Не знает она, как скажут. Она вообще как солдат, если партия прикажет. Давай, скажет партия, давай, Агаповна. И Агаповна даст. С виду божий одуванчик, а копни глубже – железная бабка с маузером. Гроза контры и прочего томления духа.

– Пойду я, пушистик. Надо мне. Под приказом я теперь.

Под приказом. Я рассматриваю потеки краски на двери, которую она за собой захлопнула. Будто в них что-то есть. Какой-то смысл от меня скрытый. И вот глянешь, а там откровения, от которых мороз по коже, вроде как от табуретовки Прохора. Я эти смыслы везде ищу, стараюсь. Но уж если Боженька скрыл, то надежно. Мне не понять. Чтобы все разгадать нужно основательно кукухой поехать, а это все никак не удается, хоть усрись. Должность, работа, суета эта лишняя. Мещанство кропотливое, из которого нет выхода, только вход.

Из окна видно, как у Агаповны Герман Сергеевич круги нарезает коршуном. И на сторожку мою косится. Хрен старый. Ему-то собираться дольше всех. И тяжелее. Книги, которые он у Марка Моисеича - главврача выцыганил, вес имеют. Полное собрание  сочинений Ленина, томики Бальмонта и бережно хранимый растрепанный свиток  А.Суходольского «Как заработать миллион!»

 Представляю, как кряхтеть будет, в Махмудкин хлеболет крылатый грузить. И никто ему не поможет, даю голову на отсечение. 

Тщедушную Агаповну соплей перешибешь, а у прочих зуб на товарища Горошко. Потому что всех успел достать хуже горькой редьки.  Прохор от него стонет, хоть и сам порядочная свинья. У Пети «Чемодана» папа в космосе, во что Герман Сергеевич никак не верит. Арнольду на голову декорация упала, когда гражданин Горошко с моим другом Саней столовую сожгли. На представлении. Ну, таком, с коньком-горбуньком и шапочкой из фольги. Тогда еще пол Минздрава областного чуть не ухайдокали. И Лидочку. 

Подумав о ней, я вздыхаю. Еще один ключик, которому нет двери. 

В сухом остатке нейтронная звезда Вени Чурова, ну, уж с ней как повезет. С Веней всегда надо аккуратно, особенно если у него настроение, и он в окружающую реальность из квантового хаоса одним глазом смотрит. И с ножницами.  В общем: у каждого какие-то нестыковки. Нет, не поможет старому черту никто.

–Здорово, емана!

Вздрогнув, я  перевожу взгляд от окна. На столе материализуется флендер изысканной «Слезы монашки», а за ним, на калечном инвалиде табурете Саня. Вернее, с самого начала сгущается неистребимый запах ног, а потом мой лучший и единственный друг. 

– Привет, Сань. 

– Решил к тебе заскочить между делом. – Улыбается он.

Между делом и «Слеза монашки» означает только одно. У Сани мысли. И он их немедленно ко мне привез, на черной престарелой жлыге у которой одна фара желтая, а другая не горит. Привез в подоле и сейчас вывалит, как дочь дураку-отцу. Вывалит, не отходя от кассы: держите папаша ребеночка, от кого не знаю. Все у него быстро получается, как у утки.  

– Юрка с Ферганы звонил, прикинь.

Ну да, ну да. На этом моменте, нужно встать и выйти в окно. Или в астрал. В общем, куда-нибудь спрятаться. Хоть это и бесполезно. Потому что Юрка и Саней везучие, а я нет. Одного Аллах в макушку поцеловал, а другого Яхве. А расхлебываю за этим интернационалом обычно я.  Даю показания важно записывающим мои фантазии господам полицейским, пишу объяснительные «о наличие отсутствия». Делаю виноватое лицо и скромно вздыхаю. 

– Денег нет, Сань.

– А они и не понадобятся.

Сердце у меня совсем падает. Если деньги не понадобятся, то дело совершенный тухляк. И хорошо, что времена более- менее гуманные, за что в средние века колесовали, за то сейчас просто побьют. За идею без денег. Потому как человечеству идеи без денег никогда не нравились. 

– Короче, –  откупорив «Слезу» он начисляет в кружки фиолетовую амброзию. Затем тщательно сверяет справедливое количество и продолжает, - тема такая. Я беру просрочку тут в одном месте, привожу тебе, твои переклеивают этикетку. А потом, отправляем сборным рефом Юрке, он продает. Это если кратко, без маркетинга. Прикольно? 

– Не очень, – я делаю глоток. «Слеза монашки» напиток настоящих духоборцев, тайного общества розенкрейцеров и вольных каменщиков. У обычного человека она вызывает спазмы, непроизвольное помутнение рассудка и дьявольское похмелье. Но  тех, кто познал ее силу - тайные ингредиенты, добавленные волшебными гномами на мрачных окраинах Осетии, хоть и временно одаряют ясностью ума и  олимпийским спокойствием. 

– Почему? 

– «Мои» - это кто в твоей схеме? 

– Ну, товарищи твои. 

– Агаповна, что ли? – усмехаюсь я. 

– Ну, да. И остальные. Кто там? Тот леший, с которым мы столовую сожгли, помнишь? Этикетки поклеят, а мы им денежку, – Саня хихикает. Все в его плане идеально: он полезет за зеленой колбасой, вялой картошкой и плесневелыми орешками, потом его отпиздят бомжи у помойки, а чуть позже водила рефа за пустой рейс  и он приползет зализывать раны ко мне. Три золотых правила извлечения прибыли, которым он неукоснительно следует. Идея, побои, «Слеза монашки». Что-то умное из страны дураков.

– Улетают они, Сань. Заняты сильно. – Я смотрю в его прозрачные глаза, в которых горит надежда. Отвратительная косоглазая  старуха, которой тысячу лет, у которой семь пятниц на неделе и плохая репутация. 

– Улетают? Куда?

– В Советский Союз.

– Шутишь? – он достает пачку сигарет и прикуривает, – совсем дураки, что ли?

– А ты как думаешь? Совсем или нет? – очередной глоток чистого фиолетового безумия проваливается в желудок и оттуда незамедлительно требует от меня сойти с ума. Мысленно я показываю ему фигу. Саня задумчиво выпускает дым. 

– Совсем дураки какие-то, –  задумчиво определяет он. – Им что, деньги не нужны? Пять рублей за этикетку?

В ответ я пожимаю плечами. Три года назад на кону тоже стояли баснословные деньги и две тонны репчатого лука. Саня косил под душевнобольного и жил у нас две недели, скрываясь от правосудия. Между делом сжег столовую вместе с гражданином Горошко в костюме конька-горбунька. Чуть не угробив Лидочку. 

Лидочку Фридман, как сейчас оказывается. Я морщусь. Моя любовь прошла. Лидочка обабилась, добавила хозяйского форсу и сильно разрослась в корме. Теперь ее не узнать. Впрочем, и счастливого супруга тоже. Марк Моисеевич после женитьбы резко сдал. Перестал мечтать. Все в его жизни стало с ног на голову. Веселое безумие сменила скука. Блеск в глазах потух. Как женщина умудряется сделать из мечтателя снулого мещанина - загадка. 

Теперь наш больничный фюрер озабоченно передвигается с пакетами. Зло отдувается спеша за бодрой супругой. Его комбинации в таком махровом прошлом, что даже Саня перестал надоедать ему своими проектами. 

– Так что делать будем? 

Что делать? Я прихлебываю «Слезу» в поисках равновесия. Мой друг пытается шатать черепаху, на которой я сижу в состоянии полнейшего покоя. Время меня обтекает, жизнь старается обходить стороной. За синими воротами из водопроводных труб я не существую. Это приятно осознавать. Свое несуществование, где-то там.

По сторожке плавают лохмы сигаретного дыма. В «Слезе» таинственно мерцают медихлорианы. Подмигивают мне: как ты там, братишка? Разговаривать с ними себе дороже. Отчего я помалкиваю.  Контролировать силу «Слезы монашки» дано не каждому.  Эта сила  по ту сторону добра и зла.

Сане на все мои вселенские проблемы плевать. Саня мыслит. Его стремление нарулить денег озаряет сторожку сиянием, в котором синими тенями скользят Мор, Война и Ужас.  

– Дурики же? – говорит он, – слушай, вы тут совсем с ума сошли. Что за бред? Какой Советский Союз? Тридцать лет его нет.

– Махмудка координаты знает, – поясняю я. – Они туда все собрались. Говорят, тут у нас плохо.

Мой друг укоризненно качает головой, будто я над ним издеваюсь. 

– У тебя температура что ли? Ладно, психи, но ты то нормальный? 

В ответ я беспечно пожимаю плечами. Никогда не встречал совершенно здорового человека. У каждого в голове тараканы песни поют.  И у всех на разный лад. Саня продолжает бубнить про Советский Союз, про дураков, про время. Про то, что сейчас такие возможности и у каждого есть шанс. Достаточно напрячься. 

 В ответ я улыбаюсь: все это настолько мелко и скользит мимо меня, не задевая. Ему хочется доказать мне, что вот оно счастье. Что можно поднять денег. В ответ я мигаю. «Слеза монашки» вступает в секретные химические реакции с моей кровью. Вызываетдемонов, которые вежливо стучатся в двери, перед тем как войти. 

На самом деле эти демоны уже давно мои закадычные кореша. Прекрасные, вежливые существа. Им ничего не надо от меня, а мне от них. Единственно, о чем я их прошу, это поговорить с Саней, пока я думаю о своем несуществовании.

– Я нормальный, – говорят демоны, вместо меня.

– Да я и не сомневался, – он подливает им волшебного топлива, – тогда, договорились? Я там подсобрал сорок три ящика. Еле довез.  Там консервы выбросили, почти свежие.  

– Какие? – интересуются  демоны.

– Ну, такие, не помню названия. Там дохрена выбросили, все не поместилось. Еще десять рейсов надо сделать, чтобы вывезти. Работы, офигеешь сколько.

Работы демоны не боятся, поэтому мы накатываем еще два флендера фиолетовой философии, а потом все вместе идем смотреть. Дохромавшее до горизонта солнце начинает жеманно присаживаться за него, на земле закипают тени. Забитая ящиками  Санина жлыга скучает у ворот осев массивной кормой на землю, в грязи за ней виден змеистый след от глушителя. 

– Круто? Почти не просроченные. – Саня показывает на консервные банки, аккуратно сложенные в картон. Крышка багажника немедленно падает ему на голову, и он подпирает ее специальной палочкой.

«Пиздит» – сообщают мне демоны. Это я и так вижу, срок годности закончился два месяца назад.

«Кукумария в собственном соку» – тихо читают демоны. 

«Полная хрень» – заключают демоны.

«Отпиздят» – предрекают демоны.

Я с сомнением кручу в руках банку. На этикетке темное пятно с кокетливыми мультяшными глазками и улыбкой, которое явно показывает мерзкое содержимое. 

«Отпиздят» – продолжают нудить демоны

– А что это - кукумария? – отмахнувшись от них, спрашиваю я.

– Рыба, – авторитетно заявляет мой друг. – Очень полезная. За такое в Фергане знаешь, что дадут?

«Пизды» – отвечают демоны. – «Тебе, Сане и Юрке».

– Я все  необходимое привез. Смотри, этикетка на самоклейке и фломастеры. Вот тут надо срок годности заклеить. – суетится Саня. – Я уже все посчитал: тридцать шесть банок на четыреста – четырнадцать тысяч, плюс еще можно собрать с разных мест. Еще сардельки есть, но пока брать не будем, я рынок не изучил. 

« Ой, все!» – сокрушаются демоны и исчезают. На их месте я поступил бы также, но Саня мой друг. Мой невозможный  лохматый друг в невероятных кедах и круглых очках  на стеклах которых виден орнамент папиллярных узоров. Смахивающий на Джона Ленонна, который не прочь поднять денег, только не знает как. 

– Даже с этой партии, триста тысяч! – продолжает он, и таращит глаза. – Прикинь? Уже за минусом логистики. Пять шесть партий, и станем миллионами ворочать.

Мы потеем, таская ящики целый час, пока не наступает полная тьма. А затем, курим у крыльца, запивая табачный дым «Слезой монашки». А еще чуть позже проваливаемся в сон: будущий миллионер с комфортом устраивается на сдвинутых табуретах и еще долго там ворочается, бормоча что-то под нос. Что-то напоминающее: 

тридцать процентов маржи за минусом издержек на доработку…

товарное обращение…

коэффициент эластичности…

балансовый метод…

операционная маржа…

Под эти тихие молитвы я засыпаю. Мне снится Советский Союз. Пионеры с горнами, которые почему-то пиздят Саню за просроченную кукумарию.  Мне хочется крикнуть им, что они бьют не того, что бить надо Махмудку, но, как и бывает в кошмарах, я не могу раскрыть рта.