...я жил, я умер, я воскрес... (с)

К смерти не привыкнуть, ни к чужой, ни к своей. Чужая отзовётся в любом случае, даже если думать об этом иначе. Своя, если смог удрать от неё, останется навсегда и этот страх прилипнет навсегда, не скинуть. Вот только умирать можно не только физически. 

Я родился в год московской Олимпиады. Тот год явно стал хорошим по рождаемости, наше поколение вчерашних пацанов лично убедилось в этом во втору чеченскую, нас тогда хватало с избытком. Мы росли и распускались как полевые цветы, упрямые, упорные и не очень яркие. Это оказалось полезным качеством, в нём мы тоже убедились позже, в зрелую пору. 

В 91-ом, вместе со всей страной, я умер. Мы умерли пустопорожне, ярко и красочно, лопнув со вкусом, запахом и цветом пузыря бубль-гума. Именно бубль-гума, ведь правильно называть жвачку бабл-гамом нам ещё только предстояло научиться. Мы умерли бесславно и глупо, развеселив этой гибелью всех вокруг, а многих заставив радоваться. Мы умерли, заставив себя поверить в обратное, в начало новой счастливой жизни, воскрешение и вообще – чуть ли ни в настоящее второе Пришествие, строительство сияющего Града на холме и прочие блага. Мы умерли, считая себя живыми, а настоящий кадаверин растёкся по остывающему телу огромной страны, отравляя и отравляя его на декады, если не века.

Мы воскресли за пятилетку, воскресли, родившись заново и, как при родах, прорвались через боль, кровь и страх. Рынок, рушащиеся честность, доброта и правильность, войны на окраинах и предательства недавних братьев с сёстрами, обман, ложь и лицемерие, новые русские, банкиры, голубая кровь с белой костью и сами хозяева жизни стали нашими спутниками-учителями. 

В 99-ом, пахнущем сгоревшим порохом, пролитой кровью и разодранными потрохами, я умер ещё раз. Умер, похоронив последние крохи доброго советского детства, разодранного острыми шпорами всадника-Войны, оседлавшего кавказского коня с шеврона округа. Умер, потеряв самого себя посреди серой сухой земли, сырой яркой зелёнки, погибших однополчан, старых грязных змей-дорог и сизых выхлопов советского наследства шишиг, сто тридцать первых и восьмидесяток. 

Я воскрес следующим летом, пёстрым, крикливым, блестящем жучиными глазами-очками, оставшимися в наследство от первой Матрицы и звучащим эхом недавнего всплеска русского рока. Новая жизнь пахла ещё настоящими сигаретами из табака, подгоревшим сыром модных и совершенно не итальянских пиццерий, недорогим разливным кубанским пивом и приторно-сладкими женскими духами. Чуть позже всё перекрыл запах костров, но они горели мирно, на поляне Грушинского фестиваля и Груша звучала вокруг пьяными добрыми людьми. Мир пришёл в равновесие, замер, подёрнулся ряской покоя. 

Мы плавали в этом тёплом и вкусно пахнущем болоте долго и счастливо, почти две пятилетки подряд, пока в США не лопнула ипотека, и её кризис не уделал мир аки Бог черепаху. Не сказать, что тогда кто-то умирал, не сказать, что это показалось очень страшным. Ко всему прочему мы привыкли, совершенно как к 90-ым. 

За четверть века в небытие ушло много знакомых и даже тех, кого называл когда-то друзьями. Кто-то вернулся, вытянутый с того света вовремя оказавшимся рядом медиком, но таких один на тысячу. Меня меньше года назад спасло везение, скорость «скорой» и таланты хирургов кардиоцентра. 

Я неправильно жил, я почти умер, я не воскрес, а остался здесь, сумев зацепиться за подаренную возможность.Мир изменился полностью и никогда не станет прежним даже больше, чем после войны. И больше совершенно не хочется умирать, воскресать и всё прочее. Только кто ж меня спросит?