Сухая гроза
Автор: Александр ГлушковА в пятницу пошел дождь.
С неба на землю выпала скопившаяся пустая вода, еще в полете формируя едва видимую строчку. С коротким воплем, та гулко билась вдребезги и морось, оставляя после себя глубокие лужи и мельчайшую водянистую пыль.
Все эти вопли легко сливались в многоголосый шум дождя, любой конкретный вопль оставался не различим, но подставить под него пустое жестяное ведро и услышишь, как разливаются промерзшие колокольчики. Иногда можно рассмотреть басовый полет шмеля, со всего разбега натолкнувшегося на кирпичную стену. Иногда - нельзя.
Ветер оказался юн, порывист и рвал с запада на восток всё подряд: деревья, дома, людей, все, что попадалось по пути.
Вода, выпавшая на городок из набежавших за эти два дня туч, стекала с улиц к быстро тонущим обочинам, и было ее на удивление. Сколько бы ни стекло с этой улицы, сама она всегда оставалась неизменным сосредоточием глубоких луж и бездонных рытвин, в непролазной грязи случающейся повсеместно и в принципе.
Дика в гимназию не взяли.
Как говорят пожарные в таких случаях «не выгорело», имея в виду несуразности, что часто случаются во время пожара. Кстати, о рюмочной.
Рюмочная в этом городе все-таки сгорела.
Сгорела пока над городом бушевала сухая гроза. Ни ветра, ни дуновения, ни обоснования, ни примет и знаков, а грохотало будь здоров. Ничего, как говорится, не предвещало.
Но молния, одна единственная за всю эту грозу, выпала из хмари и прямиком в рюмочную, о как.
А случилось все это глубокой ночью, и было страшно, темно, пока здание рюмочной не разгорелось как следует. Полыхало на полнеба. Тем более, что ветер действительно рванул всего пару раз и исчез, как не было.
Говорят, что всем городом отливали, да не уберегли. Выгорела рюмочная братьев Рюминых до тла и подвала.
Те поорали друг на друга матерно и прилюдно, а на следующий день исчезли из города навсегда.
Это потом стало известно, что они там не только наливали желающим в рюмки, но и кокаином торговали от души. А известно стало потому, что пошли косяком белолицые и синеокие страждущие граждане в аптеку к Исааку, а тот по доброте душевной и от отчаянья «настучал», кому следует и кому не надо.
Стали разбираться, все и выяснилось.
И что Исаак стучит давно, и что братья Рюмины торгуют, чем попало, и что полиция в городе мышей не ловит. Шуму много. Поэтому и начальство губернское приезжало, чтобы в тыковки настучать городскому начальству. Их губернское превосходительство многим в этом городе на вид микустину мать поставило и пальцем грозило. Но потом уехало и все зажили, как раньше, что в губернии, что в городе, что во всей стране.
Дик сидел перед мутным и маленьким окошком и смотрел, как стекают вниз дождевые капли. Они скатывались неторопливо по уже натоптанной дорожке, иногда ненадолго останавливаясь, как бы набираясь мужества, а потом стремительно проскакивали небольшой отрезок стекла и снова останавливались.
На только что растопленной печи, на порядком уже вытертой, но все еще местами кудрявой овчине, шебуршилась рыбья мелочь, посматривая на хлопочущую перед печью мать и переговариваясь быстрым, энергичным шепотом друг с другом.
Жена Сома, худенькая и еще не старая женщина, подкидывала дрова, двигая ухватом, сдвигала поленья внутри печи в одной ей ведомом порядке. Одета она была в простое платье, по-домашнему, с накинутой на плечи шалью, завязанной на спине нехитрым бабьим способом, цветастым, ярким платком на голове и не по размеру больших, войлочных полусапожках на босу ногу.
Орудуя у печи, эта женщина тихонько напевала:
- Ой, ты, рыба моя, рыба
В пестрых перьях шелуха.
Ой, ты девица, дивчина,
Отчего ты так строга?
Тут она шикнула на разыгравшихся детей:
- Цыц, охломоны, тятьке скажу… Петя, радость моя, принеси воды, чугунок залить нужно. Смотрите мне, Манечку не обижайте. А ты, Манечка, с мужиками нашими будь построже! Хорошо, рыба моя? Ну, вот…
Жена Сома обернулась и посмотрела на Дика. Потом подошла к нему и вдруг погладила по голове. Капли текли, не переставая, пытаясь промыть стекло, до прозрачной ясности. На улице громыхало, небесные олени стряхивали с рогов капли света, которые стекали на землю, как по стеклу, ветвясь и прочерчивая дорожки. Упавшие капли с грохотом втыкались в раскисшую землю и оставались крошечным пятном на веках. На обратной стороне изображения.
Мне не хватает женщины в постели,
В тонах пастельных, с каменной улыбкой,
С застывшей, словно вылитой из гипса,
Когда все тонет в мраморе, все – зыбко,
С квадратной челюстью и с тусклым светом дня.
Все залито,
когда вокруг – фундамент,
Полвека дожидающийся стен
И утонувший в зарослях малины,
А ежевика ягодкой блестит
И заплетает все, как на венок,
Все эти стены, дно и потолок
Эмалированного по-советски неба.
Мне не хватает неба и коня,
С роскошною, коричневою гривой.
Всей этой бронзы, патины, движенья,
Стремленья выскочить из глины тишины,
Застыть в прыжке и перевоплотиться.
Я – мотылек. Поэтому мотает,
Закручивает ветром в синий штопор,
Сажает на раскрашенный цветок,
А тот немедленно цветет и застывает,
Подрагивая лепетом морщин
И лепестками, облетающими с ткани.
Мне не хватает странного. И вот,
Пока по небу плавают подушки
Из белого искусственного пуха
И птицы пролетают небосвод,
По странно выгнутой вверху диагонали,
Я нахожу серебряные звуки
И сквозь окно намеренно бросаю
Звенящие осколки тишины
И слушаю, как катятся монеты.
И, кажется, их кто-то подбирает,
Как голосом забытое звучанье.