Сухая гроза

Автор: Александр Глушков

А в пятницу пошел дождь. 

С неба на землю выпала скопившаяся пустая вода, еще в полете формируя едва видимую строчку. С коротким воплем, та гулко билась вдребезги и морось, оставляя после себя глубокие лужи и мельчайшую водянистую пыль. 

Все эти вопли легко сливались в многоголосый шум дождя,  любой конкретный вопль оставался не различим, но подставить под него пустое жестяное ведро и услышишь, как разливаются промерзшие колокольчики. Иногда можно рассмотреть басовый полет шмеля, со всего разбега натолкнувшегося на кирпичную стену. Иногда - нельзя.

Ветер оказался юн, порывист и рвал с запада на восток всё подряд: деревья, дома, людей, все, что попадалось по пути.

Вода, выпавшая на городок из набежавших за эти два дня туч, стекала с улиц к быстро тонущим обочинам, и было ее на удивление. Сколько бы ни стекло с этой улицы, сама она всегда оставалась неизменным сосредоточием глубоких луж и бездонных рытвин, в непролазной грязи случающейся повсеместно и в принципе.

Дика в гимназию не взяли. 

Как говорят пожарные в таких случаях «не выгорело», имея в виду несуразности, что часто случаются во время пожара. Кстати, о рюмочной.

Рюмочная в этом городе все-таки сгорела.

Сгорела пока над городом бушевала сухая гроза. Ни ветра, ни дуновения, ни обоснования, ни примет и знаков, а грохотало будь здоров. Ничего, как говорится, не предвещало.

Но молния, одна единственная за всю эту грозу, выпала из хмари и прямиком в рюмочную, о как. 

А случилось все это глубокой ночью, и было страшно, темно,  пока здание рюмочной не разгорелось как следует. Полыхало на полнеба. Тем более, что ветер действительно рванул всего пару раз и исчез, как не было.

Говорят, что всем городом отливали, да не уберегли. Выгорела рюмочная братьев Рюминых до тла и подвала. 

Те поорали друг на друга матерно и прилюдно, а на следующий день исчезли из города навсегда. 

Это потом стало известно, что они там не только наливали желающим в рюмки, но и кокаином торговали от души. А известно стало потому, что пошли косяком белолицые и синеокие страждущие граждане в аптеку к Исааку, а тот по доброте душевной и от отчаянья «настучал», кому следует и кому не надо. 

Стали разбираться, все и выяснилось. 

И что Исаак стучит давно, и что братья Рюмины торгуют, чем попало, и что полиция в городе мышей не ловит. Шуму  много. Поэтому и начальство губернское приезжало, чтобы в тыковки настучать городскому начальству. Их губернское превосходительство многим в этом городе на вид микустину мать поставило и пальцем грозило. Но потом уехало и все зажили, как раньше, что в губернии, что в городе, что во всей стране.

Дик сидел перед мутным и маленьким окошком и смотрел, как стекают вниз дождевые капли. Они скатывались неторопливо по уже натоптанной дорожке, иногда ненадолго останавливаясь, как бы набираясь мужества, а потом стремительно проскакивали небольшой отрезок стекла и снова останавливались.

На только что растопленной печи, на порядком уже вытертой, но все еще местами кудрявой овчине, шебуршилась рыбья мелочь, посматривая на хлопочущую перед печью мать и переговариваясь быстрым, энергичным шепотом друг с другом.

Жена Сома, худенькая и еще не старая женщина, подкидывала дрова, двигая ухватом, сдвигала поленья внутри печи в одной ей ведомом порядке. Одета она была в простое платье, по-домашнему, с накинутой на плечи шалью, завязанной на спине нехитрым бабьим способом, цветастым, ярким платком на голове и не по размеру больших, войлочных полусапожках на босу ногу.

Орудуя у печи, эта женщина тихонько напевала:

- Ой, ты, рыба моя, рыба

В пестрых перьях шелуха.

Ой, ты девица, дивчина,

Отчего ты так строга?

 Тут она шикнула на разыгравшихся детей:

- Цыц, охломоны, тятьке скажу… Петя, радость моя, принеси воды, чугунок залить нужно. Смотрите мне, Манечку не обижайте. А ты, Манечка, с мужиками нашими будь построже! Хорошо, рыба моя? Ну, вот…

Жена Сома обернулась и посмотрела на Дика. Потом подошла к нему и вдруг погладила по голове. Капли текли, не переставая, пытаясь промыть стекло, до прозрачной ясности. На улице громыхало, небесные олени стряхивали с рогов капли света, которые стекали на землю, как по стеклу, ветвясь и прочерчивая дорожки. Упавшие капли с грохотом втыкались в раскисшую землю и оставались крошечным пятном на веках. На обратной стороне изображения.


Мне не хватает женщины в постели,

В тонах пастельных, с каменной улыбкой,

С застывшей, словно вылитой из гипса,

Когда все тонет в мраморе, все – зыбко,

С квадратной челюстью и с тусклым светом дня.

Все залито, 

когда вокруг – фундамент,

Полвека дожидающийся стен

И утонувший в зарослях малины,

А ежевика ягодкой блестит 

И заплетает все, как на венок,

Все эти стены, дно и потолок

Эмалированного по-советски неба.

Мне не хватает неба и коня,

С роскошною, коричневою гривой.

Всей этой бронзы, патины, движенья,

Стремленья выскочить из глины тишины,

Застыть в прыжке и перевоплотиться.

Я – мотылек. Поэтому мотает,

Закручивает ветром в синий штопор,

Сажает на раскрашенный цветок,

А тот немедленно цветет и застывает,

Подрагивая лепетом морщин

И лепестками, облетающими с ткани.

Мне не хватает странного. И вот,

Пока по небу плавают подушки

Из белого искусственного пуха

И птицы пролетают небосвод,

По странно выгнутой вверху диагонали,

Я нахожу серебряные звуки

И сквозь окно намеренно бросаю

Звенящие осколки тишины

И слушаю, как катятся монеты. 

И, кажется, их кто-то подбирает,

Как голосом забытое звучанье.

+80
257

0 комментариев, по

2 559 1 1 085
Наверх Вниз