Опять про любовь

Эмиль стоял у конюшни и держал под уздцы Бубу, оседланного двойным седлом и навьюченного вещами. Несмотря на теплый вечер на Эмиле были свитер и куртка, а на поясе вместо меча только его нож в ножнах. Тот старый, потому что новый я ему пока не купила...

Вид у Эмиля был сложный. Он ждал долго и конечно волновался. Я подошла, но обнять не решилась. Столько всего было противоречивого в его чувствах, и столько всего противоречивого в моих.

Разговор с Эриком окончательно разметал все, что я так долго и скрупулезно собирала в своей душе. Но обида почти ушла. На братьев невозможно долго обижаться. Они были свои, родные, почти семья. На своих обижаешься как-то по особому. Болезненно остро, но без злости. Конечно, так и подмывало спросить: «Ты почему не с Ричкой? Ходил бы с ней и дальше по Туону, чего нет? Она же всяко найдет пропавшую девушку лучше какой-то иттиитки. Улыбался бы ей снисходительно, угу. А я... вот прям сейчас уйду к Эрику, с которым так чертовски легко, и который «всех своих женщин навсегда забудет за один только шанс».

Все это были бесчестные глупости. Я смотрела на Эмиля и понимала — ничего подобного я никогда ему не скажу, не опущусь до того, чтобы демонстрировать ревность, поднимающую из души грязную тину, точно кто-то поворошил в ней палкой... Эмиль явно не понимал причину, по которой я от него закрылась, причину, которая была видна только мне, иттиитке умеющей слышать тайные желания людей. Проклятие знать то, чего знать не положено.

Я погладила Бубу по жесткой черной холке, точно приглашала его в союзники и сказала:

— Прости, что опоздала. Ко мне Эрик приходил.

— Ясно. — Эмиль поджал губы. Он не спросил, зачем ко мне приходил Эрик, а сказал очень тихо, пряча тотчас вспыхнувшую ревность, и вообще пряча все, что он чувствовал в тот момент. — Просто я... я пригласил тебя на свидание. Наверное, надо было прямо написать, что это свидание...

Он замолчал, но я молчала тоже. Пусть скажет сам, пусть договорит. Я не стану ему помогать. С Ричкой он куда более раскованный, значит может. От этой мысли обида опять взметнулась в душе, и я тоже поджала губы, смотря прямо Эмилю в глаза.

— Хотел предложить прокатиться... — он произнес фразу буквально по слову и провел рукой по коротко остриженным кудрям.

Ох как же мне было жалко его кудри. Так жалко, что когда он первый раз пришел ко мне подстриженный, я не смогла скрыть того, что расстроилась. Конечно, так он выглядел мужественнее и наверное старше, и видимо гордился этим, но мне... мне так нравилась закапываться пальцами в его отросшие за лето волосы... Жесткие колечки гладили мою кожу, когда он меня целовал, красиво лежали на его лбу и шее... И тут он пришел, как ни в чем не бывало, совершенно неузнаваемый. Вот такой, какой стоял теперь передо мной.

Его большие уши одиноко топорщились по сторонам, а длинная шея сиротливо торчала из толстого воротника свитера. От кудрей осталось совсем чуть-чуть, жалкие три сантиметра красоты. Как новобранец гвардеец, высоченный и очень худой. Но почему от этого его непривычного вида во мне было еще больше нежности, я себе объяснить не могла. Столько же нежности, сколько тихой, ноющей боли от всего, что происходило с нами двумя... От этой любви, от которой Эмиль почему-то совсем не был счастлив. Любви, от которой были несчастливы все...

— Итта... Что не так? Что тебе сказал Эрик? — в голосе Эмиля уже было не только волнение, — похоже, он догадался, о чем мы говорили с Эриком. Нет, этого я допустить не могла. Надо было срочно менять тему, спасать решившегося на свидание Эмиля, а заодно спасать само свидание, которого я столько ждала. Поэтому я взяла себя в руки и постаралась улыбнуться:

— Свидание... Эмиль. Я не знала. Это так... так неожиданно... — голос мой звучал наигранно, по-дурацки. — Куда поедем?

— В одно знакомое тебе место... — Эмиль не заметил наигранности, а радостно просиял тихим внутренним светом. — Очень знакомое... Молодец, что оделась тепло.

— Ты же предупредил в записке. — Я улыбнулась снова, уже не вымученно, а чувствуя, как предсказуемо таю от его смущенного вида, от слова «свидание», от заботы. Такой трогательной, доброй заботы...

— Тогда едем, да?

Он радостно влетел на Бубу, подал мне руку. Я поставила ногу в стремя, и Эмиль втянул меня в седло позади себя.

Его спина в синей куртке ждала, что я обовью ее руками. И я конечно обвила, крепко собрала в кулаки парусиновую ткань. От Эмиля пахло моим Эмилем, все остальное пахло Бубой и теплым осенним днем. Не было больше в моей памяти ни единого вульгарного взгляда Рички в его сторону и ни единого благожелательного взгляда Эмиля на Ричку. Все стерлось, смылось прочь пьянящим запахом моего, только моего человека, точно набежавшей волной, смывшей нацарапанные на песке дурацкие рисунки, смывшей навсегда...

Я прижалась щекой к спине Эмиля и закрыла глаза. Мне не надо было смотреть. Я знала — мы выехали за Южные ворота и поехали не по дороге на Уздок, а куда-то на восток — полями. Эмиль успокоился и молчал, и я тоже успокоилась и молчала. Было совершенно неважно, куда мы направляемся. Эмиль принял решение, я ему безоговорочно доверяю. Я ему доверяю, да...

И все же, когда моя внутренняя карта поняла, что мы едем к Феху, я удивилась. Последнее путешествие к озеру Фех принесло нам слишком много сложных переживаний. Тогда за мной ухаживал Эрик, да так, что единственным желанием Эмиля на свое пятнадцатилетие было не подать виду, насколько он уязвлен... А тут... Вдруг Фех... И свидание...

Перед знакомой пристанью мы спешились. Эмиль принял меня на руки и сразу смущенно улыбнулся.

— Что скажешь? Я подумал — поплавать вдвоем. Ты не против? Или ты хотела бы какое-то другое свидание? Не знаю... — он выпустил меня из объятий и снова смущенно провел рукой по волосам. — Например танцы... Я думал про танцы, но... Честно говоря после праздника урожая...

— Эм.. — я растроганно взяла его за руку. — Я не хочу танцы. Я люблю воду. Я люблю плавать. Мне... очень нравится такое свидание. Ты что, взял баню в аренду?

— Да... Взял. Так что если удастся отчалить от пристани, может еще и походим под парусом, до острова какого доплывем. — Теперь он говорил весело, сгружая с Бубы рюкзак и завернутые в брезент одеяла. — Я, кстати, там уже дрова приготовил, чтобы не замерзнуть. А еще они поменяли скамейку, сейчас увидишь.

Он привязал Бубу к той же березе, к которой Эрик в мае привязывал Жустика. Казалось это было в другой жизни, очень давно. Однако листья на березе были те же самые, только тогда они были молоденькие, едва раскрывшиеся, а теперь почти все пожелтели...

Мы убедились, что у Бубы есть доступ к траве и воде, собрали вещи и пошли по длинным мосткам к бане, принадлежащей теперь только нам двоим. Мы не держались за руки, а шли друг за другом. Дул легкий ветерок, северный... тот, который «суровый парень. Холодный, злой властелин осенних ураганов и стужи». Именно он.

Эмиль оставил вещи на палубе и сразу пошел возиться с дровами.

— Разбери, пожалуйста, рюкзак... Я затоплю. А то пока нагреется, это не быстро. Успеем замерзнуть... — сказал он мне и исчез в бане.

Я открыла рюкзак Эмиля и принялась доставать то, что Эмиль так предусмотрительно приготовил для нашего свидания. Я раскладывала на свежей приколоченной к палубе скамейке свечи, хлеб, сыр, окорок, мешочек с чаем, кулек с сухой гурской кашей и яблоки, и думала, что по сути это можно считать за второе свидание. Первое случилось в Алъере перед расставанием, а потом произошло столько разных событий, что было как-то совсем, совсем не до романтики...

Кроме еды в рюкзаке Эмиля нашлись запасная рубашка и блокнот. Я не удержалась и быстро пролистала страницы. Там были какие-то записи по датам, списки дежурств, а еще там была очень скрупулезно нарисованная карандашом карета, лежащая на боку, и... портрет... Портрет случайно мелькнул при перелистывании в самом конце блокнота, и непонятно было, когда его сделали, недавно или еще до каникул. Чуть в углу листа так, точно художник стеснялся, была нарисована девушка с длинными, тщательно, до черного заштрихованными волосами, и с такими же черными, сильным нажатием карандаша нарисованными глазами, губы немного съехали вправо, но вот плечи и грудь были очень пропорциональными, округлыми. Грудь условно пряталась под кофту, но ее очертания так тщательно просматривались, что я поняла — это я, та, которую моют из шланга, отмывают от дерьма королевской тюрьмы... Мой альбом, оставшийся в Озерье хранил похожий портрет мокрого Эмиля, особенно мне удались его глаза и жилистая шея. А вот с кудрями я переборщила...

Я смотрела на рисунок Эмиля и сердце мое успокаивалось, а по душе разливалось горячее, почти обжигающее счастье. Тайное признание, которое я случайно нашла в его блокноте обрушилось на меня уже не пеной прибоя, а настоящей штормовой волной уверенности в правильности всего происходящего, в волшебном знаке каждого мгновения, в несомненно единственно верной точке положения каждого здесь и сейчас. Кто сказал, что любовь обязана делать всех счастливыми? Но если вот так повезло, что люди любят друг друга... надо ценить, быть благодарными.

Скрипнула дверь бани, я резко захлопнула блокнот и быстро сунула его обратно в рюкзак.

— Все в порядке! — сообщил Эмиль. Он улыбался. — Скоро будет тепло. Предлагаю отплывать.

Он скинул куртку на скамейку и полез на мостки отвязывать баню от причала.

Отвязал, толкнул ботинком борт и прыгнул на палубу.

Я не мешала. Смотрела, как он ловко орудует веслом, наставляя неуклюжую плавучую баню плыть прочь от берега. Подальше от всего и от всех. Только он, мальчик в свитере и перчатках, толкающий веслом озерную гладь, и я девочка — иттиитка, рвущаяся чувствами между двумя стихиями, двумя природами, небом и водой, счастьем и сожалением. Глупая девочка, чувствующая избыточно много...

Баня, нехотя петляя, выплывала на простор — берег с оставшимся на нем Бубой уменьшался, зато вокруг нас распахивалось большое в меру синее небо, уже обещающее скорые сумерки, скоро, вот-вот... но пока на сером шелке озера мелькали солнечные блики, и верхушки удаляющихся берез горели золотой охрой.

Эмиль убрал весло на кованые петли под бортом и подошел ко мне. Счастливый, даже слегка румяный. Ему очень давно надо было отчалить от какого-нибудь берега, перестать переживать и расправить плечи.

— Ну вот, — улыбнулся он. — Пожалуй, можно поднимать парус.

*начало очень очень важной главы в жизни главных героев. (черновик)