Кошки, коты и старухи

В моей квартире окна выходят в парк. Даже не парк, почти лес. И балкон – не что иное, как райская беседка, в которую врывается шепот деревьев, щебет птиц, умиротворяющий говор стариков, неспешно прогуливающихся по аллейке, заливистый, дерзкий смех детей…

Я люблю там читать, даже осенью. Кресло-мешок, клетчатый плед и книга…

Миша выслушал мою поэтическую тираду с выражением, свойственным только ему: страдание, презрение и осознание того, что ты-то, слава богу, бесконечно далек от этой мышиной возни.

– У меня тоже есть балкон, – угрюмо сказал Миша после некоторого молчания, во время которого я пытался понять, что сталось с моими словами: растворились они в пустоте или рассыпались в прах, ударившись о стену пессимизма. – И с него виден пустырь. Теплотрасса с разодранной в хлам изоляцией, как будто ее специально кто-то рвал зубами; трубы заходят в маленький, кривой и уебищный бункер из кирпича, сложенного вкривь и вкось. Вместо крыши – кусок бетонной плиты.  Плита сгнила нахрен и сквозь дыры видны задвижки. Куча мусора внутри. И каждое мудило, проходя мимо, считает своим долгом бросить внутрь что-нибудь.

– Это у детского сада который?

– Да. С ржавой дверкой, такой же уебищной, как и сам бункер. Этот ебаный бункер является памятником эпохи застоя. Свидетельством того времени, когда все делалось на отъебись и всем на все было похуй.

– Да, есть такой.

– Хотя… кого я обманываю? И сейчас всем на все насрать. Ничего не изменилось. – Миша встал, открыл окно и, шумно вдохнув, смачно харкнул, задумчиво проследив за полетом плевка. – На дверке ржавый навесной замок, – продолжил он, сев обратно. – Этот замок висел там всегда, сколько себя помню. На бункере всегда сидят кошки. Или коты. Коты, скорее всего.

Так вот. Я выхожу на балкон покурить. Утром холодно, но я в трусах. Сигарета и кружка кофе. Детский сад рядом с моим домом. Детишки кричат. Мне нравится. Иногда это надоедает, конечно. Но так – ничего. Детский смех… это хорошо.

«Да, не все так плохо», – подумал я. Миша, несмотря на то, что его ежесекундно осаждали орды демонов, имя коим уныние, человеконенавистничество, бессмысленность существования, да и просто тотальное раздражение всем и вся, был в глубине души романтиком. В той ее части, куда никогда не проникает свет. Когда-то Миша был молод. Когда-то Миша баловался шмалью и химией. Когда-то Миша сочинял стихи. Романтики вообще очень тонкие и ранимые натуры. Они или спиваются, или разочаровываются. Как Миша, например. Я имею в виду истинных романтиков, а не тех, кто маскируется под них.

Ибо романтизм – это, своего рода, приговор.

– И каждый день, – говорил Миша, – этих котов кормят бабки. Я сначала не обращал внимания на них. Одна  старушка, другая, третья… Потом оказалось, что кормление бродячих котов – обязанность и привилегия одних, против которой восставали другие.

Некоторые сердобольные бабушки с соседних дворов иногда осмеливались на вылазки, тайком, с оглядкой. Вываливали на кулечек то, что дома не доели: макароны, щи. Хлеб. Будто они свиней кормят, а не кошек. Но если их замечали, – а эту точку «держало» трое старух, – то начинались скандалы. Причем две были преклонного возраста, а одна – лет пятидесяти. Похожая на бомжиху и алкоголичку бабища. Она у них была заместо вышибалы. Как правило, во время стычек происходил следующий разговор:

– Ты чего приперлась?

– А чего тебе?

– Пошла отсюда! И хуйню свою забери! – кулек с макаронами летел в сторону оккупанта.

– Во дурная! Во дурная-то! Вы поглядите на нее!

– Пошла нахуй, я сказала!

– Блядина! Блядина ебаная!

– Ах ты ж сука такая!..

Ну, и так далее.

Миша умолк, призадумавшись. 

– Вот только представь себе, Ростислав, – сказал он. – Что они делят?

– И чего, по-твоему?

– Да ничего. Они грызутся из-за возможности кормить бродячих кошек. Не понимаю… Это же бред! Причем, знаешь, как сами кошки реагировали на все это?

– Как?

– Они сначала разбегались, а потом им стало похуй. Бабки хуясосили друг друга, а они сидели на бункере и наблюдали.

– Один мой приятель говорил, что жизнь – говно. Я думаю это выражение тут подходит.

– Твой приятель прав, Ростислав. На все сто.