Банальность зла

Когда мне было двадцать лет, и я начинал писать "Истинное имя", я очень плохо представлял себе плохих людей. Я знал, что они есть, и что они способны на поступки, не укладывающиеся у меня в голове. Но не было ни одного плохого человека, которого я знал бы хорошо - как члена своей семьи, коллегу или друга. Мы сталкивались только по касательной и расходились прежде, чем я успевал узнать жестоких, подлых или злых людей получше. И я помню, как я мучился с антагонистами в романе, пытаясь слепить из них что-то приличнее, чем просто чучела злодеев. Дети, разумеется, не в счёт: понять ожесточившегося и озлобленного на весь мир подростка вроде Льюберта я как раз мог - спасибо летним лагерям. Но взрослые подонки - это был мой бич, и я вслепую пробирался по болоту абсолютного непонимания. На тот момент мне проще было описать любого покемона или эльфа, чем простого негодяя. Внутренний мир садиста, подлеца или клеветника казался мне непостижимым, как антиматерия.

Это, конечно, неудобная особенность - для автора, - но сейчас я вспоминаю то время с ностальгией. Я не знаю, можно ли назвать познание пружин и механизмов зла "обогащающим", но знаю точно, что оно необратимо.

Не то чтобы я начал специально уделять злу и его проявлениям особое внимание. Я до сих пор не понимаю авторов, внимание которых приковано к самым дурным, болезненным и темным мыслям, чувствам и поступкам персонажей, что часто приводит к настоящей очарованности злом. Но в третьей книге, и особенно в ее последних главах, видно, что я стал свободно обращаться с этим материалом, точно так же, как при достаточном количестве практики начинаешь свободно говорить на иностранном языке. Я больше не боюсь писать про негодяев, потому что знаю, как живут и мыслят люди, способные за закрытыми дверями собственных квартир пытать, насиловать и избивать других людей, включая маленьких детей. Меня больше не поражают ни нацисты, ни военные преступники, поскольку с некоторых пор я обнаружил, что обыденная жизнь скрывает куда более чудовищные преступления, чем все расстрелы и концлагеря, и людям вообще не нужна ни форма, ни свастика на рукаве, чтобы совершать немыслимые, изуверские поступки - у них спокойно получается быть монстрами прямо в халате или в тренировочных штанах.

Честно сказать, жить с таким знанием довольно неуютно. Иногда я чувствую себя разбитым - где-то глубоко внутри. А большую часть времени - просто чудовищно уставшим.

Зло, представлявшееся мне таким непостижимым и загадочным, при близком рассмотрении оказалось очень банальным. И хотя в онтогегезе злых поступков почти каждый раз участвуют и ранее полученные человеком травмы, и разнообразные проблемы с психикой, на самом деле зло не вытекает напрямую ни из травм, ни из болезненного состояния ума. Наивное морализаторство писателей из XIX века представляется мне более логичным и оправданным, чем современная попытка свести зло к цепочке его предпосылок. Зло, которое творит какой-нибудь насильник, педофил или убийца - это не те травмы, которые он перенес когда-то в прошлом, и не то психологическое состояние, в котором он находится в момент своего преступления. Зло - это те _выводы_, которые он сделал на основе собственного опыта. Грань между добром и злом всегда идёт по лезвию свободы воли и определяется сделанным человеком выбором.

Это тот момент, где правилу "не суди по себе" и "отрефлексируй собственные привилегии" не место. Если человек кричит - "да если бы вы жили так, так я, вы бы творили что-нибудь ещё похуже!", то он лжёт даже не вам, а прежде всего самому себе. Ему необходимо убедить себя, что все те мерзости и ужасы, которые он сотворил со своей жертвой, неизбежно вытекают из его бэкграунда, а значит, он тут как бы ни при чём, просто судьба такая. И именно ПОДОБНЫЙ СТИЛЬ МЫШЛЕНИЯ, а не что-нибудь другое, превращает человека в негодяя. Когда садизм перестает шокировать, ты начинаешь видеть за поступками, которые обычно вызывают у людей тяжёлую моральную контузию, характер тех, кто совершал эти поступки - и тогда ты видишь трусов, переполненных обидой на весь мир и одержимых жалостью к себе.