Этно-порно-меч-и-сандалия :)

Только внизу, в сердце крепости, я наконец смогла встать на ноги. Там уже были все женщины и дети: мама, сёстры, младшие братья с кормилицами, мамины служанки... Переговаривались тихо, но никто пока не рыдал и не рвал на себе волосы. Мне освободили место на каменной скамье возле мамы.

— А где отец? — было первое, что я спросила.

Ляпнула, конечно, не подумав, но рядом не было Соло, чтобы прочитать мне мораль... А где же Соло?!

— Мужчины бьются снаружи, — ровным голосом ответила мама.

— И учитель? — Кажется, у меня дрожал голос. Что это со мной, ведь я царевна!

— Все, — сказала мама. И я увидела, что её руки, лежащие на коленях, сжимают ткань пышной юбки. Крепко-крепко сжимают, даже ткань поползла. Там, снаружи её муж и сын. И брат — мой дядя.

Сестрёнки жались к маме, хныкали, просились сесть на коленки, няньки уводили их... Царице не до детских ласк — она вся там, за стенами!

Вдруг мама резко поднялась — затрещала оборка на пышной юбке, на которую она наступила.

— Женщины, хватит стонать! Всё уже мы дали мужчинам, что сражаются, кроме одного: защиты богини. Встаньте! Взывайте к ней, пока голос не сядет у вас!

И сама встала лицом к югу, к священной горе Преты.

Добрая наша мать, к детям ты с жалостью

Лик обрати сейчас, тучей венчанная!

Плащ твой — зелёный лес, и водопады — глас,

Пением птиц лесных ты услаждаешься.

Горе, о горе, мать! Дети в опасности!

Птица, о птица-мать, гибнут птенцы в гнезде.

Горе, волчица-мать, смерть над волчатами!

Вепрей горбатых мать, всем поросятам смерть!

Всех леопардов мать, смерть над котятами!

Чёрных оленей мать, смерть над телятами!

Горе, о горе нам, дождь приносящая!

Взор материнский свой не отворачивай...

Мы пели и кланялись зелёной Прете, кланялись и пели, и голова начинала кружиться, и все звуки снаружи умерли, остались только женские голоса и плач детей. И стены исчезли и я видела себя на лесистом склоне, в тёмной чаще, где человек ступает редко и никогда — по своей воле. Треск и гул в ветвях огромных деревьев, и пронзительный ветер заставляет дрожать от холода и жути, и свет не проникает под плотный шатёр ветвей...

Должно быть, я лишилась чувств, а когда очнулась, мне лили на лоб ледяную воду, и служанка осторожно хлопала меня по щекам. Сверху падал обжигающий солнечный свет, и гора на западе уже покрылась послеполуденной тенью. Сколько же времени прошло?!

Всё, что было дальше в этот длинный день, в моей памяти перемешалось. Помню, как через ворота крепости несли и несли убитых и живых, и учитель Соло с окровавленной бородой пытался встать с носилок и кричал что-то, размахивая уцелевшей рукой. Помню яркую мамину юбку в жёлтом песке, перемешанном с кровью, и Сина, стряхивающего с кожи кровавый песок... ах, нет, это было потом... Помню, как я тормошила брата и уговаривала встать, а он почему-то разлёгся на самой жаре и даже не вытер кровь с рассечённого лба. Помню запах горелого и тугую вонь пропитанных потом кожаных доспехов. Помню чужой говор, неуловимо коверкающий наш язык, и толпу бородатых мужчин, заполонившую двор крепости. События вновь пошли ровным потоком, когда чья-то грубая рука выдернула меня из толпы женщин, и кто-то чужой сказал:

— Вот эта. Она старшая.

— Хорошо, эта годится.