К "разбойничьему" флэшмобу.

Пытаюсь присоединиться к флэшмобу Екатерины Овсянниковой о разбойниках и идейно родственных им персонажах в наших произведениях.

Вообще-то такие персонажи - для меня не самые интересные. Совсем без них, конечно, не обошлось, но выискивать их в своих текстах мне пришлось долго и вдумчиво. Плуты-трикстеры у меня есть, но это все-таки другие типажи. Контрабандист тоже есть - но "разбойничью" ипостась свою он у меня никак не проявил. В итоге, однако, я все-таки подходящих персонажей отыскал. Правда, ни благородства, ни романтики я за ними не приметил.

Откуда они взялись? Сейчас расскажу. Представьте себе такую ситуацию: в некую страну пришли завоеватели, частью истребили, а частью поработили прежнее население. Прожили так несколько столетий, и новые поколения завоевателей стали считать эту землю своей родиной. А потом... А потом грянула местная Реконкиста, и потомкам завоевателей очень жестко напомнили, что они здесь чужие и должны уйти. Но уходить захотели (и просто смогли), разумеется, не все. И никакого варианта, кроме как стать разбойниками, у них не осталось.

Понимаете, это не просто драма, это трагедия. Ведь если на завоеванной земле появилось поколение рожденных уже здесь детей завоевателей, именно эта земля и воспринимается ими как родина. Более того, она действительно для них родина - не в меньшей мере, чем для коренного населения. А тут вдруг начинается межнациональный конфликт. Для коренных - национально-освободительная война. А для вот этих потомков завоевателей? Куда им деваться-то?

Я не знаю универсального решения этой проблемы. А она - не измышленная, не высосанная из пальца: и история, и политическая география принесут вам немало таких примеров. Хорошо, когда потомки первых и вторых в итоге сливаются в одну политическую нацию. Вот только получается так, увы, далеко не всегда.

Оговорю сразу: настоятельно прошу не превращать комменты к этому посту (буде такие появятся) в обсуждение современных проблем. Но задуматься можно. А может, и нужно.

Итак, альтернативная раннесредневековая Британия, в которой думнонские бритты сумели вернуть себе запад Уэссекса. И саксы, поневоле сделавшиеся разбойниками.

Вот такими трагедиями они запоминались бриттам, вернувшим себе свои исконные земли.

Едва Гвен услышала про Денига, сердце у нее упало. Почему от брата нет вестей в родном городе, жив ли он? Дурные мысли, одна другой страшнее, полезли ей в голову.

По счастью, волнение удалось скрыть: выручила давняя лицедейская выучка. А затем, чтобы развеять эти глупые, беспричинные опасения, Гвен осторожно, с виду совсем безмятежно спросила:

— А Нориг-то как?

Лучше бы она этого и не спрашивала!

— Ох, Гвеног, — печально вздохнула тетушка в ответ. — Не сказала я тебе — совсем старая стала, видно... Нориг-то нашей давно уж нет на белом свете!

Вроде ко всему уже была готова Гвен — и все-таки новость застала ее врасплох. Только и смогла, что выдохнуть испуганно:

— Как?!

— Да вот так, Гвеног, — буднично вымолвила тетушка. — Сначала-то всё у Нориг славно складывалось. Пока она у меня жила — приноровилась расписывать оловянные миски, и так у нее это ладно выходило! А вскорости присватался к ней Эвин-оловянщик из Плант-Эларов, свадьбу им сыграли богатую — думали, заживут счастливо...

Тетушка вдруг замолчала, затем поднялась из-за стола. По-старчески шаркая ногами, подошла к полке. Достала с нее большое белое блюдо, изукрашенное разноцветными узорами. Протянула его Гвен, вздохнула.

— Вот, милая, посмотри: на память от нашей Нориг осталось.

Блюдо оказалось покрытым пылью, но совершенно целым, без единой царапинки: должно быть, им не пользовались, берегли. По его белой глянцевой поверхности переплетались в причудливом узоре темно-зеленые разрезные — точь-в-точь как на памятных с детства кусочках каменного угля — листочки папоротника, желтые солнышки лютиков и ярко-лиловые кисти вереска. И листья, и цветы выглядели совсем живыми: казалось, наклони блюдо — и они посыплются с него, разлетятся по дому. Потрясенно рассматривала Гвен это чудо, не в силах поверить, что сотворила его старшая сестра, обычная девушка из Босвены, а не какая-нибудь волшебница из народа холмов.

А тетушка между тем рассказывала дальше, всё больше и больше волнуясь:

— Да только другая судьба была им, видно, уготована. На следующий год поехали Нориг с мужем на ярмарку в Лис-Керуит — повезли туда посуду свою, будь она неладна! Вот их болотники у брода через Фоуи и подстерегли. Когда нашли их — сказывают, Эвин уж холодный был, а Нориг еще дышала. Да что с того толку-то? Покуда до дома везли — она богу душу и отдала. А она ведь в тягости была... — тетушка вдруг всхлипнула, промокнула рукавом глаза.

Сначала Гвен подавленно молчала. Потом безотчетно, сама не понимая зачем, спросила вдруг:

— Болотников-то тех хоть нашли, тетушка?

Та пожала плечами, потом слабо кивнула. Ответила нехотя:

— Мужчины наши потом в те места отправились — и Плант-Гленаны, и Плант-Элары, и Плант-Бреоки, и даже Плант-Менги с той стороны. Прочесали весь Дриенов лес от края до края. Отыскали их, саксов проклятых, — пять голов привезли отрезанных, — вздохнув, тетушка махнула рукой. — Да что толку-то: все равно ведь мертвых с того света не вернешь!

Некоторое время обе неподвижно сидели за столом. Хлеб и сыр так и лежали на подносе нетронутыми. Гвен пыталась свыкнуться со страшным известием о сестре, уложить его у себя в голове — и никак не могла. Как такое вообще было возможно: взять — и силой оборвать жизни искусной мастерицы и ее нерожденного младенца?! А тетушка задумчиво смотрела на нее и молчала.

А вот так их жизнь выглядела изнутри:

Еще недавно в жизни маленького Беорна было все просто и понятно. Был дом — хижина на спрятавшемся среди бескрайнего болота островке. Была его семья, жившая в этом доме, — а других домов он тогда еще и не видывал. Мать, изо дня в день хлопотавшая по хозяйству. Две сестры: старшая, Бейю, такая же ласковая и работящая, как мать, и крошка-егоза Блисси, на глазах у Беорна научившаяся сначала ползать, а потом и ходить.

Еще у него были отец и братья. Спроси кто-нибудь Беорна, как зовут его мать, он, пожалуй, ответить и не смог бы. А вот имя отца он помнил твердо: Бетлик Исенэрм, Бетлик Железная Рука.

Отца он видел редко: тот, как и подобало настоящему воину, проводил бо́льшую часть времени в походах. В доме отец появлялся лишь изредка, но зато всякий раз приносил что-нибудь новое, невиданное прежде: то непривычной формы меч со странным узором на клинке, то чудную одежду незнакомого покроя, то целую груду звонких блестящих кругляшек-монет, бесполезных в хозяйстве, но почему-то почитаемых за большую ценность, то какую-нибудь совсем диковинную вещицу непонятного назначения. И всё это он добывал в боях с уэлами, с теми самыми, что когда-то сровняли с землей их родную Гидесхамме — деревню, где Беорн никогда не жил и даже не бывал, но о которой так часто слышал от грустившей по вечерам матери.

Кто такие уэлы, Беорн долгое время не знал. Когда он был совсем маленьким, в его воображении они представали то могучими каменными великанами, то чудовищами наподобие огромных, в человеческий рост, тритонов и жаб. Братья почему-то хохотали каждый раз, когда он делился с ними своими фантазиями, но ничего толком не объясняли. Наконец однажды забредший к ним на островок старик-годи все-таки втолковал ему, что уэлы — это всего лишь чужие люди, разговаривающие на другом, не человеческом, языке и молящиеся ложным, неправильным богам. Однако даже теперь Беорну с трудом верилось, что эти жестокие, не ведающие пощады враги могут быть похожими на настоящих людей.

Три его старших брата — Бреме, Брун и Берс — во всем походили на отца, были такими же сильными и храбрыми, только на лицах у них не было морщин, а в волосах — серебра. Сколько Беорн себя помнил, братья сопровождали отца во всех походах, до́ма появлялись лишь ненадолго. Зато какое счастливое время тогда наступало! Берс, самый младший и самый веселый, едва отдохнув, принимался учить его драться — и руками, и оружием.

А когда отец и братья уходили, сразу же становилось пусто и скучно. Правда, чуть ли не за порогом начиналось таинственное, так и манившее к себе болото — но ходить туда строго-настрого запрещалось. На болоте жили самые разные опасные существа — чего стоили одни только блуждающие огоньки, так и норовившие заманить неосторожного путника в бездонную трясину! Взрослые — те знали безопасные тропы, а еще тайные заклинания, хранившие их от эльфийских козней. Знали, но ни в какую не хотели делиться своими знаниями с Беорном — и никогда не брали его с собой. Одна лишь Бейю, добрая душа, как-то раз обнадежила — сказала, что они вместе непременно отправятся за клюквой, как только листья на ясенях начнут желтеть, а ночи станут холодными. Беорн потом каждый день бегал к росшему на их островке кривому ясеню и всё высматривал на нем пожелтевшие листья.

Только вот обещания своего Бейю так и не исполнила. Когда ясень наконец пожелтел, зарядили бесконечные дожди, а с ними пришли беды, и стало совсем не до клюквы. Однажды в дождливый вечер из очередного похода вернулись отец, Бреме и Берс. Они были усталые, молчаливые и хмурые, и с ними почему-то не было Бруна. Мать встретила мужчин слезами и долгими криками, плакала и Бейю, и только маленькая несмышленая Блис, как всегда, тянула к отцу тоненькие ручки и улыбалась — но тот, казалось, ее вовсе не замечал. Потом Берс объяснил недоумевавшему Беорну, что Брун живет теперь у самого Вотана во дворце и пирует среди прославленных воинов, таких же храбрых, как и он. Однако по всему было видно, что брат этому вовсе не рад.

Вскоре отец и Бреме ушли на болото и вернулись с уже знакомым старым годи. Были долгие, тянувшиеся несколько дней, поминки. Беорну запомнилось, как хмельной Бреме бурно клялся на них отомстить за Бруна проклятым уэлам, как он призывал в свидетели самого Тиу, а годи одобрительно кивал и зачем-то протягивал ему тускло блестевшее колечко.

Спустя несколько дней едва оправившиеся после поминок мужчины снова ушли — как оказалось, теперь уже навсегда. Горестную весть принес нежданно-негаданно заявившийся к ним в дом незнакомый воин — страшный, косматый, с огромным багровым шрамом, пересекавшим лоб и буровато-красную пустую глазницу. И снова мать отчаянно кричала, снова тихо рыдала Бейю, и даже Блис не улыбалась, а настороженно смотрела на гостя исподлобья, обеими ручонками вцепившись в материно платье.

Одноглазый воин у них долго не задержался: испил на прощание хмельного пива да и побрел прочь по мокрой болотной тропе. А Беорн остался единственным мужчиной в семье.