Мы тихо в яблочках сидим и все едим, едим, едим
Автор: Гилберт СавьеС удовольствием присоединяюсь к замечательном флешмобу, посвященному еде от BangBang.
Едят у меня в книгах (и пьют тоже) постоянно, в каждой второй/третьей главе, но еда для героев (и автора) не цель, а средство передачи взаимоотношений посредством трапезы - есть ведь тоже можно по-разному. Этакое публичное одиночество. Потому, собственно, блюда только упоминаются, акцент на другом, хотя и в выборе блюд, и в их (не)свежести заключен особый смысл.
Итак, парочка абзацев из первой книги. Мало и без контекста, потому как практически вся глава происходит за обедом, еды мало, диалогов много, решил обойтись без воды.
Воздух был пропитан запахом белого вина, чеснока и специй, оттенявших нежный аромат молодого теленка. Легким аккордом в эту симфонию вплетались ваниль и какао. Стол был украшен свежими цветами и атласными салфетками кремового оттенка с фамильным гербом де Савиньи. Часы гипнотизировали, напоминая о том, что все вокруг — лишь случайное стечение обстоятельств, воль и судеб, и ни одна живая душа не в состоянии повернуть время вспять, позволяя исправить грехи и ошибки прошлого...
***
— Мсье, кушать подано.
— Спасибо, Жан-Луи, — кивнул начальник тюрьмы дворецкому и обратился к гостье: — Если вы не против, мы можем продолжить за столом.
— Конечно, мсье де Савиньи.
Столовая была светлая и просторная. Стол был накрыт на двоих. Кремовые атласные салфетки настраивали больше на романтический ужин, чем на деловой обед. Ариан отметила, что начальник тюрьмы явно не равнодушен к женщинам, случайно оказавшимся с ним наедине у него дома, но значения этому не придала, потому как он был корректен и тактичен, и никоим образом не подавал виду, что заинтересован в ней.
За столом прислуживал дворецкий, но начальник тюрьмы сам галантно отодвинул ей стул, а потом сел напротив.
— Вы очень любезны. — Развернув искусно сложенную салфетку, Ариан улыбнулась бывшему инспектору.
Слуга принес фарфоровую супницу. Неповторимый запах устричного супа с пряностями ударил в ноздри.
«Устрицы? Неожиданно».
Пока дворецкий разливал суп по тарелкам, Ариан заметила, как Гиллис ощупывает взглядом ее плечи, руки, грудь. Когда она собиралась на встречу, ей как-то не пришло в голову, что ее шелковое темно-серое платье с глубоким декольте, согласно моде того времени, выглядит достаточно откровенно, а большая рубиновая брошь лишь подчеркивает округлости ее нежной, сочной груди. Одно дело, когда находишься на приеме или в общественном месте с мужем или служанкой, но сейчас, наедине с незнакомым мужчиной… достаточно молодым и привлекательным… Ариан смутилась. Ее плащ и шляпка с густой вуалью остались в гостиной, и теперь нечему было скрыть легкий румянец, вспыхнувший на ее щеках.
— Значит, вам известно об этом деле?
— Не много. Может, лишь чуточку больше, чем простому парижанину.
Ариан ненадолго замолчала, пробуя нежный бульон. Ее визави ждал. Девушка не хотела открывать ему всего, но и надеяться на то, что он раскроет ей тайны парижской тюрьмы, не приходилось. Взвесив все «за» и «против», она продолжила...
***
Меж тем, слуги подали второе, и обед продолжался. Теперь центр стола занимало серебряное блюдо с ароматным, дымящимся мясом и тушеными овощами. Сочный кусок мяса перекочевал к ней на тарелку.
А вот из второй книги отрывки чуть побольше - мало говорили за столом, только ели и думали. Жизнь летит, каждый день приносит новые открытия и откровения, потому указал даты для наглядности.
31 декабря 1813 года
Праздничный стол сиял свечами, отражавшимися в зеркалах, изгибах канделябров, в серебряном ведерке с запотевшей бутылкой шампанского и единственном столовом приборе. Мари томилась в ожидании приказа подавать на стол, а Эрика все медлила, сгорая от стыда и беспомощности. Она была ничем не лучше этой бедной девушки, обязанной прислуживать ей. Она — никто, она недостойна всего этого, лишь волей случая оказавшись здесь.
И тут ее осенила прекрасная идея — сделать эту ночь праздником хотя бы для одного человека.
— Мари, не хочешь встретить Новый год вместе со мной? Ведь мы тут только вдвоем, — улыбнулась она девушке, подойдя к столу.
— Что вы, мадмуазель, мсье это не понравится! Слугам это запрещено! — на мгновение опешив, испуганно выпалила Мари.
— А как мсье узнает об этом? Только если ты сама расскажешь ему. Или своей маме.
— Нет-нет, я ничего никому не расскажу, мадмуазель… — Девушка была в замешательстве. С одной стороны, она прекрасно понимала, что не имеет права сидеть с госпожой за одним столом, но с другой, она должна выполнять все ее требования и капризы. — А Вы правда хотите, чтобы я посидела тут с Вами?
— Конечно, Мари. Разве я стала бы предлагать, если бы не хотела? Как Новый год встретишь, так его и проведешь, а я не хочу весь год быть в одиночестве. Поставь себе прибор, и будем праздновать.
— Если мсье узнает…
— Не бойся, Мари, я ничего ему не скажу, — уверила она девушку, садясь за стол. — Только и ты пообещай мне, что никому не расскажешь об этом.
— Конечно-конечно, мадмуазель, обещаю, — вспыхнула румянцем Мари и умчалась на кухню за посудой.
Еда оказалась невероятно вкусной, а вот с шампанским пришлось повозиться. Сначала пробка никак не хотела вылезать из бутылки, а потом неожиданно выстрелила в потолок вместе с пенной струей. Залитую брызгами скатерть девушки сообща решили оставить без внимания.
После взаимных пожеланий счастья, в комнате на несколько секунд повис мелодично-хрустальный звук в унисон. Затаив дыхание, Эрика осторожно отпила из бокала. Она слышала о шампанском, но даже представить не могла, что когда-нибудь сможет попробовать это бесконечно дорогое вино. Едва заметная холодность пробежала по языку легким шепотом пузырьков — покалывающих, словно крошечные искры с легкой кислинкой и оттеняющей их едва ощутимой фруктово-сливочной сладостью. Удивительное, непередаваемое ощущение… Девушка быстро и осторожно взглянула на служанку, уже отставившую от себя пустой бокал и принявшуюся за кусок индейки. Похоже, для Мари шампанское не было чем-то недосягаемым. Наверное, здорово, когда твой отец — повар в богатом доме.
Своего отца Эрика никогда не знала, он умер незадолго до ее рождения, как говорила мать.
Очень хотелось расспросить Мари о мсье — какой он? есть ли у него семья, жена, дети? чем он интересуется? как проводит время? — но Эрика боялась нарушить его запрет, да и вести беседы она не умела. Впрочем, это и не потребовалось: когда все блюда были перепробованы, а шампанское выпито, язык у служанки стал потихоньку развязываться.
Родители ее работают у мсье уже четыре года. С ее матерью мадемуазель уже знакома, а отец Мари — повар, это все приготовил он. Сама она тоже умеет готовить, но совсем немножко. Зато умеет делать все-все по дому, но мсье ее брать в прислуги отказался. А потом ей матушка по секрету рассказала, что именно мсье ответил, когда они пытались упросить его взять их дочь служанкой. Да только она мадемуазель этого не скажет — молодой девушке лучше не знать о таких вещах. А еще мсье посоветовал родителям ее, единственную дочку, в услужение не отдавать, а поскорее выдать замуж, от греха подальше. А ведь она работы не боится, да и слуг на такой большой дом очень мало, всего семеро. Почти всех наняли одновременно, когда умерла мать мсье. Он сам их набирал, причем весьма оригинально. Например, на должность повара он устроил настоящий конкурс: предлагал на дегустацию блюдо и просил в точности его повторить, не зная ингредиентов. Нужно было самостоятельно догадаться, какие продукты использовались, купить их за его деньги, а потом тут же при нем приготовить. Но ее папа оказался самым лучшим, в точности сделал так, как нужно. Самое удивительное, что блюдо для дегустации мсье приготовил сам, и повара искал такого, чтобы с двух слов, с полунамека мог понять, что от него требуется. Сам мсье холост, живет уединенно, посетители в доме — большая редкость. Не хозяин — мечта: не требователен, не щепетилен, слугами не помыкает, зато щедр и почти никогда не бывает дома. Родители очень довольны и дорожат своим местом.
Закончились ее излияния тем, что Мари чуть ли не слезно просила душеньку-голубушку мадмуазель никому не говорить, что она ей тут наплела, потому что все это добром для нее не кончится. Эрика заверила ее, что все сказанное останется только между ними.
Так и наступил Новый, тысяча восемьсот четырнадцатый год.
1 января 1814 года
Чист воздух, прозрачен, безмятежен. Ни пылинки не колышется в обнаженной огромной столовой, где нет ни картин, ни скамеек у стен, ни цветов, лишь укрытый белоснежной скатертью, словно саваном, тяжелый дубовый стол, сверкающий золотыми ободками фарфора и тонким хрусталем. Ни звука: все они умерли в музыкальной зале, растворились, едва зародившись — краткие, как вздох или удар сердца, — оставив после себя звенящую тишину, потому резкий звук соскользнувшего с куска вчерашней индейки ножа по тарелке невольно заставил начальника тюрьмы вздрогнуть и вскинуть взгляд на сидящую с правой стороны стола девушку.
— Простите, мсье, я еще плохо владею ножом и вилкой, — запинаясь, произнесла Эрика и добавила еще тише: — у нас дома только деревянные ложки.
— Для двух недель ты неплохо справляешься, — равнодушно заметил Гиллис.
Стараясь не смущать ее, и без того скованную, начальник тюрьмы почти не смотрел на Эрику за столом, хотя его какое-то время занимал вопрос, показалось ему, или же на самом деле после маленького импровизированного концерта ее ресницы были влажными. Скорее всего, это был невольный обман зрения, и Гиллис сделал вид, что ничего не заметил, чтобы не ставить в неловкое положение ни ее, ни себя, потому первая часть обеда прошла в полном молчании.
— Только руки приподними над столом, когда пользуешься приборами. А спину держи ровно. И расслабься, — добавил он, теперь уже внимательнее присмотревшись к тому, как девчонка держится за столом. — Все ошибки происходят от неуверенности. Если даже ошибешься в чем-то, сделай вид, что это было сделано намеренно. Ничто не делает более уязвимым, чем страх совершить ошибку.
Он хотел добавить еще, что времена, когда оказаться в смешном положении было позором, канули в Лету, оставив свои головы в корзине у подножия гильотины, и хоть сейчас свобода символична, равенство условно, а братство стало лишь эхом, быть смешным нестрашно даже в императорском дворце, что для их мероприятия очень даже неплохо, но передумал
2 января 1814 года
Петух в вине, приготовленный поваром Полем к сегодняшнему ужину, как всегда был безупречен. Пряное, горячее, насыщенное специями мясо таяло во рту, но все же было не в состоянии развеять терзающие хозяина дома мысли.
Разыгравшееся ли после приема воображение было тому виной или же внезапно возникшая мнительность, но в одном из переулков по дороге домой Гиллису вновь почудилось, что за ним следят. Не интуиция, скорее, какое-то звериное чутье, как тогда, с Верано... Он не сбавил шага, не оглянулся, одним словом, ничем не выказал свох подозрений, чтобы преследователь не догадался, что его раскрыли. Да и смог бы он рассмотреть кого-либо во тьме? Это внезапное открытие сбило с холодных рассуждений о будущем, которым он собирался предаться во время прогулки, зато утвердило в мысли, что визит к Ламерану лучше не откладывать, даже до завтра. А значит, придется идти к нему сегодня же вечером, причем так, чтобы никто не узнал об этом, ведь если за ним следят, любой неосторожный поступок может оказаться роковым - и для него, и для его девочки.
После разговора с мадам, Гиллис уже не сомневался, что влюблен. Вернее, перестал обманываться, надеясь, что сможет взять себя в руки и вырвать из головы и сердца ростки ненужного чувства. А теперь ему придется находиться с Эрикой под одной крышей, и значит - бороться с собой и своими желаниями.
А к чему, собственно, ему бороться? Почему он так печется о ней, откуда такая забота? Что ему эта девочка, ворвавшаяся в его жизнь без спросу, внезапно, когда ее никто не приглашал? Перед кем он пытается строить из себя благородного человека, если сам себя таким не считает? Он совершил в своей жизни столько плохого, зачем же останавливаться сейчас? Возможно, утолив желание, он избавится от этой непрошенной влюбленности, которая тяготит его. Одиночество было залогом бесстрашия и силы, чувства же будут вязать его по рукам и ногам, вынуждая оглядываться и дрожать: не за себя - за нее. Не проще ли уступить своему естеству, чтобы вновь стать свободным?
А если это наоборот привяжет его к этой девочке еще сильнее? Чем-то же она очаровала его...
Неразрешимое противоборство желаний терзало и лишало способности мыслить здраво. Гиллис беспричинно злился на все вокруг: на себя, на ни в чем не повинную девочку, на погоду, на прекрасный ужин, на барона, на слуг.
Он взял со стола бокал вина и хмуро взглянул на Эрику. Она выглядела подавленной. В таком же состоянии она находилась в экипаже, когда они возвращались от Голденберга. Погрузившись в свои мысли, он совершенно не придал этому значения, даже забыл поблагодарить за помощь. Впрочем, несмотря на подавленность, девочка хорошо держалась за столом, скованность оставалась только в локтях и запястьях, вынуждая крепко сжимать нож и вилку. Гиллис отметил это лишь краем сознания, усилием воли заставив себя отвести взгляд от тоненькой шейки, на которую упал светлый локон из слегка растрепавшейся прически, и хрупких, угловатых плеч, прячущихся под клетчатым шерстяным сукном, почти физически ощутив робкий трепет невинного естества в своих крепких объятиях.
Гиллис сделал глоток бургундского, отгоняя непрошенное видение, вызвавшее очередную волну противоречивых мыслей, и вновь попытался вернуться к трапезе, кромсая нежное мясо на волокна, не в состоянии положить в рот ни кусочка более.
Нет, он не остановится. Он будет желать гораздо большего после стольких лет эмоционального воздержания. Обладая обширными познаниями и экзотическими предпочтениями, желая обучить ее всему, возможно, даже переступить разумные грани в надежде получить более изысканные удовольствия — а он сделает все, чтобы ей понравилось, — не сделает ли он из нее пустышку?
Нужна ли она будет ему тогда, не наскучит ли?
Эта мысль натолкнула на неожиданную метафору, где Эрика была подобна маленькой птичке, которую выпустили из клетки, в которой она долгие годы томилась, и которая в радости осознания свободы не знала, за что хвататься и куда лететь — мир представлялся таким огромным, полным тайн и новых знаний. А ведь именно этим своим интересом она и привлекла его внимание. Когда мир открылся для него, ему было всего шесть, у него было много время для изучения всего, до чего дотягивался пытливый ум, а у Эрики его так мало… Вдруг, встав на путь чувственных наслаждений, она потеряет интерес ко всему остальному? Не разрушит ли он ненароком хрупкую тягу к возвышенному, к которому она стремилась, но не могла достичь в силу своего низкого происхождения?
Нет, так не годится. Он обязан дать ей шанс, позволить развиться уму, раскрыться, насытиться хоть какими-то знаниями, чтобы ему было интересно с ней не только в постели. Жизнь так многогранна, и ему почему-то хотелось от нее гораздо большего — не только тесных девственных объятий, но и глубины. Ох как много ей нужно узнать, чтобы хоть на шаг сократить дистанцию, которая стоит между ними. Перед глазами тут же нарисовались образы того, как днем он учит ее всему, что знает сам — как ее тонкие пальчики скользят по клавишам, разучивая гаммы, как маленькие ножки в атласных туфельках мягко скользят по паркету, постигая замысловатые фигуры мазурки, как ее сосредоточенный взгляд пробегает по строчкам Платона и Гомера, впитывая премудрость поэзии и философии, — а ночью доводит до исступленного блаженства на шелковых простынях.
Гиллис скрипнул зубами, дивясь, насколько лицемерно выглядит в собственных глазах, обманывая себя такими высокоморальными мыслями, пытаясь казаться благородным. Почему он вдруг решил, что он хороший? Ну чему она успеет научиться за какие-то несколько месяцев, которые он нарисовал в своих мыслях? Даже если будет заниматься по двадцать четыре часа в сутки, она не сможет наверстать то, что недополучила в детстве.
И все же ему непременно хотелось, чтобы она справилась. Сейчас он вплотную займется бароном, но потом, когда все останется позади, как долго он сможет и дальше играть в эту игру с самим собой? В любом случае, пока у него есть более важное дело, собственными желаниями лучше на время поступиться, а для этого придется прибегнуть к хитрости. Чтобы найти компромисс с самим собой.
«Слуг надо поставить перед фактом, что она действительно мне племянница. А еще лучше, натолкнуть их на мысль, что вообще — моя дочь, а скрываю я это исключительно ради приличий или каких-то тайных планов. Тогда я смогу проводить с ней столько времени, сколько захочу, хоть и довольствуясь самыми невинными ласками, которыми могут обмениваться близкие родственники. Это позволит мне держать себя в руках».
Гиллис мысленно чертыхнулся, понимая, что этим самым загоняет себя в самим же придуманные рамки, в сердцах отбросил столовые приборы и откинулся на спинку стула. Эрика вздрогнула и посмотрела на него, но тут же опустила взгляд в свою тарелку. Гиллис желчно усмехнулся и скрестил на груди руки, вновь критично осматривая ее осанку и позу.
— Расслабь кисти. Столовые приборы — это не апельсины, из которых тебе надо выжать сок.
Гиллис вновь мысленно выругался: какого черта он критикует ее, когда сам же собрался всему научить?! Попытавшись утихомирить своих внутренних демонов, чтобы убрать из голоса холод и раздражение, он подался вперед и изящно поднял свой нож.
— Запомни, Селин, — он сделал небольшую паузу, поймав ее вопросительный взгляд — догадается ли, поймет, что ей и дальше надо играть роль его племянницы, даже перед слугами? — Главное за столом — не вилка, а нож. Не сжимай его слишком сильно. Он должен быть естественным продолжением твоей руки, точно так же, как шпага для фехтовальщика, или кинжал. — Он легко и небрежно поддел острием ножа оставшийся на тарелке еще не искромсанным кусок мяса. — И вот так не делай: в моем доме все ножи острые, — улыбнулся он, отправляя кусок себе в рот.
— Хорошо, дядя, с ножа постараюсь больше не есть, — улыбнулась в ответ Эрика, подхватив его шутку.
Гиллис с удивлением отметил, что девушка, за мгновение до этого поникшая и напряженная, словно воспрянула духом и приободрилась, вновь становясь «его юной родственницей» с приема Голденберга. И ему самому стало отчего-то так легко и спокойно, будто и не было этого мучительного самоистязания и скованности, не отпускавших его с момента возвращения. Словно это перевоплощение стирало между ними границы сословной дистанции, делая возможным нормальное человеческое общение на равных.
Маленькая иллюстрация к последнему отрывку
