Запоздало присоединяюсь к "ароматному" флэшмобу от BangBang

Итак, я снова во флэшмобах. Но не о раздевании и даже не о любовных треугольниках: раздевать героев как-то не доводилось (да и зачем?), а треугольники всё как-то не складываются (хотя попробуем со временем все-таки сложить парочку). Зато запахов в моих текстах хватает. А в первый день июля у BangBang стартовал как раз такой флэшмоб: "Давайте делиться восхитительным миром запахов".

Что ж, поделюсь. Где-то это будут чудесные ароматы, где-то - отвратительный смрад. Ну так и мир - он такой: полосатый, как шкура зебры. Черная полоска, белая... У вымершей квагги черного было куда как больше. Впрочем, причем здесь квагга? Может быть, при том, что герои моего впроцессника плывут сейчас в Африку?

Ладно, бог с ними, с кваггами, с тиграми и с прочими полосатыми животными! Итак, запахи. Разные. Комментировать не буду. Пусть отрывки говорят сами за себя.

Итак, поехали!

1.

А человек с курраха вдруг заговорил. Запинаясь, он произнес с ужасным думнонским выговором:
– Эй, добрая соседка, послушай... Откуда у тебя это?
Всё такой же небритый, всё в той же мешковатой, явно с чужого плеча, рясе, пахнущий чудовищной смесью пота, рыбы, овечьего жира и ладана, он навис над плечом Серен, вперив пронзительный взгляд ярко-синих глаз в Танни. Еще недавно Серен искренне беспокоилась об этом человеке – измученном долгими скитаниями по волнам, беспомощном, нуждающемся в ее заботе. А теперь ей сделалось страшно – до мурашек, до дрожи в коленях. Пуга́ло всё – и его облик, и голос, и запах, и внезапное появление за спиной. Ох, заговори он сейчас не с Танни, а с Серен – она, наверное, не смогла бы в ответ проронить и слова!

2.

– Ух ты какая штуковина... – вдруг тихо пробормотал Олаф. И сразу же Танька повернулась к нему. Зная привычки Олафа, она уже не сомневалась, что тому попалось нечто по-настоящему интересное. Вскоре она не утерпела и, бесшумно подкравшись сзади, заглянула Олафу через плечо.
Как уже не раз бывало, старый друг узнал ее, даже не оборачиваясь.
– Посмотри-ка, Танни, – увлеченно произнес он. – Вот вроде такой же чабрец, как у нас, – но если посмотреть внимательнее...
Растение и правда немного отличалось от привычного ей чабреца: листья у него были мельче, и их покрывал густой пушок. Смущало в нем и еще что-то – правда, что именно, Танька никак не могла сообразить.
– Дай-ка я тоже гляну, – наконец не выдержала она.
Присев перед куртинкой на корточки, Танька сорвала веточку, растерла ее в пальцах, потом поднесла к носу. Странный, непривычный аромат защекотал ей ноздри. Казалось, кто-то разбавил запах чабреца легким оттенком цитрона и еще чем-то терпким, незнакомым.
– Пахнет иначе, – подумав, объявила она.
– Ну вот, – подвел итог Олаф. – Наверняка другой вид. Кстати, по книжке Диоскорида здешний и наш чабрецы, пожалуй, и не различишь.
– А ведь чабрецов-то и у нас растет несколько разных, – глубокомысленно откликнулась Танька. – У них даже лекарственные свойства различаются. Мэтресса Анна Ивановна когда-то экстрагировала их эфирные масла – так она рассказывала, что...
Торин сначала подозрительно посмотрел на Таньку, затем перевел взгляд на Олафа и наконец украдкой, отвернувшись, перекрестился. Должно быть, оба они показались моряку колдунами, разговаривающими о каких-то непонятных и наверняка опасных вещах.

3.

Удивительная все-таки была эта штука – целебный сидовский плач! Уже второй раз он поистине вернул несчастную Серен к жизни. Сладко потянувшись в постели, она даже не задумалась о своих недавних невзгодах. Так в детстве, просыпаясь в уютной спаленке, она вспоминала первым делом вовсе не о ежедневном занудном бормотании мэтра Кистениана и не о вечно брезгливо поджатых губах отца – а о вкусно пахнущих мятой и розмарином руках матушки, о ее ласковой улыбке...

4.

Когда Серен и Аквилина спустились в нижний коридор и завели долгую беседу о моряках, чиновниках и хозяевах заезжих домов, Олаф как раз находился у себя в кубрике. Был он занят не слишком интересным, но крайне необходимым делом: перекладывал собранные в По́рту образцы испанских трав из одних бумажных «рубашек» в другие. Для того, чтобы растения хорошо высохли, не заплесневели и не почернели, процедуру эту следовало повторять раз в день, что Олаф добросовестно и проделывал. Уже на третий день такой сушки веточки и корни у всех растений сделались твердыми и ломкими, но Олаф все равно упорно продолжал следовать инструкции, оставленной ему мэтрессой Анной Ивановной. Впрочем, образцов он собрал в Порту не так уж и много – всего десятка два, – так что ежедневный ритуал их «переодевания» утомлял его не слишком. Зато какой дивный пряный аромат стоял теперь у Олафа в кубрике! Среди испанских растений оказались травы, напоминавшие внешне чабрец и шалфей, и пахли они соответствующим образом: не совсем так же, как их британские сородичи, но все-таки похоже – только, пожалуй, более терпко, с какими-то незнакомыми, загадочными нотками. Несколько раз Олафа даже посещала странная догадка: не был ли это был тот самый степной аромат, пленившись которым, юная базилисса Анастасия, сестра леди Хранительницы, когда-то отвергла руку камбрийского принца и унеслась в неведомые дали с кочевником-булгарином? Подобные мысли, впрочем, он всегда беспощадно отгонял: они казались ему достойными скальда или барда, но совершенно недопустимыми для истинного естествоиспытателя. Как ни странно, своей «сестренке»-сиде поэтические вольности Олаф легко прощал. Однако себе он их не позволял категорически.

5.

По правде говоря, о потемках Танька только со слов моряка и узнала. Полоски света, пробивавшейся через неплотно закрывшуюся входную дверь, ей вполне хватило, чтобы отчетливо разглядеть крошечное помещение: низкий дощатый потолок над головой, такие же дощатые стены по сторонам и глухую матерчатую занавеску впереди. По левую руку от Таньки на стене висел потухший масляный фонарь, а справа, как раз напротив фонаря, виднелся запыленный прибор, похожий на часы, с круглым циферблатом и единственной стрелкой. Пахло масляной гарью, мочой, по́том – и к этому смраду примешивался, не в силах совсем его перебить, пряный травяной аромат. Запахи заставляли сжиматься сердце, навевая тяжелые воспоминания о последних днях Робина.