Про военкоров и вообще

Одним из героев второго (и будущего третьего) тома "Двинулись земли низы" неожидано для меня самого становится писатель Владимир Ставский.

Совершенно забытая, но при этом невероятно интересная фигура нашей истории.

С одной стороны, литературный функционер, посадивший Мандельштама и много на кого что написавший. Чего не скрывал и даже этим бравировал. Не все помнят, но именно Ставский много лет руководил Союзом писателей СССР после смерти Горького. Своей несгибаемостью, убежденностью и, извините, дуроломством достал всех, включая Сталина, и перед войной был вынужден сдать СП СССР Фадееву - другу юности, с которым тоже вдрызг разругался.

С другой стороны - беззаветно преданный и невероятно храбрый человек, наш первый военкор с всесоюзной известностью. Еще мальчишкой отвоевавший Гражданскую, Ставский прошел практически все довоенные "горячие точки" СССР, на финской был ранен и еще до войны заработал себе букет боевых орденов - два советских и один монгольский.

Именно Ставский, кстати, сделал военкора из Симонова, "обстреляв" его на Халкин-голе. Вот как вспоминал об этом журналист Л. Славин:

«Зашел ко мне в юрту Симонов, запыленный, с горящими глазами, с какой-то торжественно-светлой улыбкой, а за ним следовала мощная фигура Ставского. Владимир Петрович подмигнул мне и за спиной Симонова показал большой палец. Все было ясно. Окунул он парня в огненную купель. Как я узнал позже, поэту «повезло» — он сразу же «понюхал» пороху во всех его видах. Попал под бомбежку на переправе через реку Халхин-Гол, потом его захватил минометный огонь на пути к сопке Песчаная. <...>

Видел красноармейцев и командиров, раненых и убитых, с которыми вот только что дружески беседовал, видел трупы японских солдат и офицеров, словом, все то, что бывает на войне...".

Симонов потом напишет про это своего знаменитого "Сверчка".

Мы довольно близко видели смерть
и, пожалуй, сами могли умереть,
мы ходили везде, где можно ходить,
и смотрели на все, на что можно смотреть.
Мы влезали в окопы,
пропахшие креозотом
и пролитым в песок сакэ,
где только что наши
кололи тех
и кровь не засохла еще на штыке.

Мы напрасно искали домашнюю жалость,
забытую нами у очага,
мы здесь привыкали,
что быть убитым -
входит в обязанности врага...

Владимир Ставский на переднем крае. Халкин-гол. Монголия. 1939.

Ставский погибнет в Великую Отечественную под Невелем во время вылазки за нейтральную полосу со снайпером Клавдией Ивановой - он писал очерк про девушек-снайперов и, разумеется, ходил с ними "за линию", это же Ставский.

Похоронят его там же, в прифронтовой полосе в Великих Луках, причем на похоронах депутата Верховного Совета, кроме военных (включая ЧВС фронта Мехлиса), будет только один писатель.

В последний момент из Москвы успеет прилететь Фадеев - проводить в последний путь старого друга. С которым они когда-то, будучи еще никому не известными мелкими региональными чиновниками, пили в ростовской степи на берегу Тихого Дона мутную самогонку и мечтали написать новую, правильную русскую литературу.

Фадеев на похоронах Ставского

Именно там, в Ростове, Фадеев и писал "Разгром", с которого началась его слава. Потом Фадеева выдернут в Москву, а инструктор крайкома Ставский поедет заниматься организацией хлебозаготовок в кубанских станицах, за что его многократно анафемствуют в постсоветской России.

Нарабатывая материал для своего романа, я, разумеется, прочитал книгу, которая принесла Ставскому известность. Она называется «Станица», и это первая книга о коллективизации в СССР, причем написанная в весьма необычном жанре.

Формально это цикл очерков, фактически же это «приключения автора в годы коллективизации, написанные им самим».

В «Станице» рассказывается, как автор-рассказчик в январе 1928 года приезжает в кубанскую станицу Вальяновскую (Васюринскую). Одновременно с ним на малую родину возвращается и бывший есаул Дзюба, намеревающийся вместе с поручиком Евгением Шульгой поднять восстание. «Кулаки», как автор их любовно называет, активно реализуют свои планы, привозят оружие, ведут подрывную кампанию.

Но и «коллективизатор» Ставский не сидит сложа руки – опираясь на беднейших станичников, он собирает команду, поднимает людей на борьбу, создает колхоз и т.п. Заканчиваются очерки победой станичных пролетариев и арестом кулаков, но есаулу Дзюбе удается бежать.

Эдакая прото-«Поднятая целина», только написанная самим Давыдовым. Ставский потом еще два продолжения выпустит, "Разбег" и "На гребне", а станичники ему мемориальную доску повесят.

С точки зрения литературы «Станица» Ставского – это, разумеется, далеко не Шолохов, но это очень яркий документ эпохи.

Причем написанный по горячим следам и написанный честно, без особой деликатности. Да, разумеется, писал его убежденный адепт одной из сторон, и объективности в тексте нет даже в зародыше. Но именно не подвергаемая сомнению убежденность Ставского и позволяет ему не стесняться и не умалчивать. Радикал не нуждается в оправдании своей позиции, поэтому рассказывает все как есть: кулаков нужно всех поубивать, потому что если не убивать – то что еще с ними можно делать? Позже подобную прямоту пропускать перестанут.

Самое страшное, что довольно быстро понимаешь, что эта ожесточенность – она обоюдная. Противная сторона по локоть в той же самой субстанции, причем дела зашли настолько далеко, что сейчас уже не очень важно – кто там был агрессором, а кто только сопротивлялся. Что красные, что белые казаки - все изгваздались в крови по маковку, и даже в мирные времена для многих чудовище Гражданской войны никуда не делось, оно только притихло и затаилось в углу, ожидая возможности для прыжка.

«Вечером я тихонько шел по двору станичного совета. На балкончике беседовали тыждневые.

– Он и говорит – нанизать их всех на вилы, хай им бис.

Голоса примолкли. Кто-то тихо сказал:

– Тогда надо было воевать, когда наши были... Вот теперь и мучайся. Сейчас самим начинать – ничего не выйдет. Надо ждать, когда придут».

Прыгнуло в 1941-м, когда все получили широчайшие возможности напоить свою ненависть тем, чем ее поят.

Кстати, смех-смехом, а Шолохов в "Поднятой целине" действительно активнейшим образом использовал книгу Ставского, что убедительно показал Марат Мезенцев в своем исследовании «Судьба романов».

Объясняется это просто - Шолохов и Ставский дружили еще дольше и сильнее, чем Ставский и Фадеев. Посмотрите на эту фотографию 1928 года, оставшуюся в истории под названием «Встреча в Ростове», на этих молодых улыбчивых парней.

Слева направо: Владимир Ставский, Михаил Светлов («Цигель, цигель, ай-лю-лю, «Михаил Светлов» ту-ту!»), Михаил Шолохов и двое ростовских журналистов и писателей, активистов местного РАПП: Григорий Кац и Александр Бусыгин. Оба уйдут на фронт добровольцами, оба лягут в землю за Родину в 1941-м под Вязьмой: Каца расстреляют в бою в окружении, а Бусыгин, с прострелянными ногами, будет за пулеметом до последнего прикрывать отход товарищей.

Шолохов так опишет их случайную встречу на фронте: «Тут я увидел Сашу. Он попросил, чтобы я подвез его до политотдела дивизии. … Проскочили мы простреливаемое место благополучно. Довез я Сашу до нужного ему перекрестка. Вылез он из машины, снял с подбородка ремешок каски, откинул ее назад и говорит: «Давай, Миша, попрощаемся!» А голос срывается... Обнялись мы, поцеловались, и ушел Саша в свою редакцию. Больше я его не видел. Погиб Саша Бусыгин».

Но до этого еще целых 13 лет, а это треть отмерянной многим из этого поколения жизни.

Вообще, мы тут ноем, ноем, а я как вживусь в фактуру, как вдумаюсь - СКОЛЬКО досталось этому поколению, ровесникам века - волосы на голове шевелятся. Никому не пожелаю. Злейшему врагу - не дай бог!

Начиная с Гражданской, на которую они ушли 15-17 летними, потом индустриализация, потом террор, потом война, потом послевоенное восстановление... Все на плечи, одно за другим, все валится и валится, а ты тащи, ты не падай - больше некому...

50-е уже мало кто пережил - рано износились, жизнь мужикам тяжелая досталась.

Но ядерное оружие нам в наследство оставить успели - гарантию выживания. Благополучия не гарантировали, а вот выживание обеспечили.

В ноги бы вам поклониться, да некому уже.

Дурацкий текст получился, путаный, как сама жизнь. Ладно, пусть так. Как смог - выговорился. В книге постараюсь сделать лучше.