Воспоминание

Не люблю писать, так что, если получится как у "курицы лапой" то, сори. 

Помню: " Деда, деда, а расскажи про войну?" Дед усмехнется, как будто знает сакральную тайну, и скажет, выдыхая табачный дым: - Что про нее говорить? Лучше вон, книжки читайте, там все написано.

Не любил дед рассказывать про войну и не рассказывал. Так, изредко, у него вырывалось нечто, про ту жизнь и все. Например однажды, обед, мать сварила рассольник, а он, перемешевая ложкой в тарелке: "Ох, какой рассольник, если бы нам в 42 году такой давали..." А мне стало интересно, что же там было, в 42 году.

Так получилось про войну я знаю не от дедов, а от моего отца и матери. Не знаю почему так, но так вышло. Дед, со стороны отца, Жолоб Василий Пантелеевич, был средним из трех братьев. Его призвали в 42 году и, как он сказал отцу: " Мне повезло, что я закончил технимум. Меня отправили в офицерское училище, а остальной призыв ушел под Сталинград. Из них мало кто уцелел". Примечателен рассказ, как он первый раз закурил: "Первый день Курской дуги. Бомбежка. Все взрывается, а я бегаю по траншее, не знаю куда прятаться. Вдруг, меня хватает за рукав старый солдат. Ну, как старый, лет сорок, наверное. Гимнастерка белая, выгоревшая, и седина на висках. Хватает и тянет, присаживает рядом с собой. - Не мельтеши, лейтенант. Я падаю рядом, а он, медленно скручивает самокрутку. Тут свистит бомба, я вскакиваю, а он: - Стой, это не наша! Нашу, мы с тобой, не услышим, лучше на-ка вот, закури. И протягивает мне "козью ногу".  Так мы всю бомбешку и прокурили. Потом был бой. Шесть атак. Очнулся, вечер уже, пулемет парит, позиция перепахана, трупы, а у меня руки трясутся, как у алкоголика. Боец мимо шел, я: "Дай, закурить?" Он протягивает кисет и бумажку, а я, свернуть не могу, все просыпаю. Боец покачал головой, свернул мне и пошел дальше. Так с тех пор и курю." Курение его и доканало в 95. Пулевое ранение в легкое, рак. Что еще... Отец рассказывал: "Пойдем землю копать в огороде. Он шустро так копает, быстрее меня. Я: "Пап, ловко ты". А он усмехнется: "Жить захочешь, всему научишься".  Помню еще один рассказ. "Первый месяц после войны было непревычно, - говорил дед, - иду по улице, а в голове: "Вот там, хорошо пулемет поставить, вот там снайпера, а с той стороны минами прикроюсь". Спохвачусь, что уже мир и иду дальше." Вот такой у меня дед, заслуженный учитель СССР.

Скажу и про его братьев. Их я не знал, жили мы далеко. Про них тоже отец говорил. Старший брат ушел в армию в 38. Еще Халхин-Гол захватил, краешком. Дослуживал на Дальнем Востоке. В июне 41 его демибилизовали. "Едем в эшелоне, а с вагонов не выпускают. Что за ерунда? Смотрю, Самару проезжаем, а у меня здесь пересадка на Уфу. Странно. Потом, в Москве сказали, что война." Дальше, у него был Смоленск, танк БТ-7, и он первый раз в нем горел. Батя говорил, что кожа на руках у него до локтей была как пергамент. "Как ударило, танк встал. Дым, бензином пахнет, глаза ест. Передний люк откинул и тут пламя как полыхнет над головой. Я люк держу чтобы вылезти, а руки в огне, рукава у комбеза горят." Три раза в танке горел. Семь лет дома не был, как в 38 ушел, так в 45 и пришел. Женился, на девушке что его ждала, все эти годы. Когда умер, сослуживцы сварили из железа памятник - танк. Пять лет назад батя ездил на родину, с трудом нашел могилу, памятник алкаши сперли на металлалом. Обидно.

Про младшего брата деда отец недавно рассказал. Мы клапана на тракторе регулировали, вот он и вспомнил. " Дядя, - говорит, - всю войну шофером был, так вот, рассказывал. "Затишье, а у полуторки клапана стучат. Дай, думаю, отрегулирую. Растележился, а тут, авианалет. Я, такой, с ключем и тряпкой, туда-сюда. Потом, думаю, ведь после налета поедем, а у меня двигатель разобран. Плюнул на налет и дальше регулирую. И хоть бы осколок рядом свистнул"".

Пожалуй, самая горькая судьба выпала отцу моей матери, Щенникову Ивану Тимофеевичу. Концлагерь. Мать рассказывала: " Отец сержантом был, в стройбате. Они новую границу оборудовали в Беларусии. 22 июня немец как давай с пушек стрелять, а во взводе мусульмане из Средней Азии, и оружия нет, кирки да лопаты. Бойцы коврики расстелили и давай молиться, так нас и взяли, тепленькими." Потом, лагерь в Польше, откуда дед сбежал. Как сбежал, не знаю, а он, не рассказывал. "Есть очень хотелось, - говорил, - чувствую, что еще немного, и ноги едва смогу таскать, вот и сбежал. Поляк, гад, выдал. Я к нему на ферму залез, еду искал, а он выдал. Бог ему судья." Потом, был второй лагерь, на острове Рюген. Строили что-то для флота. Оттуда дед сбежал второй раз, в апреле 45. Плыл через пролив, киллометров пять, наверное. Повезло, что хорошо умел плавать, на спор Урал переплывал. Два побега его и реабелитировали в глазах нквэдешников. Вернули звание и в роту, в первый эшелон. Закончил войну в Берлине. Что поню, так это то, что у него не было боевых наград, только юбилейные, послевоенные. Хотя, он по этому поводу не шибко то и переживал, ну нет и нет. Зато, на всю жизнь осталась татуировка с номером, на руке и на ягодице, и знание немецкого языка. Боже, как он шпрехал, как истиный баварец или уруженец Гамбурга. Лучше чем наша учительница в школе.

Знаете, читая про войну, спрашиваю себя: "А я бы, так смог?" Наверное, нет и сегодняшнее поколение не сможет. В нас закваска не та. Хотя, они тогда сражались, чтобы нам не пришлось испытать тоже самое. Вечная им память и земля пухом.