Я даю взятку своему персонажу

Я не брал интервью у своих героев, но как-то раз меня замучила совесть: я отправил в ад хорошего благородного парня Костю Крика за то, что он неудачно влюбился и не смог бросить любимую в беде. Я взял то, что любят кочегары, только очень-очень редкое, и пошёл к Агваресу Аскаровичу Саттарову, СЕО "АлияХим", по совместительству одному из иерархов ада и ближнику отца кочегаров. Вот что из этого вышло:

Чем купить благосклонность кочегара?

Саттаров подменил Юла на болванчика за ящик 12-летнего односолодового вискаря, выдержанного в хересовых бочках. Если в рублях, операция потянула ну… пусть на полмиллиона. Не много для того, чтобы вытащить из ада своего помощника. На болванчика Саттарову было плевать, он хотел вернуть своего пёсика. За тысячи лет, прожитых на нашей планете, он, как и многие кочегары, стал сентиментальным.

Удивительно, но смежники сантиментами не страдали. Это как вечный конфликт даже не белого и чёрного, а порядка и хаоса, математики и эмоций.

Газовщики ходят строем, любят белое, делят весь мир на тех, кто любит их Отца абсолютно и на всех прочих: кто не любит, кто любит не только Его, кто любит, но сомневается. Прочие для них не существуют. А отцу кочегаров глубоко фиолетово, кто и как к нему относится. Он достаточно самодостаточен. И так вышло, что у газовщиков один цвет, белый, а у кочегаров должен был бы быть чёрный, а оказались все остальные цвета во всём многообразии их оттенков.

Газовщикам нужна функция, кочегарам — характер, личность, эмоции, красота. Газовщики признавали один вид творчества: тот, что безусловно воспевает Отца их, прямо называя по имени, либо рисуя несомненный образ. Кочегары любовались всеми невообразимыми проявлениями непостижимого человеческого разума. Коллекционировали культуры, консервировали срезы, выхватывали из костров горящие книги.

Так они и жили. Дело общее, но одни бездушно пеклись о спасении душ, другие с душой их губили. Но и те, и другие поддерживали жизнь на планете Земля, потому что ради этого сюда и прилетели.

Я оказался тем смертным, кто познал истину с маленькой буквы, потому что все слова с большой буквы принадлежат смежникам, а значит одноцветны, плоски, кастрированы и выхолощены, как всё, к чему они прикасаются. Это знание дорого мне обойдётся, и семьдесят две вечных девственницы не будут ублажать меня, преобразуя мои наслаждения в воздух, тем более нужный, чем быстрее растёт производство на Земле. Скорей семьдесят два ифрита до скончания веков будут огненными мечами сдирать с меня кожу, трансформируя в тепло мои страдания.

Пусть, мне всё равно Джаннат не светил: я не умею верить без оснований и видеть без полутонов. Но я вписался в эту тему, врос в неё, выписал новую реальность, которая странным образом совпала с узором, вытканным танцующим демоном Агваресом, и поэтому он заметил меня, а я узнал, что странным образом стал его соавтором.

Даст ли мне это какие-то бонусы в том мире, куда можно попасть, спустившись в лифте на три километра под башню «АлияХим-Фарм» в Москва-сити? Вряд ли, но в райские кущи над пентхаусом соседней башни «Джаннаталь-Газ», где живёт отец газовщиков, мне всё равно вход закрыт, чего трепыхаться?

Для кочегара, пусть и старшего, ящик вискаря за полляма, может, и достаточное вознаграждение, но мне предстояла торговля с одним из высших иерархов ада, и, по совместительству, топ-менеджером «АлияХим-Фарм» Агваресом Аскаровичем Саттаровым. Что дать ему, вечному, всё попробовавшему, искушённому?

Я вхожу в приёмную, и Инга Деева ведёт меня в кабинет нового шефа. У неё синие тени под глазами из-за недосыпа. А недосып из-за того, что Юл, её любимый, глупый и доверчивый щенок Саттарова, уже два месяца жарится в аду, претерпевая муки, чуть большие, чем можно вынести, и чуть меньшие, чем могут убить, но она не может взвалить их на себя, как взвалила когда-то его парализованное тело, спасая от трансфера ценой собственных вечных мук. Я прохожу мимо неё и мне хочется отдать честь, выстрелить из автомата в небо, и чтобы непременно на моих руках при этом были белые перчатки.

Я задумывал её второстепенным персонажем, тенью, которой суждено страдать в больнице, выпячивая подлость и бесчеловечность главного героя, но она сама отстранила меня, стала главной героиней, вытянула и вытащила Юла из ада. Почти вытащила, потому что любовь не всесильна, и даже высшие иерархи преисподней вынуждены играть по установленным правилам.

Агварес сидит за своим столом. Я помню этот кабинет при Звейниексе. В нём не было ничего. Голые стены, плоская панель на стене напротив его стола, панорамные окна от пола до потолка, не занавешенные ничем, гранитная плитка без рисунка под ногами. На его столе всегда было пусто. Идеальная обстановка для того, кто ещё недавно занимал высокий пост у смежников. Все как там принято.

Сейчас стены увешаны старинным оружием, в ярко освещённой витрине стоит золотой доспех Ага, на груди — солнце с извивающимися, как змеи лучами. Я знаю, что это доспех Агвареса тех времён, когда его отца, отца лжи, звали Ангра-Манью. Откуда знаю? Оттуда, что я сам это написал, не подозревая, что так оно и было на самом деле. Панорамные окна занавешены тяжёлыми портьерами. Они отделяют кабинет от наружной январской московской хмари: смеси снега, дождя, смога и огней соседней башни смежников.

Следуя избитым литературным штампам, мои дорогие итальянские туфли должны были утопать в роскошном персидском ковре. На деле мои Меррилы за восемьдесят баксов никак не могли утонуть в роскошном, но вытертом за столетия ковре мастеров Исфахана. Он лежал в кабинете танцующего демона, дальше объяснять надо? Да и не представляю я себе дорогих персидских ковров, в которых можно утонуть. Часто используя одни и те же выражения, мы забываем, что у каждого слова изначально был смысл.

Я подхожу к резному шахматному столику у единственного просвета между тяжёлых портьер и достаю из рюкзака бутылку. Так же, как ставил её мой персонаж Костя Крик, я ставлю пузырь на столик и жду. Только он был курьером и не знал, что принёс, а я знаю.

Это — 12-летний односолодовый виски Glenturret, залитый в бочки в 1859 году. В 1872 капитан клипера «Текондерога» купил эту бутылку перед своим последним походом, и не спрашивайте, чего мне стоило её достать со дна Атлантики. Я не сомневался, что такой жирный червяк на моём крючке привлечёт даже такого мегалодона, как Агварес. Ну хорошо, червяк плюс доверие ко мне, рождённое непониманием: кто вообще я, к Отцам, такой, что вошёл в фазу с колебаниями ада и рая?

Я стоял в тени и ждал. Всё, что было дальше, скрывалось в непроглядной тьме, но я скорей ощутил, чем увидел движение, и уже через мгновение тусклый свет московского января вычертил лицо Агвареса.

— Это то, что я думаю, мой мальчик? — спросил он.

Мальчиком я не был уже лет тридцать по самым скромным подсчётам, но для существа, прибывшего на Землю в конце плейстоцена, даже Ной с Заратустрой мальчики. Удерживая в себе дрожь перед выдуманным чудовищем,, оказавшимся реальным, я ответил:
— Бутылка из капитанской каюты «Текондероги».

Он прижал бутылку к щеке и закрыл глаза. Потом одним движением сбил сургуч с горлышка, серебристым штопором вытянул пробку. Его чёрные глаза зажмурились, когда он втягивал в свои лёгкие, или в то, что их заменяет, аромат давно перебродивших солода и ячменя, связанных нотками винограда, дыма, бобов какао и чего-то неуловимого, о чём не знают даже наследники вискикурни Glenturret..

Он открыл глаза так же резко, как закрыл их.
— Что ты хочешь за это?

Хороший вопрос от существа, одного щелчка пальцев которого хватит для того, чтобы я раньше срока на веки вечные занял свой заполненный гелем голубой контейнер тремя километрами ниже.

— Вы можете просто забрать его, а меня отправить на трансфер.
Агварес поставил бутылку на столик.
— Нет ничего скучнее, чем отсутствие правил, если ты можешь всё, как я. Это, — он коснулся горлышка бутылки, — тянет на серьёзную услугу. Что ты хочешь? У тебя одна попытка, и, если цена будет чрезмерной, я откажу. Подумай хорошенько.

Когда-нибудь, может, я займу в коллекции Агвареса своё место. Я так думаю, потому что он слишком снисходителен ко мне. Может даже мечи у ифритов, сдирающих с меня кожу до скончания веков, будут острее, чем для прочих грешников. Но я в этом не уверен, и мне, конечно, страшно.

В прошлом году я рассказал историю Юла, и в конце книги отправил его в ад. Я сам разработал трансфер, после которого он, разочарованный в мире, жизни, людях, справедливости, сам спрыгнул в ад, даже не попытавшись ступить на пылающий мост Сират к вратам Джанната. Я думал, что это просто книга, я не понимал, что участвую в плетении тех огненно-алых нитей в ковре мироздания, которые утягивают людей из реальности в Джаханнам ради существования человечества на Земле.

Да, такова модель мира. Исчезнет ад, и Земля превратится в безжизненный камень с замёрзшей в лёд атмосферой. Пропадёт рай, и вокруг Солнца будет вращаться ещё один пылающий Меркурий. И только хрупкое равновесие между газовщиками и кочегарами удерживает Землю в тонюсеньком пояске Златовласки.

С внутренним трепетом старого и нужного слуги перед всемогущим властелином я сказал:
— Я не буду просить о том, чтобы ты выпустил Крика. Я хочу с ним просто поговорить.

Лицо Агвареса исчезло. Бутылка тоже. В темноте в глубине кабинета забулькала жидкость, раздался тихий звук, с которым воздух входит в ноздри, омывая рецепторы.

— Интересно, — Агварес говорил с самим собой, мои ответы ему не требовались, и я это понял сразу. — Я слышу в твоём голосе вину. Ты придумал этого персонажа, не зная, что он существовал на самом деле. Он жил, дышал, строил планы, кривил морду на замечания матери, влюблял в себя девчонок. Всё это было ровно до того момента, когда ты решил сделать из него трагического героя. Я бы знать не знал о его существовании, не пришли ты его ко мне в кабинет с той бутылкой от Звейниекса. Ты ведь с самого начала знал, что я обращу внимание на его внешнее сходство с Юлом.

— Откуда?
— Это очень хороший вопрос: откуда ты знал? Разве ты, создавая новый мир, не стремишься к достоверности? Разве ты не выстраиваешь его в своей голове, и не хочешь, чтобы он существовал на самом деле? Я тебя поздравляю: он существует. И причудливым, и, до конца непонятным мне образом, он взаимодействует с реальным миром, моим. Так что ты хочешь?

— Я… Да, я хочу его забрать, но знаю, что вы не отдадите. Я хочу хотя бы с ним поговорить.

— Для чего? Ты сам себе на этот вопрос можешь ответить? Ещё один концепт, который я тысячелетия не могу постичь. Вы, люди, существа внезапно смертные, существующие в очень жёстких рамках окружающей среды, настолько жёстких, что изменение любого параметра на незначительную величину приводит к неизбежной гибели физического носителя. Вам о себе думать нужно, но периодически у вас включается крайне странный механизм, отменяющий инстинкт самосохранения, и этот механизм называется совестью.

Инстинкт самосохранения действительно отступил куда-то на второй план, потому что я выдал:
— А не совесть ли заставила вас, Агварес Аскарович, вытащить из ада Юла?

Я замер в ожидании кары, но Аг расхохотался.
— Я на самом деле стал немного сентиментален, — сказал он, отсмеявшись. — Но к совести это не имеет никакого отношения. Юл для меня — удобный инструмент с предсказуемыми реакциями. Он мне ещё пригодится. Кроме того, он мне приятен. Мне нравятся его блуждания между добром и злом, в его понимании, и внезапно проснувшаяся рефлексия, ранее ему не свойственная.

Совершенно бесшумно он подошёл к провалу в шторах. Когда из темноты возникло его круглое лицо, я вздрогнул, а он улыбнулся. Я не хочу больше видеть такие улыбки.

— Представь, что ты — исследователь, который строит лабиринты для лабораторных крыс. Тебе нетрудно будет это представить, ведь именно этим ты занимаешься в своих книгах. Просто ты думал, что твои герои выдуманные, а они настоящие: живут, дышат, чувствуют, страдают, абсолютно покорные тебе. Неожиданно, правда? Я не рад, что ты об этом узнал. Теперь эти мысли не покинут твою голову, а мне нравятся люди, которые мыслят, не признавая границ. И вот все эти крысы послушно бегут по лабиринту, скучные, как сама жизнь. А какая-то из них перелезает через стену. Она заслуживает особого отношения. Я просто вернул себе свою крысу, способную перелезать через стену, которую у меня забрали. А взамен засунул унылого крысёныша, такого же, как все. Мне неинтересны такие. И твой Крик неинтересен, потому что он так не умеет. Он нравится тебе, потому что ты и сам такая же скучная крыса, способная только бежать по своему унылому лабиринту между узкими стенами. Ты сам мечтаешь вырваться, перелезть стену, но боишься: тебе страшно, поэтому ты придумываешь Юла, который может. Издеваешься над ним, нивелируешь, обесцениваешь его особенность, выряжаешь его в собачью маску, выпячиваешь мою секретаршу Ингу, но, даже когда он обряжен в кожаные ремни и унизительную пёсью маску нижнего, ты всё равно восхищаешься им и сразу, судорожно и неумело, пытаешься это скрыть. Как бы ты ни старался, всё равно не получается. Он — живой, а ты нет, хоть он в аду, а ты — пока ещё на Земле.

Я испытывал странное и страшное чувство. Будто твой ребёнок, трёхлетний карапуз, увольняет тебя и уходит в закат, и ты ничего не можешь с этим сделать. Тебе нечего сказать в своё оправдание, потому что в его устах — бесконечная и бездонная мудрость, не отравленная знанием, а на твоём языке — многократно повторённая ложь, не имеющая ни смысла, ни веса. Я знаю, как Агварес смотрел на меня в тот момент, хоть его лицо снова скрылось в темноте кабинета. Он смотрел с жалостью и сочувствием. И ожиданием, что вот-вот и я, наконец, пойму. А я не уверен, что хочу понимать.

В поддержку флешмоба Lilike, подхваченного Романом Титовым

Эта сцена написана по заданию и не войдёт во второй том "Медленного ада"