Бунт
Автор: Итта ЭлиманТолпа внесла меня в арку и вынесла на площадь. Я протолкалась через студентов и встала, не веря глазам.
Напротив памятника выстроилась шеренга ребят, среди которых были и мои близнецы, их я увидела первыми, и все прочие звездочеты, с сияющими на шеях рисунками, и Борей, его широкую спину трудно не заметить, и рядом, плечом к плечу с моими друзьями — Дамас, Ларик, и другие дружинники...
Все сжимали в руках выковыренные из брусчатки булыжники и наступали на сторожевую цепь из пятерых растерянных гвардейцев с алебардами наперевес.
За спинами гвардейцев виднелся прислоненный к памятнику шест, а к шесту толстой веревкой в несколько обхватов был привязан Колич Бородач.
Я обомлела. Колич... в какой-то сползшей с плеча рваной простыне... плечо располосовано плетью... кровь течет на белую ткань...
О, всемилостивое Солнце!
Колич точно был вне всего происходящего. Где-то рядом, где-то сверху. Его серые, распахнутые глаза удивленно смотрели поверх гвардейских спин на своих друзей, кричащих проклятия в адрес Чанова...
Комендант стоял тут же, но я заметила его только теперь, когда услышала, как Левон и Эрик выкрикивают его имя.
— Чертов Чанов... Полоумный алкаш... — что-то такое неслось от гневной толпы...
Бронзовый Фалерс с длинным свитком в руке взирал на происходящее с очень красноречивой, ироничной улыбкой, как бы говорящей: «Все что вы хотели знать об истории, но боялись спросить...».
Границы человеческой жестокости? Их нет!
Границы человеческого негодования? Их тоже не существует!
Теперь коса нашла на камень.
Колича Бородача знал весь университет. Этот парень всегда улыбался. Этот парень был готов отдать малознакомому человеку последнюю рубаху и последний кусок хлеба... Этот парень всегда говорил о добре и красоте, он жил в гармонии с природой, и все знали, что Колич Бородач мухи не обидит... Он пел, как ведьмов любимец русалок... и был дверью в мир вселенской любви... Все это знали...
Черт... Как такое вообще могло произойти...
Мертвецки пьяный Чанов стоял, широко расставив ноги, чтобы не упасть. В одной руке он держал палаш, другой поднимал плеть. Его каменное, пустое лицо не выражало ничего человеческого.
— Одиннадцать! — рявкнул он.
Толпа студентов взревела. В гвардейцев полетели камни.
— За что Колича? — спросила я кого-то, кто стоял рядом со мной. Это оказался весельчак Ант, контрабасист. Я с трудом его узнала. Больше никакой шляпы-цилиндра, никаких звезд на театральном костюме... только бледное, исхудалое лицо, и... проседь, настоящая проседь в темной шевелюре.... Должно быть, он только приехал... должно быть, его выгнали с фронта... как студента... и вот из огня да в полымя...
Он тоже не узнал меня, «довеска», которого он напоил элем на праздник середины зимы. Ант молча кивнул в сторону крыльца.... Там, перед зданием администрации поперек ступенек лежало огромное жумовое бревно, одним концом застрявшее в переломанных дверях. Стрельчатое окно рядом с дверью было выбито.
При чем тут Колич?
Тем временем на площадь вбегали ещё и ещё студенты. Гвардейцы в цепи отступили, получая кулаками и ногами бросившихся на них ребят. Чанов повернулся к толпе, махнул на студентов палашом и прокричал хрипло:
— Что, собрались, дегенераты?! Бунтовать, да? Ну, давайте! Давайте! Давайте! — и снова занес плеть. — Двенадцать!!!
Я видела, точно в замедленном времени, как плеть опустилась на тощее предплечье Колича, обняла его руку, рассекая загорелую кожу, погрузившись в мясо, вытапливая кровь, а затем вздрогнула и, размыкая объятия, снова взлетела в воздух и, точно дрессированная дигира, вернулась к ноге хозяина.
Картина происходящего ломалась и рушилась...
Я закрыла глаза, помотала головой... Увы, иттиитам бессмысленно закрывать глаза. Чувства сотен людей только сильнее распалили мой гнев и мое отчаяние...
Я ничем не могла помочь... или могла?
Сильный порыв северного ветра ударил мне в лицо. Как бы говоря: Соберись! Ты же знаешь, что можешь. С моей помощью можешь пролистнуть сейчас всю эту толпу гвардейцев, как книжную страницу, буквально одним движением пальца, пролистнуть не только их, но и самого Чанова, вместе с палашом и плетью, просто смахнуть с площади, как колоду карт со стола... как горстку бренной материи...
Не знаю, действительно был ли это ветер, или кто-то другой говорил со мной из того мира, который пригласил меня сегодня в гости... и видимо, не отпускал. Я в ужасе открыла глаза, но внутренний голос не умолк.
Можешь, можешь.... Той, кто смог превратиться в воду и снова стать человеком такое по плечу...
Второй порыв ветра был сильнее, его уже почувствовали все. С голов полетели шляпы, с берез — бесчисленные крошечные звездочки, затрепетала простынь на бедном Количе. Та сила, которая сегодня позвала меня в гости, была рядом, здесь, совсем недалеко. И ее действительно можно было пустить в ход. Я это чуяла. Что это была за сила и откуда она шла? Этого я не знала, и некого было спросить, какова цена этой силы. Настоящая цена...
Я подняла руку к глазам, защищаясь от следующего порыва ветра. Руку, уже горячую, точно раскаленная сковорода... Цена этой силы, конечно же, настоящая. «Возврата не будет», вот такая цена.
Стоит мне воспользоваться ей, возврата не будет. Не будет университета, не будет братьев, не будет жизни, как у обычных людей. Не будет детей... Не будет учеников... Не будет работы, никакой, ни любимой, ни нелюбимой, не будет ничего... Будет суеверный ужас, приговор, отчисление, выселение... И это еще, если повезет. Найдется умник, который решит, что «нечисть напала на бравого гвардейского капитана», и нужно будет бежать, скрываться... жить в воде... или висеть на виселице...
«Возврата не будет». Применив такую силу, уже нельзя будет целоваться с любимым мальчиком, читать книги, рисовать эмалью по керамике, плести ловушки снов из нитей и птичьих перьев. Ничто из этого уже не будет для меня, если эта неведомая, просящая выхода сила войдет в наш мир через мои руки. Соблазн велик, да. Но, поддайся я ему — и я, Итта Элиман, буду принадлежать этой силе с потрохами и делать только то, что она велит.
И поэтому... нет. Нет!
Ветер будто тотчас утих и зовущий меня голос растаял в шуме вспыхнувшей драки. Я стояла в толпе университетского люда и смотрела, как комендант машет палашом и орет на предавших его дружинников:
— Дружина! Дружина-а-а! Служить! Служи-и-ить, черт бы вас побрал!
Его приказы тонули в свисте и криках студентов, в звоне битого стекла, в командах гвардейских сержантов.
Кто-то бросил в Чанова булыжником и попал в голую, совершенно безволосую, как тот же булыжник, грудь.
— Капрал Денежко! Немедленно! В казарму! Поднять смену по тревоге к оружию! Ротный барабан, конных и плети сюда! Живо!
Еще и еще булыжники, еще свист...
— Тринадцать! — над головами дерущихся снова взлетела плеть. И тут кто-то, кто только прибежал на площадь, с криком возмущения протиснулся к памятнику через толпу.
Госпожа Шток была в белом халате, но без шапочки, ее непослушные волосы стояли над головой темной короной, она раскраснелась от быстрого бега и еле дышала от негодования.
Маленькая, толстенькая фельдшер протиснулась к Чанову, не убоясь ни плети, ни гвардейских алебард. Ее пропустили, или попросту не заметили в азарте потасовки.
Подлетев к капитану, госпожа Шток решительно схватила его руку, держащую плеть.
— Господин комендант! Ополоумели? Что вы себе позволяете?! Вы же... убьете... студента! Вас же... потом под трибунал...
— Пооощ... поощрять...Бунт?!!! — вскричал комендант. - Пшшшла.. вон!
Был он уже совершенно невменяем, и, похоже, действительно схватил белую горячку. Потому что резко качнулся всем телом и так сильно толкнул фельдшера на брусчатку, как если бы то был не университетский врач, а какая-нибудь зубастая нечисть.
И тут же снова размахнулся плетью, крича и сверкая в воздухе палашом так, чтобы «никакая мразь не вздумала помешать ему выдать этому патлатому дебилу обещанные пятьдесят плетей».
Он орал еще что-то, но его уже не было слышно. Свист и крики толпы уподобились урагану. А сами студенты, увидев лежащую на земле фельдшера, ожили, точно очнулись от оцепенения...
Когда десять гвардейцев в полном боевом снаряжении вбежали на площадь, их уже ждали удары камней от всей добровольной дружины старшекурсников.
Дружина разоружила нескольких гвардейцев, а потом помогла штрафному отряду звездочетов и другим, стоящим в сопротивлении младшекурсникам, оттеснить всех гвардейцев от памятника, а затем общей гневной массой вынести с площади все красные тужурки до единой. Комендант порывался броситься на вчерашних «своих сукиных сынов», чтобы «отрубить им к чертям собачьим их предательские бошки», но и его уже без труда подмяли и вышвырнули в арку десятками крепких рук — отсыпаться.
Я и другие девочки бросились отвязывать беднягу Колича.
Он вроде бы находился в сознании, но едва с него сняли веревки, как сполз на парапет памятника и закрыл глаза... Досталось ему очень неслабо, набухшие рубцы от комендантского кнута выглядели ужасно. Бледное, измученное лицо Колича теперь не подавало признаков жизни, испачканные кровью длинные волосы покоились на неподвижной, впалой груди. Похоже, мерзавец и подонок комендант таки напился студенческой крови. И теперь... Теперь «возврата нет».
— Врача! — заголосила Ами. — Врача!
— Не орите, — госпожа Шток уже склонилась над Количем, щупая пульс. — И так ничего не слышу. А нет... Вроде... Нет...
— Что с ним? — завопил подлетевший Левон.
— Безумие... — тихо произнес Эмиль.
Все ребята вернулись к памятнику. Все стояли, склонившись над Количем.
— Берите его и несите в лазарет, — строго скомандовала госпожа Шток. — За мной!
Десять рук подхватили бесчувственное тело. Госпожа Шток решительно работала локтями в толпе, освобождая дорогу. Да и толпа сама начала понимать, что произошло, и расступилась. Сотни ошарашенных глаз провожали лежащего на руках друзей Колича в испачканной кровью простыне...