Ну, давайте бордель..
Автор: Итта ЭлиманЮноша спал как забегавшийся ребенок — лицом в подушку, причмокивая пухлыми губами. Словно бы пил, и не бренди, которое он хлестал весь вечер как не в себя, а чистую родниковую воду или даже молоко.
Время от времени юноша шарил по постели, искал женщину, а найдя ее руку, успокаивался и снова спал мирно.
Мадам Виола разглядывала его и думала, как несправедливо часто мужчинам достаются хорошие волосы. Всю жизнь, с самой юности, едва она девчонкой попала в заведение, и по сей день, когда стала доступной только для толстых кошельков, каждое утро ей приходилось бегать с горячими щипцами от плиты к зеркалу, завивать жиденькие прядочки в локоны, превращать их в достойную столичной дамы прическу. Сколько мороки... Обожженных пальцев, сгоревших волос...
А этот, ну просто баран. Лохматый баран, юный и бесстыжий. Чем-то неуловимо похожий на Реда, хоть тот и был жгучий брюнет. Ред так же широко раскидывал по кровати руки и ноги, так же по-детски сопел во сне и так же вскидывался, когда ему снилась драка.
И зачем только мир плодит их — красивых, горячих мальчиков, упивающихся бравадой, ищущих подвига, мечтателей без царя в голове.
Как жадно заигрывают они с судьбой! Лезут на рожон, упиваются своим безрассудством. Большинство из них не успевают дожить до первых седин, не успевают взять на руки свое дитя. Она многих знала... Но скучала только по Реду. Он ее любил. Обещал жениться, сулил двухэтажный дом у озера и дюжину славных детей. Плел так искренне, что она слушала его с умилением, чуть приоткрыв алый ротик и прижимаясь к его горячей – она помнила это тепло – груди. Она была молода, глупа и прелестна, а потому думала: «Дюжина детей. Какая обуза! Мне и одного-то не надобно».
А потом Реда убили. По версии полиции, закололи в пьянке за дерзость. По слухам, дошедшим до нее через общих знакомых, — на дуэли с каким-то высокопоставленным господином. Какая разница? Он был, а потом его не стало. Красивый, добрый юноша, не хуже этого. Вот только этому сегодня свезло.
Она успела утащить пьяного музыканта из зала «Три Олли», вывести через кладовку черной лестницей, спрятать у себя, свалить на кровать и уговорить заткнуться, сидеть тихо, как рыба, пока полицаи прочесывают заведение, разыскивая «Пастушку».
Мальчика прозвали «Пастушкой» за известную пьесу «Пастушка и рыцарь», которую, по слухам, он исполнил при короле, и в которой сыграл роль соблазненной пастушки.
Болтали, мол, парень сорвал с короля шляпу, за что загремел в Арочку и получил запрет на публичные выступления до конца лета.
Но не внял. А продолжал играть на лютне по всяким заведениям за монету или выпивку.
Музыканта видели то в одном кабаке, то в другом.
Король гонял полицаев ловить наглеца. И каждый раз мальчик ускользал целым и невредимым. Исчезал, как сквозь пальцы.
Этим вечером он появился в «Три Олли». Пел публике. Сплошь похабные песни. И это был бы небольшой грех. Тем более, что пел мальчик вдохновенно, с огоньком. Но кроме похабных песен, он пел памфлеты про короля. Тонкий стеб без злобы, но с расчетом залезть королю в исподнее. А это уже тянуло на Арочку.
День был воскресный, оживленный. Какой-то заезжий усатый кутила поднес музыканту монету и поставил поллитрушку бренди со словами: «Бросай политику, парень. Давай про любовь. Тут как-никак дамы».
Пастушка на удивление послушно кивнул, выпил и спел неизвестную песню про любовь, разбитое сердце и про женские чары, сводящие с ума несчастных юношей.
Ей показалось, что мальчик поет про себя, так больно звучала песня, и так грустны и чисты стали лукавые глаза музыканта. В полутьме борделя ей показалось, что он смотрит мимо всех, что, позабыв о публике, ведет разговор с кем-то другим, невидимым. У нее мурашки по коже побежали от этой песни. Она вспомнила Реда и взяла себе рюмочку бренди.
Пьющие в обнимку с красотками мужчины вздохнули в светлой печали, и опытные дамы, улучив подходящий момент, потянули кавалеров по номерам. Пастушка бросил лютню, оставшись пить с усатым кутилой. А когда оба уже начали клевать носом, в коридоре загремели сапоги, и Мэя, в тот вечер принимавшая гостей у входа, специально громким веселым голосом воскликнула:
— Проходите, господин капитан! Всем вашим ребятам найдутся девочки по вкусу.
Она сразу сообразила, по чью душу явился капитан полиции.
Усатый кутила уже дрых прямо на бархатном диване. А мальчик все что-то говорил, шутил. Язык его заплетался.
То ли сыграла свою роль проникновенная песня, то ли желание насолить полицаям, от которых чаевых днем с огнем не дождешься, но она резво подобрала юбки, вытащила мальчика из-за стола, схватила лютню, взвалила пьяного музыканта на плечо и потащила к себе. Там заперла, а сама вернулась в зал юлить и кокетничать с представителями власти, предлагать им девочек и выпивку.
Когда двоих удалось устроить по номерам, а двое отчалили восвояси, она вернулась к себе, где нашла мальчика спящим на ее кровати. Сняла с него стоптанные ботинки, стянула грязные штаны, а сама легла рядом в одежде, караулить его, чтобы не сбежал и не начудил еще чего.
Смотрела на него, думала, и, конечно, уснула.
Проснулась она оттого, что Пастушка гладил ее по лицу. Не лез ей под подол, не хватал за грудь, как обычно поступали клиенты, а гладил нежно, как молодую любовницу.
От него пахло алкоголем и вольным ветром. И поцелуи его были как поцелуи летнего ветра — горячие, ласковые. Он бережно и неспешно ее раздел. А справившись со всеми завязками и крючками, прижал к себе и овладел ею с такой душой и усердием, будто от его старания зависела его жизнь.
Потом мальчик упал рядом и тотчас уснул снова.
Только с солнечными лучами мадам Виола смогла рассмотреть Пастушку как следует.
Мальчик был гораздо моложе, чем казался в полумраке зала и в сумраке ее шелковых простыней. Длинный, худой, белокожий. С веснушками и курносым носом, который он забавно морщил во сне.
Она удивилась. Сколько ему лет? Семнадцать? Восемнадцать? Трудно было представить, что такой безусый юноша наделал бурю в столице и сумел доставить ей давно забытое ощущение искренней нежности. Она расстегнула его рубашку и погладила по белой груди, бархатной коже, на которой успела вырасти только первая дорожка жестких волос, бегущих от пупка под покрывало.
Он издал звук, похожий на звук рояля, если кто пьяный ударял по корпусу кружкой. Потом потянулся. Тело вытянулось в струну, мышцы вздулись на миг, губы дрогнули, глаза раскрылись, округлились.
Кареглазый мальчик резко сел, прикрывая пах простыней. Он смотрел на нее так, что она сразу поняла — он ничегошеньки не помнит.
Впрочем, ему хватило пару вздохов, чтобы сонное, растерянное выражение лица стало задорным.
Он скользнул взглядом по ее плечам и уперся в ложбинку между больших грудей, поднял брови и улыбнулся довольно, даже ехидно.
— Приве-е-ет!
— Доброе утро, красавчик!
— А я точно проснулся?
— Тебе виднее.
Она подала ему воды. Он выпил кувшин до дна, тряхнул кудрявыми волосами, как кудлатый пес и тут спохватился:
— Лютня! Где моя лютня?!
— Здесь! Ишь, испугался. Пугался бы лучше королевской тюрьмы. Попадись лютня полицаям на глаза, тебя бы нашли. А так, нет лютни — нет музыканта.
— Разве вчера была облава?
— Не помнишь? Немудрено. Напился ты изрядно.
— Не больше обычного, — ухмыльнулся мальчик. — Спасибо, что приютила меня в своей кровати.
— Ты был ласков. Так что я не в накладе.
— Ого! Я уже успел? — Он задумался, безрезультатно силясь вспомнить ночь. Потом хмыкнул, весело пожал плечами. — Обычно во сне я ласков только наполовину. Но зато поутру на все сто. — Он призывно провел рукой по ее плечу, потом по губам. Откинул с ее богатого тела покрывало и потянул женщину на себя.
— Сколько тебе лет, Пастушка? — осторожно спросила она.
— Пятнадцать, — с вызовом улыбнулся мальчик. — Это что-то меняет?