Кавено-реализм

*Черновик очередного хулиганства (половина). Чтобы вы не думали, что я не работаю над романом)

Его привел в чувство разговор. Двое говорили о непонятном, и не так чтобы очень захватывающе. Кое-что по верхам улавливалось, но только по верхам. Общей картины не складывалось.

Между тем, нечто внутри его самого слегка стабилизировалось и уравновесилось. Он почувствовал собственный язык, как отдельный центр управления. Понял, что чертежи слов в целом сохранились, и нет никаких препятствий к тому, чтобы их вновь произносить.

Пожалуй, можно попробовать открыть глаза. Медленно, осторожно. Он открыл их и не понял сперва, где он и зачем.

Это был светлый дом неподвижных фигур. Некоторые из них диагональным жестом вытянутой руки яростно тянулись к солнцу, некоторые приставляли тыльную сторону ладони к опухолевидным головам. Эти, по всей видимости, испытывали глубокие внутренние диссонансы. Почти как он сам.

Другие растягивали руки в позе лучника, однако луки и стрелы им никто не выдал. Иные, по большей частью лысоватые, со степным прищуром, щедро указывали ладонью в сторону невидимого заката. Дескать, нахрен — это во-о-о-он туда.

Спасибо, дорогой друг... — подумал Эрик.

Сам он находился среди этих фигур и, очевидно, был одной из этих фигур, но какой-то особой, отдельной. Он не показывал где солнышко, не показывал где нахрен, не терзался внезапными озарениями и не охотился на невиданных зверей. Он стоял почти что в центре помещения в белой не то пропыленной, не то промелованной хламиде, с длинным морским кортиком, примотанным тонкой кожаной бечевкой к не то правой, не то левой бесчувственной ладони. Вторая его рука (все же скорее левая, чем правая) держала на вытянутой ладони тарелку с каким-то стрёмным пирожком, слишком большим для того, чтобы закусить, но слишком маленьким, чтобы наесться. Что все это могло означать, Эрик не имел ни малейшего понятия. Главное, он ощутил, что может двигаться, и данная форма его совсем не ограничивает. Кожа его тоже включилась и дала понять, что он весь обмазан тонким слоем какого-то легкого и прочного материала. Материал этот застыл и высох, при желании его можно было бы проткнуть пальцем или просто порвать, как луковую шелуху, одним поворотом торса. Но тело, однако, ощутило некоторый странный комфорт. Некоторое далеко идущее удобство, сулящее дальнейшие плюшки и, конечно же, пирожки.

Стоял Эрик в таком виде почти что в изголовье круглого пиршественного стола с большим котлом посередине, из которого высовывались высокие стебли подозрительного «неизвестно чего», окутанные волнами зеленоватого пара. По обе стороны стола сидели двое. Они тяжело дышали, обмениваясь редкими малосвязными репликами. Кажется, один из них и был тот вчерашний (или сегодняшний? А, может, завтрашний?) доктор-хохотун, умеющий так смешно падать с лошади, ругаться, бить палкой лесных бродяг, а главное — во все горло хохотать, пробивая в первоначальной защите бреши размером с огромного петуха.

Хороший доктор, — подумал Эрик, вдыхая зеленые пары.

Второй собеседник не внушал доверия — был он толст, гол, волосат, всклокочен, да к тому же с огромными зрачками.

— Ах, каналья, — проскрипел доктор едва слышимым севшим голоском. — Какой был пациент! Ах, какой пациент для неврологического кружка! Какой же я простофиля, что упустил его!

— А что с ним? — сухо спросил тот второй, не меняясь в лице.

— Амнезия. Но КАКАЯ! Совершенно нетипическая. Такие, как он не впадают в амнезию. Такие, как он получают самое сильное — острый психоз. У амнезии совершенно другая динамика.

Второй неделанно заинтересовался, и доктор охотно пояснил:

— Амнезия — это болезнь слабаков, видишь ли. Или старчески слабеющих. Но этот был молод, как горный козлёнок. И жил бодро, — шрамы, набитые кулаки, переломы, ссадины. Половой признак будь здоров, вполне бывший в работе. Парень жил очень бодро. Такие, как он не могут впасть в амнезию.

— А в чем разница? — интересовался толстый вполне целенаправленно.

Доктор знакомо расхохотался, правда сдавленно и хрипло, (но видит небо — Эрику стало заметно легче от этого его «ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха»), — перегнулся через стол и с обычным своим задушевным коварством негромко заговорил:

— Амнезия, дружище Самуил — это навроде коросты или помутневшего хрусталика. Или, если угодно, это такой защитный саван, который сознание надевает на себя с целью уберечься от источника постоянного вредного воздействия. Потому слабые умы впадают в амнезию, что у них нет другого выбора. А сильный ум, тем более еще и молодой — он сам по себе такая короста. Потому амнезия сильным умам не свойственна. Черт побери, видел бы ты тот мат, который он мне вчера поставил! Это немыслимо!

— А ты помнишь эту комбинацию? — спросил второй.

— Конечно! — расхохотался доктор. — Я всю жизнь полагал, что я хороший шахматист, но оказалось — ошибался.

Они засуетились, доставая и расставляя шахматы. Волосатый Самуил долго смотрел на комбинацию то слева, то справа, заходил с разных сторон, приближал к комбинации острый злой нос, не менее острый и не менее злой глаз, принюхивался, присматривался, а потом сказал глубокомысленно:

— Хм...

— Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, — ответил доктор, быстро сменил смеющееся лицо на трагическое, и произнёс негромко, но торжественно: — Вот именно, Сэмми. Вот именно. «Хм». Вот так Высшее Существо посылает поколения нахрен! Именно так! И сейчас, дружище, нахрен уходит наше поколение. Но ты и сам это понимаешь не хуже моего. — Доктор-хохотун неожиданно схватил себя ладонями за высокий череп и сжал пальцы. — Все кончается, товарищ Бекончик. Все идет к концу. Перевалило через экватор. Все это курлы-блять-мурлы идет к закату. И ничего, ничего за душой.

Самуил почтительно и сурово промолчал.

— Все бредят этой идиотской войной, — забормотал доктор. — Хотя понятно даже полному профану, что это не война а тренировка. Чемпионат по выживанию. И этот фигляр наверняка сам это затеял. Долго ли разозлить дамочек... Что скажешь?

Самуил пожал губами.

— Есть разные мнения, — ответил он скупо.

На такую тему лучше было не раззваниваться даже с хорошо знакомыми людьми.

Доктору становилось все досаднее.

— ...А мне, получается, сидеть и ждать... — спросил он. — Покуда в кого-нибудь из эскулапов прилетит стрела или камень из баллисты... и тогда только вспомнят про мою скромную персону?

— Не факт, — сказал Самуил. — Смерть не всегда уважительная причина.

Самуил украдкой покосился на статую с кортиком в руке и с трудом удержал мрачную ухмылку, — глаза статуи бешено вращались, изыскивая какие-то ответы. Скорее всего, руки пацана устали находиться в таком положении, и вскоре пацан задвигается, и тогда старина военный врач Доди Либцихь не на шутку обосрется, может, и по-настоящему.

— Есть ли хоть что-то, что наши потайные управляющие пружины воспримут благосклонно в смысле участия и признания? Хотя бы этот пациент... новое поколение... по-новому свернутые мозги... хоть на препараты разрезать, если нужно... я докажу, что я на это способен... найду его, из-под земли достану... куда он мог деться, в таком отбитии... он же имени своего и то не знает, только «лошадка» да «лошадка» и говорит...

— ...Лошадка, — негромко сказала статуя.

Доктор замолк, широко раскрыв глаза. Перевел отяжелевший взгляд на Самуила. Тот, с немалым трудом сдерживая улыбку, изобразил недоумение. Доктор потряс головой, стряхивая наваждение, и продолжил:

— Как же мне войти обратно... в это болото, в котором однако просматривалось столько перспектив и надежд...

— Зря ты тогда проявил непочтительность к этому своему генералу... — безмятежно произнес Самуил, как нечто совсем банальное.

— Я не мог ему иначе объяснить, что его приказ преступен, — быстро и зло сказал Либцихь, мгновенно молодея на несколько лет. — Человек, с который я был даже дружен... Не как с тобой, Сэмми, конечно же, но всё-таки... чувствуется человек, которому можно и нужно оказать конфиданс. Как это у классиков: «На кой черт тогда нужны друзья?». Если человек не совсем говно, это видно по глазам...

— Генерал гвардии, — усмехнулся Самуэль. — Не совсем говно? Генерал нашей... доблестной гвардии? Хех, дружище, а ты спрашиваешь почему наше болото тебя сторонится...

На это у доктора Доди Либциха ответа не нашлось.

Самуил привстал всем своим огромным толстым голым телом и пошёл в своей странной обуви куда-то вглубь кулис своей просторной мастерской, неспешно обходя неподвижные фигуры. Вернулся он оттуда в длинном чёрном до пола балахоне с серебрянными звездами и высокой остроконечной шляпе. Данное одеяние эффектно спрятало всю его шерсть и жиры. В руках Самуил принес две набитые табаком трубки и толстую сальную пиршественную свечу, наполовину сгоревшую. Пламя свечи непрерывно колебалось накатывающими сквозняками, а наружный свет из высоких окон снаружи тут же приобрел оттенок выцветших обоев.

— Спас человеческую жизнь, — неспешно произнес Самуил, раскурившись. — Стал неинтересен болоту. Это не случайность, не неудачная ставка в игре. Это суть. Самая суть. Когда это побочный эффект, никому это не интересно. Но если ты своим личным положением рискнул ради спасения жизни совершенно постороннего человека... да хоть даже и не постороннего, а близкого — тебе нечего делать в болоте, совсем. И это принципиально. Возможно, это даже где-то записано прямым текстом... но профанам этого, конечно же, не говорят и не показывают. Не говорят и посвященным — такое обстоятельство может выясниться позже. Вот как и было с тобой, Доди.

Доди Либцихь был слишком понятлив и понимал вещи буквально на всю глубину. Правда прибивала его, делая неподвижным, и никакого вот этого «хахахахахахаха», благодаря которому все генеральские гостиные распахивались перед ним, как чресла кокоток перед кавалерийскими усами, совсем не было слышно. Доди, Доди... как же ты хорош и правилен.

Сейчас, упокоенный дымом отличного островного бурлея, Доди Либцихь притих, перемалывая новость на своих мозговых кофемолках. Именно сейчас и должно было прозвучать самое главное.

— Помнишь тот журнал... журнал медицинских осмотров командного состава вашего дивизиона? — спросил Самуил лукаво.

Либцихь немного подвис, нахмурился и перевёл подозрительный взгляд на Самиула.

— А что с тем журналом?

— Ну ты же его помнишь, не так ли? Вижу, что помнишь... Ну вот. Не знаю, будет ли тебе от этого легче, но... ради этого журнала, а точнее ради его прилежного скрупулезного заполнения, тебя и держали в болоте. Верный человек в чине сержанта два раза в месяц в твое отсутствие снимал копию со всего написанного и посылал в болото...

Губы Либциха скривились.

— Потом уже эту информацию болото могло использовать как угодно... скажем, через тебя или через любого другого фельдшера по всей стране заслать любому из наблюдаемых офицеров, к примеру, таблетки — ну хотя бы слабительное. А у него, допустим, понос — и нужны ему совсем другие таблетки. Но еще какой-нибудь верный человек подменил бы их в твоё отсутствие. И тогда, получив из твоих рук неправильное лечение, бедняга офицер обосрался бы до смерти. А тебя, как лечащего врача, обвинили бы, запретили в профессии и отправили в каторгу. Вот классическая схема использования докторов. Вот что ты, собственно, потерял, дружище Доди... Надеюсь, печаль твоя безмерна, хехехе...

Либцихь, посмотрев немного в центр стола, где уютно остывал паровой кальян на особенных травах, расхохотался вновь. Несовершенному миру явно не хватало его хохота.

(продолжение следует)