Полоска света

Сегодня мне захотелось опубликовать два наброска к главам "Мона Лиза" и "Полоска света"

Просто так. Поделиться опытом и воспоминаниями. 

К сожалению у меня нет ни времени, ни сил чтобы всерьёз заниматься книгой, которая могла бы стать более серьезным текстом о семье, чем написанное в 2020 году "Зеркало Юности".

Текст этот - не продолжение прежней книги, а, скорее, более широкий разворот. 

Собственно, отрывок:

Света бедненькая, Света сиротушка, мы её жалели, - говорили Рита и Тося.

- Её все избаловали, - возражала Олеся.

- Она так и осталась в той старой скорлупе жертвы, - предполагала Юлико задумчиво глядя в небо.

Была ли Света и в самом дела избалована я не знаю. Могу лишь сказать, что она помогала старшим. И морковку полола (уж не знаю где они её возле барака садили) и за сыном тёти Риты приглядывала. Андреем его звали.

Возможно именно тогда, играя с ребенком в песочнице, она и получила ту злополучную, во многом судьбоносную травму: маленькая, но очень острая металлическая лопатка больно ударила в глаз, на всю жизнь затянувшийся непрозрачным зеленовато-белым бельмом.

- Уродушка, кто ж её теперь замуж-то возьмёт, - бормотали негодные соседки, глупые старые бабы.

- Шлюшка, - приговаривали они же видя, как за всё той же Светочкой увивается толпа парней, ищущих её внимания.

Восприятие Светы было двойственным.

Слушая жалостливые о себе речи старых баб она жалела себя. Видя вокруг себя ватагу парней она кокетничала, важничала, но близко к себе никого не подпускала.

- Не влюбчивая была, - часто поговаривала она.

Жили Сима со Светой бедненько. Даже школьную форму Света получала социальную, розовую, что сразу же выделяло из толпы однокашек. Что и говорить, хоть и было тогда государство бедных и пролетариев, а старую закалку человеческую выпендриться при помощи одежды ничем не вытравишь.

У других были папы, а у неё, Светы, не было. Она даже слово говорила, которым её называли, да я теперь не вспомню.

- Вот у тебя бабушки есть, дедушки, а у меня никого не было.

Света жалела себя. Много жалела. Последнее десятилетие своей жизни быть может каждый день, если не всякий час.

Ей было сложно избавиться от зависти.

И я, как её ребенок, тоже была в те годы зивистлива. Мне казалось, будто никто не живёт столь же убого, как мы.

Лишь много позднее мне удалось разглядеть, насколько незавидна, в сущности, доля всякого человека на этой земле, сколь много тревожных ночей, рабского труда и больных фантазий стоит за всяким человеческим озарением.

Да, мы обе были завистливы с той лишь разницей, что её интересовали блага земные, а меня дарования небесные: таланты людей.

И тем не менее это у неё улыбка Мона Лизы, героини той странной картины Леонардо да Винчи, а не у меня.

Во всем мировом искусстве для меня нет вещи более спорной, вызывающей столь противоречивые эмоции.

Когда бабушка так улыбалась, это было не к добру. Нет, ничего сверхъестественного она не делала, но было жутко. Просто до костей, точно с меня сдирали мясо и кожу, сжигая мою плоть в адском огне. Её улыбка была точно не из этого мира, в ней было что-то отвратительно инфернальное, жуткое, почти дьявольское, и это при том, что сознательно она презирала мистику. В её присутствии не стоило упоминать ни о Библии, ни, к примеру, о таких литературных вещах, как Мастер и Маргарита.

Против первой она замыкалась, поспешно говоря о том, что ничего в ней не понимает, вторая же вызывала в ней столь искренний ужас, что она чуть ли не отмахивались от неё руками.

Да, Библии она боялась, как боялась всего потустороннего, странного, неизведанного, всего того, что так манило и привлекало меня.

И всё же Мона Лиза это она, а не я.

***

Моим первым отчётливым детским воспоминанием была полоска света под черной ночной дверью спальни.

Были зима и лунный свет в комнате.

Было холодно. Холодно настолько, что я как обычно лежала в позе эмбриона воображая себя зарывшейся в норке зверюшкой.

За окном выли собаки. Долго, протяжно. От холода, голода, зимы и страха.

За дверью разговаривали отец и мать.

На кухне, в которой горел теплый огонек настольной лампы.

*

Тогда они ещё жили вместе. Их мир был для меня чем-то вроде тайны, загадки, проникнуть в которую мне не было дано.

Мир взрослых - реальность за гранью фантастики, нечто такое, куда мне нет дороги, мир, вход в который, казалось, раз и навсегда закрыт пустотой непрожитых лет.

Думаю, неспроста это воспоминание на всю жизнь стало глубоким символом, точно под каждою дверью, сколь бы тёмной она ни была, есть та самая полоска света родом из детства.

*

В детстве я с кем-то разговаривала. Во мне точно жило нечто, второй разум, ум.

Что-то другое, отличное от осознаваемого как "я".

С ним можно было шутить, ему можно было рассказать обо всех тревогах, бедах и тайнах.

Не помню, как я его звала.

Помню лишь, как однажды я сказала ему, что пришло время уйти.

- Я уже большая. Нельзя, чтобы ты оставался.

И он ушел.

Мне было пять.

*

Среди подаренных дедом книг был учебник из мюнхенского университета парапсихологии.

Деда сказал:

- Только будь осторожна.

Я ложилась на диван и, прикрыв усталые веки, приказывала всем частям своего тела расслабиться. Но, едва постигнув невесомость, я пугалась и вскакивала, точно вот-вот, ещё чуть-чуть и душа оторвётся и улетит.

"Всё же я внучка Светы" - думала я.

- Будь осторожна, - снова и снова повторял дед.

*

Много лет спустя, туманным весенним утром я сказала Свете:

- Смотри, какое красивое платье!

- И правда красивое, - отвечала она.

Глаза её плохо видели, в руках же моих была сорочка для крещения. Это Олеся хотела покрестить маму.

Всю свою жизнь Света сетовала на то, что она не крещеная. Ей казалось, будто она лишена защиты, и в то же время она до ужаса боялась Библии.

Я пробовала читать ей главы - не пошло.

Ни Нового, ни Ветхого завета она и слышать не хотела.

Олеся знала, что жить ей осталось недолго.

Рак.

Света приподнимается и мы надеваем "платье".

Глаза её сверкают от радости в лучах наркотического опьянения обезболивающих препаратов.

И всё же она земная, - думаю я.

Она - Света и глюки её сплошь добрые. Они о рождении, а не о смерти. 

- Смотрите, смотрите, у Герты щенята! Разве вы не слышите как они пищат! - радостно восклицает она.

В доме никаких щенят, разумеется, нет.

- Вы слышите, слышите этот детский смех?