Итта мечтает о свадьбе

Кусочек неба в окошке голубел, по нему быстро летело светло-желтое облако. День обещал быть ветреным.

Я лежала в тепле и неге и не хотела вставать.

Утро было таким чудесным. Солнышко расцветило золотом нашу с Вандой комнату, а вчерашние поцелуи Эмиля все еще горели на шее и губах. Возбуждение и томление держало меня в плену, под одеялом, в мечтах о любви и воспоминаниях о вчерашнем дне. Дне, полном прекрасных и волнующих событий, дне, когда Эмиль сделал то, чего еще никогда не делал, а заодно сказал, что хотел бы на мне жениться.

Никогда еще я не осмеливалась представлять нас с Эмилем под свадебной яблоней. Не было повода об этом думать. Мне хватало его любви и заботы, того, что он рядом и всеми способами старается меня защитить. Но после сказанных слов, мое воображение унесло меня в какую-нибудь далекую весну, где Эмиль был во фраке, но не с концертным бантом, а с шелковом шейным платком небесного цвета, празднично завязанным на его длинной шеи. Такой строгий, с внимательным, напряженным взглядом, и конечно с отросшими кудрями, причесанными на косой пробор. Мое платье по моде десятых годов — прямое, с широкими рукавами, было сшито из того же голубого шелка, что и шейный платок Эмиля. Прическу я себе не придумала. Уложенные волосок к волоску черные волосы лежали за спиной как восковые. И никаких украшений. Разве что древний компас на шее, подарок Эмиля... Он идеально пришелся бы к нашей свадьбе, если бы его только можно было вернуть... Мы стояли друг напротив друга, а отцветающая яблоня посыпала нас белоснежными лепестками, похожими на крупные хлопья снега...

Думать о том, что когда-нибудь мы с Эмилем станем мужем и женой оказалось так волнующе, что я слышала, как бьется мое сердце...

Пусть. Пусть будет свадьба. Раз уж он так хочет, раз он относится ко всему так серьезно, мне стоило догадаться, что Эмиль захочет все сделать, как полагается. Иначе это был бы не он...

Я видела его склонившееся для поцелуя лицо. Теплые карие глаза, широкие брови, которые когда поднимаются, образуют две тонкие морщины на лбу. От свадебного Эмиля пахло весенним ветром...

От избытка напридуманных нежностей, я положила подушку под живот и представила, что Эмиль рядом, а я обнимаю его и ласкаю. Нам не нужно прятаться от Эрика или Ванды, мы в своей комнате, и можем так лежать сколько угодно, целоваться, разговаривать и делать все то, что можно делать женатым парам. Было бы такое же солнечное, доброе утро. На столе, кроме красок лежала бы его флейта в черном футляре, и никаких мечей в углу. Мечи не нужны, война кончилась, и все что нам нужно, это любить друг друга и учиться, чтобы стать теми, кем мы хотим стать...

Учиться! С этой мыслью я и очнулась.

Я же все проспала, промечтала. И завтрак с Эмилем, и тренировку, и уже опаздывала к началу занятий. Нет, так не годится. Мне следует быть ответственной. Рядом с целеустремленным Эмилем иначе просто нельзя.

Я заставила себя выбраться из-под одеяла, снять ночнушку. Но едва солнечные пятна упали на мои плечи и живот, как я тотчас порхнула к зеркалу, запрокинула руки за голову и стала рассматривать свои груди, крутиться и представлять, как бы они мне понравились, если бы я была мальчиком.

Когда мне надоело любоваться своим телом, я прильнула к зеркалу лицом, так, чтобы видеть каждую пору на носу, каждуй ресницу и каждую черную прожилку в и без того темных, папиных глазах. Превращая меня в иттиитку, эти прожилки расширялись, заполняя собой всю радужную оболочку, внутренние веки опускались, защищая глаза от возможного соприкосновения с водой, и тогда зрение становилось сферическим и очень острым. Тогда да, но сейчас мои глаза ничем не отличались от глаз представителя какого-нибудь южного народа. И кожа моя была слишком бледна для иттиитки. Впрочем, не настолько, насколько у альбиноса Эрла. Вот уж тоже удивительный тип. Неужели он и впрямь такой же, как Борей, или хитрец не брезгует и женскими телами, за обладание которыми многие юноши готовы были умереть...

Я взяла гребень, причесалась, заплела косу, перекинула ее на грудь. Чёрное на белом. Как уголь на белой бумаге, как осколок арижского стекла на простыне, как скалистый берег в пасмурную погоду.

Отмеченная счастьем взаимной любви, я казалась себе ослепительно красивой.

Этим утром все, на что не падал мой взгляд, казалось особенным, поэтическим, точно бы озаренным светом далёкого Небесья.

Хотелось крутиться на месте, напевать, чтобы хоть немного выплеснуть в мир переполняющее меня счастье. Но надо было спешить, оставалось пятнадцать минут до начала занятий, и следовало еще найти пенал, который пропал еще в среду.

Новенький дублет висел на шкафу на вешалке, а юбка аккуратно лежала на стуле. Значит, Ванда перед уходом не выдержала и повесила мою новую одежду, которую я вчера бросила. Милая Ванда! Спасибо, что хотя бы не прибираешь мой стол. Терпишь так необходимый мне художественный беспорядок. На столе лежали наброски лошадиных копыт и голов, тут же — чашка с недопитым чаем, кисти в банке с оранжевой после натюрморта с подсолнухами водой, саму ваза с подсолнухами, раскрытый и положенный вниз страницами учебник по пластической анатомии... А еще засохший подосиновик, который несколько дней назад был свеж и очень красив, а теперь стал сморщен и черен. Когда-нибудь я тоже состарюсь... Стану такой же черной и сморщенной, высохшей от бесполезного лежания и фантазирования. Когда-нибудь я стану старой. Но, к счастью, это произойдет очень и очень не скоро! Сейчас я была юна, прекрасна и по-настоящему счастлива. Я наконец-то оделась, отыскала завалившийся за кровать пенал и побежала на занятия.

***

В Туоне царила пятница. Все как обычно, и все же чуть веселее, смешливее, с предвкушением грядущих выходных. Да еще и солнечных, по-сентябрьски теплых. Синее небо полнилось белыми облаками. Над башней административного корпуса носилась стайка ласточек. Разноцветная мостовая сверкала. Студенты резво топтали ее по всем направлениям — кто в столовую, кто в архивы, кто на учебу, а кто и на спортивное поле возле тренировочного — командные игры, на общественных началах организованные Комаровичем, многим пришлись по душе. Вдалеке у почты стояли новые прибывшие дилижансы. Работник Ашар красил двери солнечного храма в смешной цыплячий цвет. Привезли повозки с продовольствием, у столовой разгружали головки роанской соли и пирамиды капурнского сахара...

Перед поворотом в арку со мной поравнялся Дрош. Он восседал на своем битюге с обреченно философским видом, опущенные плечи покорялись судьбе, а лицо выглядело таким помятым, точно он всю ночь не спал, а читал своды древнемерских законов. На рукаве его зеленела повязка дружинника.

— Что там за столпотворение у почты? — спросила я Дроша. — Не знаешь?

— Начальство ждут, — мрачно ответил Дрош. — На выходные обещает пожаловать главный жрец. Жрать и промывать студентам мозги высокопарной ересью.

— Чего это он вдруг вспомнил о бедных студентах?

— Праздник урожая. Немыслимый разгул. Боятся, видимо, как бы студеозусы не выкинули чего непристойного.

— Для этого вовсе не требуется праздник урожая, — весело ответила я. — Мы и в будни отлично справляемся.

— И то верно… - улыбнулся Дрош. — Чистое лицемерие. 

Он вытер кружевным платком высокий лоб и, почтительно склонив голову, тронул своего битюга дальше, по направлению к почте...

*рабочий черновик