Война, сигарета и железнодорожная платформа

Это был красный винстон, как сейчас помню. Крепкий, православный, тот еще винстон, настоящий, начала нулевых. Самого начала, я б сказал. 

Поезд на платформе скрипел, звенел, пыхтел и гудел. В общем, делал все положенное длинному поезду с юга, везущего в стальной утробе людей с Адлера, Сочи и окрестностей. Сырые внутренности дышали воздухом через полностью опущенные окна, выпуская наружу настоящий железнодорожный запах: куриц, пирожков, перегара, носков, обгадившихся грудников, везомых настойчивыми мамашами на первое в этом году солнце и чем-то еще. Таким неуловимым и железнодорожным. Поезд возвращался домой, куда-то за Урал, в распахнутые северному солнцу просторы Тюмени и Сибири.

На улице было даже прохладно и неудивительно, на улице наступило всего пять с половиной утра. Ветер гонял по асфальту, старому и крошащемуся, бумажки, мусор и одинокий пакет из-под ряженки. С него, глупая и мультяшная, пялилась на меня корова. Обычная такая корова с упаковки кисломолочных продуктов. Только, вот ведь, именно там и тогда стало ясно: знаю все ее линии наизусть. И люблю. Потому что я дома. Пусть до него и еще двести километров и несколько часов. Я дома. Вернулся. Живой.

Вокруг, в ярком и начинающем ощутимо теплеть рассвете, просыпалась Сызрань. Вокруг, под небом, белеющим и пока не делающим становиться безбрежно синим, радовалась утру родина. Спокойная, уютная, своя и знакомая даже этим городом, где был раз пять за все двадцать лет жизни. 

Отсюда мы уезжали эшелоном на юг, два года назад. Человек пятьсот будущих духов, согнанных в галдящие и никак не трезвеющие группы несколькими суровыми мужчинами при камуфляже и краповых беретах. Двое, уж точно, носили береты зеленые и нашивки с летучей мышью. 2 дивизия оперативного назначения знала, кого отправлять «покупателями» в военкоматы за пополнением частей готовности номер один Северо-Кавказского округа внутренних войск. Мы все велись на красивую и героическую экипировку, скромно блестевшие и алеющие эмалью цацки на груди спецназа и желали стать такими же. 

Нашу группу, самарских и мордовских пацанов, забрал немолодой суровый старлей в зимнем «камыше». Берета он не носил, предпочитал кепку раскраски камуфляжа и на руке у него имелся татуированный якорь. Старлей был честным, не врал и как мог рассказывал о спецподразделениях полка, включая разведку, ГСН и его собственный взвод саперов. Саперы оказались никому неинтересными, а вот красную шапку желалось каждому второму дебилушке.

Проезжавший мимо зилок с парнягами в вытертой афганке улюлюкал и призывал нас всех к понятному и давно известному:

- Вешайтесь, духи!

Но никто из нас не делал вешаться и предпочитал думать о краповых шнурках. В будущем. 

Отсюда, с Сызрани, эшелон увез нас на Кубань, в Ахтырку, учебный центр нашей части. Там остались глупые детские мечты, фантазии и желание таскать красную шапку. Не у всех, конечно, кое-кто не сдался и добрался до желаемого. Только самое главное оказалось другое.

Два года назад железнодорожный состав утащил нас в войну. И никто о ней не думал.

Они, два года, последние в заканчивающихся лихих девяностых, досыта накормили дураков, мечтающих о подвигах, настоящим. Холодом, пробирающим вместе с сыростью до костей. Ослепляющей жарой летнего Дагестана, выжигающей, казалось, даже глаза, спрятанные за козырьком кепки. Потом, пролившимся и выжатым из каждого, как из тряпки, даже не литрами, а куда больше. Кубометрами земли вырытой, выбитой, раскрошенной и выброшенной из километров траншей, ячеек, окопов, ходов сообщений и позиций. Голодом, иногда таким, что сложно было поверить там, на том перроне, и когда мы уезжали и когда я вернулся. Порохом, сожженными патронами, гранатами и минами, выпущенными в злую и огрызающуюся ночь, в рассветную туманную хмарь предгорий, в стынущий прозрачный зимний лес и в него же, уже зеленый и весенний. Дымом, от сгоревших за нами брошенных ферм, становящихся крепостями и фортами, способными задержать целую колонну, если колонна идет неправильно. Кровью, пусть и не своей, а товарищей, друзей, почти незнакомых однополчан и хорошо известных офицеров. 

- Молодой человек, поднимайтесь, отправляемся.

Винстон дотлел в руке прямо милосердно, не обжег пальцы. Тогда можно было курить в тамбурах и я еще оставался там, пока поезд грохотал в Самару. Стоял и смотрел.