Душевные терзания, непрощенные ошибки и чувство вины (+ котик)

История, рассказанная бароном, оказалась подобна зерну, упавшему на благодатную почву. Собственная боль, с которой он давно смирился и мог спокойно сосуществовать, сейчас жгла его изнутри, стремилась вырваться наружу, вскрыться, подобно нарыву. Захотелось поделиться тем сокровенным, о чем не знала ни одна живая душа, разделить собственную ношу с тем, кто не побоялся разделить с ним свою. Пусть иносказательно — он не смог бы рассказать обо всем этом прямо, пусть в виде притчи, но непременно здесь и сейчас.

— А знаете что, Айзек, — отрывисто начал де Савиньи, — вы дважды были со мной откровенны, но и я могу кое-чем с вами поделиться.

— Вы вовсе не… — возразил Голденберг, но Гиллис не дал закончить, глядя на него в упор:

— У меня тоже было много потерь, и все равно я, как последний дурак, надеюсь все исправить, стегаю эту загнанную лошадь, будто она сможет подняться. Но какой смысл в том, чтобы оглядываться назад, жалея о прошлом, размышлять о смерти, как о спасении от нынешних проблем, если это всего лишь мысли? Прошлое изменить невозможно! Вернуться к самому началу, чтобы умереть и переписать все заново, не получится, остается только пытаться исправить собственные ошибки. А некоторые вещи вообще не исправить: невозможно вернуть то, что потерял. А еще больнее, если знаешь, что потерял по собственной вине.

— Вы уверены, что по вашей? Возможно, в этом как раз и нет вашей вины, — ободряюще произнес барон. — Не все, в чем мы виним себя…

— Я расскажу вам в виде притчи, сами судите. Хотя, боюсь, так моя вина покажется менее значимой.

— Рассказывайте, — кивнул барон и, устало откинувшись в кресле, закрыл глаза.

— Была у меня кобыла, — начал Гиллис, стиснув в руках бокал. — Гордая и своенравная. Вороная кобыла цвета полночной тьмы и грозового неба, с глазами, глубокими, как бездна морской пучины. Из всех боев, из всех передряг выносила она меня на себе, была верной и преданной. Ей можно было смело доверить свою жизнь. Звали ее Адель…

* * *

Заведение обычно открывалось в семь вечера, но только не сегодня: девочки с самого раннего утра отправились на площадь Революции, чтобы взглянуть на казнь короля. А после, взбудораженные и взвинченные, они сидели в гостиной, как на иголках, наперебой обсуждая увиденное, словно проживая все заново, мечтали о невозможном будущем, строили несбыточные планы. Никто не смел разрушить торжественность дня обыденным сном.

Зеркало в золоченой раме, картины на обтянутых светло-зеленым шелком в мелкий цветочек стенах, галдящие попугаи в клетках…

Девица из тех, кто постарше, опередила его, скользнув в центральную гостиную, и захлопала в ладоши, привлекая внимание.

— А ну-ка встаньте, у нас новенький!

Девушки были удивлены внеурочному клиенту, но заученно выстроились в ряд, глядя на него — высокого, нескладного мальчишку в идеально сшитом сюртуке и кюлотах из дорогого сукна, — кто с любопытством, кто испытующе, кто насмешливо. Тотчас же смутившись, он ответил, что сначала просто посидит немного, присмотрится.

Незнакомая обстановка, пристальное внимание, откровенные прикосновения, запахи и слова вытащили на поверхность похороненные в дальних уголках памяти страхи и воспоминания. Воскресили демона, чей облик долго преследовал его в ночных кошмарах. Всколыхнули позабытые обеты и проклятия, вырезанные бессильной детской болью в сердце, но теперь обратили их уже против него самого. Себя теперь видел он на месте похотливого сатира, едва не сведшего его с ума, себя представлял мучителем матери, источником ее боли и страданий, виновником ее смерти. Мутная пелена ненависти вырвалась наружу, застилая взор.

Сорвавшись, он выскочил в фойе, мечтая только о хранящемся в запертом ящике письменного стола отцовском пистолете. У него уже давно был ключ, а теперь есть и решимость. Помимо короля, сегодня умрет еще один человек — он сам.

— Мальчик, стой! — перехватила его у выхода красивая зрелая женщина с восточными чертами лица и зачесанными в высокую прическу смоляными волосами. Развернула к себе, на дне глаз пытаясь отыскать отражение его мыслей. — Что случилось? Жюли, приготовь шоколад, живо! — распорядилась она, увлекая его, бледного и дрожащего, в дальнюю комнату, убранную в восточном стиле.

Горячий шоколад, благовония, лютня и нежная, грустная песня на незнакомом языке, так напоминающая колыбельную, понемногу успокоили его…

Девственность в день казни короля он так и не потерял. А через несколько недель понял, что обрел друга, которому можно доверить самые страшные тайны своего детства — друга, чье детство оказалось не менее страшным, чем его собственное.

* * *

Гиллис оборвал поток нахлынувших воспоминаний. Шамиран ведь еще жива, не стоит оплакивать ее раньше времени! Образ роковой красавицы из его воспоминаний сменился образом юной девушки, стройной и грациозной. Они были так похожи. Малодушно он даже хотел жениться на ней, поехал к генералу, чтобы выхлопотать разрешение на брак с мусульманкой. А когда вернулся, радостный, оказалось, что ее больше нет. Кто-то оклеветал ее, а она была чиста. И это он был повинен в ее страшной смерти…

— Что с ней случилось? — прервал затянувшуюся паузу Голденберг.

— В моем последнем бою в Португалии ее не стало. Ударила шрапнель. Адель вскинулась, встала на дыбы, прикрывая меня своим телом, спасая от смертельной раны. Кровь ее, алая и горячая, залила все вокруг, а я отделался переломами ребер. Остался мне на память о ней лишь маленький камешек, обагренный ее кровью.

— Печальная история, — со странной интонацией произнес Голденберг. — Зато вы остались живы.

— Зная о том, что будет дальше… Пожалуй, это был лучший момент, чтобы умереть.

— И что было дальше?

Гиллис поймал на себе взгляд барона — пристальный, внимательный. Он прекрасно осознавал, что рассказ его был наполнен чувством дикой горечи, он словно выворачивал душу наизнанку, и это не приносило облегчения. Неужели барон понял это по одним только скупым словам про лошадь? В душе загорелась отчаянная, неосознанная надежда, что барон догадается, увидит больше, чем он говорит вслух.

Не глядя отставив на столик пустой бокал, Гиллис встал с кресла и подошел к окну. Эта рана была глубже, острее было желание избавиться от давней боли, но близость барона мешала сосредоточиться.

Огоньки в стеклянных фонарях мелькали в отдалении, редкие всхрапы лошадей доносились из конюшни да отдельные повизгивания собак с псарни, но ничего это он уже не видел и не слышал, до самого дна погружаясь в воспоминания.

— А дальше я расскажу другую притчу. Была у меня кошка, звали ее Клеопатра, — продолжил он, не оборачиваясь. — Нет, она не была прекрасной, как египетская царица, имя которой носила, да и называли-то ее все уменьшительно — Клео, но я любил ее. И я был ее любимцем. Она спала в моей постели и пела мне колыбельные. Она была для меня самой-самой…

* * *

Если бы сейчас его спросили, была ли его мама красивой, он без колебаний ответил бы — да. Воспоминания сгладились, стерлись, оставаясь лишь голыми словами — светлые волосы, белые, почти фарфоровые лицо и руки, мягкий, мелодичный голос. Тогда ему не с кем было сравнивать, да и в голову бы не пришло, ведь для ребенка его мама — самая лучшая, самая красивая на всем белом свете. Такой он ее и помнил. Такой ее и написал с его слов Валери.

Каждую ночь она пела колыбельную, прижимая его к себе, каждый день рассказывала истории из Нового Завета. А потом заболела.

Его перевели в другую камеру, а через несколько дней сказали, что она умерла…

Клео пришла к нему в первую же его ночь в безмерно огромном и страшном доме — доме новых родителей. Может быть, услышала его сдавленные всхлипывания? Проскользнула в приоткрытую дверь, запрыгнула на кровать. Он отпрянул от подушки, пытаясь разглядеть во тьме. Клео обнюхала его лицо и тут же пристроилась рядом. Тогда он впервые услышал как мурлычут кошки. Прижал к себе этот теплый меховой клубок и, постепенно успокоившись, уснул, убаюканный ее урчанием, словно колыбельной.

Может быть, это мама послала ему с Небес ангела-хранителя, как напоминание о себе? Только в Небеса он уже не верил. Как и в ангелов.

* * *

— В тот год, когда началась революция, осенью, Клео пропала. Может, сама ушла умирать — она была уже старая, — может, испугалась рвущихся на улицах пушечных ядер, канонады и криков раненых, убежала и потерялась, а может, ее разорвали бездомные собаки, которых в тот год развелось множество. Я искал ее почти до зимы, вдоль и поперек прочесал весь парк возле дома, все окрестности, не замечая ничего вокруг, звал, но так и не смог найти. В том, что она пропала, я, конечно, винил только себя — недосмотрел, не заметил вовремя, что ее нет. Родители предлагали завести другую, но зачем мне другая, если нужна мне была только она.

— Поэтому вы не любите собак, — услышал Гиллис за спиной голос барона.

— У нас были охотничьи собаки задолго до революции. Но однажды я увидел, как их натаскивают. На кошках.

Голденберг вздохнул. Гиллис спиной чувствовал его взгляд, но не обернулся.

— Вы видели смерть близких своими глазами, барон, я — никогда. Они уходили, исчезали из моей жизни, словно через черный ход, я узнавал о своих потерях с чужих слов. Знал, но никогда не мог поверить — я не видел их смерти, я не видел их мертвыми! Потому искал их, пытаясь обмануть смерть, верил, что моя надежда окажется сильнее! Искал, но не находил…

Долгожданное облегчение не приходило. Душу жгло все сильнее. Казалось, чем больше он рассказывает, тем хуже ему становится. А может, он недостаточно ясно изъясняется? Может быть, зря надеется, что барон сможет его понять по обрывкам, по ничего не значащим фразам?

— Присядьте, Гиллис, — вновь раздался за спиной тихий голос, но Гиллис уже не мог, да и не хотел останавливаться.

— И последняя история! — быстро произнес он, форсируя звук. — Был у меня маленький друг… — он сделал паузу, сжав челюсти и глубоким вдохом пытаясь подавить судорожный спазм в горле. — У него была серебристая шерстка, умные глазки и любопытный нос, который он везде совал.

— Достаточно, — перебил его Голденберг. — Сядьте. Пожалуйста.

— Отчего же, — развернулся Гиллис. Его начало потряхивать от вырвавшихся на свободу воспоминаний, глаза за стеклами очков блестели. Воспоминания мешались, вспыхивая отдельными фразами, ранящими точно так же, как и много лет назад. — Вы слышали когда-нибудь, как кричит крыса, если ее облить маслом и поджечь?

* * *

— Ах ты маленький ублюдок, крыс сюда приваживать вздумал? Крысы — разносчики тифа, от которого и умерла твоя мать, и другой заразы!

— Сейчас я буду трахать эту шлюху, а потом им займутся все остальные. Смотри, смотри, падаль вонючая, как он ублажает моих ребят. Ничего, офицеры набалуются, матросам отдам. В трюме запру. А тебя — за борт, чтоб не вякал.

— Твоя мать умерла как раз из-за твоих крыс, щенок паршивый! Ну ничего, сейчас мы их быстренько отвадим отсюда…

— Это ты виноват в этом, ты сам! Ты не должен был вмешиваться, не должен был совать нос не в свои дела.

— Это ты виноват в ее смерти!

— Тебе некого больше винить, его смерть — на твоей совести!

* * *

Голденберг с юношеской прытью вскочил с кресла, очутился рядом с Гиллисом и сжал руками его запястья:

— Успокойтесь, сейчас же успокойтесь, не вынуждайте меня нарушать обещание, — быстро, почти скороговоркой произнес он, глядя Гиллису одновременно в оба глаза. — Раз, два…

Гиллис вздрогнул, собирая осколки себя в одно целое, перебегая глазами, попытался ухватить взгляд Голденберга, встревоженного и такого же взвинченного, как он сам, но не мог.

— Смотрите мне на переносицу. Не отводите взгляд. Чшш, дышите глубже. Расслабьтесь. Веки наливаются теплом, сердце стучит медленно и размеренно, в теле чувствуется приятная легкость.