"черный юмор"

Эскиз, набросок вводного эпизода об Олесе, поведанный "девочкой с косичками" - не единственным, но важным в этой истории рассказчиком. 

1985-1998г

Не знаю, зачем она украла эту несчастную шапку. Возможно и не украла даже, а просто хотела поносить и вернуть втихоря. Она вообще всё делала втайне.

Этот её поступок относится к множеству подобных же, смысл которых я никогда не понимала.

Жила она с матерью. У той в шкафу всегда было много красивой одежды ведь она числилась в модницах.

Шпильки, платьица, юбочки, пиджачки, лёгкий аромат бог весть откуда добытых дорогих духов...

В доме было всё.

Почему она не одевала Олесю я не понимаю.

Шапка была украдена где-то на рубеже весемьдесят пятого — шестого. Прошло более двадцати лет, но поступок подростка, гнобимого сверстниками, до сих пор не прощён.

Почему, почему её так любили?

С черно-белых фотографий на меня глядит красивая девочка. Голова её чуть опущена. Взгляд исподлобья.

Олеся. Имя, данное матерью.

«Воровка. Околдованная дьяволом», — говорят родственники.

Очень сомневаюсь, что она хоть раз в своей жизни что-то украла кроме той несчастной шапки.

Но много ли надо чтобы обвинить пожизненно?

Недобрые клички даны сестрой отца, Надеждой, то самой, у которой когда-то была украдена шапка.

Почему воровка, думаю, и так понятно.

Призказка же про дьявола идёт с тех самых пор, как всё та же Надежда узнала об интересе Олеси к астрологии.

На самом деле это сама Надежда на переломной точке судьбы проявила интерес к тайным знаниям. Но после под руку ей подвернулись Иеговисты.

Так и стала наша Олеся советником дьявола.

Я до сих пор спрашиваю её зачем она стиснула шапку.

— Надо мной издевались в школе. Я хотела надеть её один единственный раз, а потом подложить обратно. Хотела показать, будто у меня тоже всё есть. Один разочек и всё, — говорит она.

Разумеется никто не дал бы Олесе шапку на денёк. Просить не было смысла.

Зачем Олесе шапка? Обойдётся.

И всё же я никогда, наверное, её не пойму.

*

Цикл непрерывных моих воспоминаний начинается с 1998 года.

Олесе было тогда около двадцати шести. Мне — около четырёх.

Каждый раз, встречаясь с бабушкой, матерью Олеси, я просила её, чтобы она забрала меня к себе жить.

— Мама меня не любит, пожалуйста, забери меня!

Я боялась своей матери, трепетала перед нею. Она никогда меня не била. Синяки на моих ногах появлялись сами по себе, бог весть откуда, они до сих пор есть. Но всякий раз на вопрос детсадовской воспитательницы «девочка, а мама тебя бьёт?» я молчала, не говорила ни слова. Я не смела соврать, но жаждала, желала, чтобы в ответ на моё молчания она подумала, что Олеся меня бьёт.

Заходя с нею в магазин я никогда ничего не просила, как это делали другие дети. Никаких вкусностей. Я знала, что это бесполезно.

Много лет спустя Олеся занялась дрессировкой собак и даже кошек. Глядя на её работу я поняла, что в детстве тоже была дрессированная.

В голове моей сохранилось с тех пор одно занятное воспоминание.

Как-то раз Олеся купила два йогурта. На одном были изображены груши, на другом — черника. Крышечки были запечатаны. Олеся предложила мне сделать выбор, какой из йогуртов я буду есть. Я указала на грушевый. Но стояло ей оторвать мягкие крышечки, как я поняла, что совершила ошибку. Йогурт Олеси, черничный, оказался сиреневым, а мой белым. Мне до безумия захотелось поменяться, ведь я так любили всё сиреневое. Я почти уверена, что всякий другой ребенок на моем месте закричал бы, потребовал перевыбора.

Я же, четырехлетний карапуз, подумала «выбор сделан».

Между нами повисло что-то холодное, почти ледяное.

Мне и в голову не пришло, что выбирать можно дважды.

*

— Не сердись на маму, у неё просто черный юмор, — говорила мне бабушка.

Фраза «Черный юмор» была мне знакома с самого детства.

«Черный юмор» это когда Олеся говорит "Вот кончится еда, будем кушать твою ножку. Выбирай какую, правую или левую".

— Не, не будем, ты шутишь, — отчачала я ей, — ты неправду говоришь.

— Нет скушаем, — продолжала настаивать та.

Переходя от «нет» к «да» наш разговор продолжался минут с двадцать, до тех пор, пока Олеся не выдавливала из меня слёз, заставляя поверить в сказанное.

*

Лишь много лет спустя я поняла, чего она добивалась, оставляя меня одну в квартире в конце девяностых.

Это было что-то вроде «культа самостоятельности».

Впрочем, у меня до сих пор есть сомнения, что первично - замороженность Олеси в те далёкие годы, её неумение видеть что на самом деле происходит, или же эта её теория.

Несомненной же правдой остаётся лишь то, что в возрасте четырёх — пяти лет я часто бывала в доме одна.

Не знаю, было ли результатом дрессуры или же моей собственной природой, но я почти совсем не пакостила. Если и делала что-то запрещённое, то тщательно заметала следы.

Однажды, к примеру, я покрасила деревянный подлокотник старого дивана зелёным лаком с блёстками. Вдоволь налюбовавшись результатом я благополучно смыла рисунок растворителем. Это была самая большая пакость за всё время. Олеся так ни о чём и не догадалась.

В основном же я по всем шкафам искала конфетки. Вдруг что-то забыто, утеряно, оставлено. Нашла же я их лишь однажды, после каких-то именин. Конфет Олеся не покупала. Нельзя. У ребенка диатез.

*

Я играла, смотрела телек и, после уведённого однажды кадра с приведением, жутко боялась духов.

О моём «страхе духов» Олеся не догадывалась