О дискотечном

Будем считать это последним кусочком "Барби" перед публикацией. "Сюжетные" места старательно купировал. 

Не выкладывал бы вовсе, но имел неосторожность поспорить с одним читателем на счет того, насколько легко "считываются" исполнители и композиции в этом фрагменте. Я, например, считаю, что практически не считываются.

Это не конкурс. Скажем так - это тест. Мне, как человеку, от музыки чертовски далекому, навеки застывшему в эпохе конца 90-х, просто интересно, насколько естественно это выглядит в тексте и насколько узнаваемы композиции 1980-х в нарочито "адском" антураже ведьминской дискотеки 1985-го. 

  ...

 Внутри и верно царил Ад. Барбаросса старалась держаться так близко к Фальконетте, как это только было возможно в толпе, почти соприкасаясь с ней плечами – со стороны они наверняка походили на парочку – но на пороге «Хексенкесселя» невольно замешкалась. Бьющая из его нутра музыка была не просто громкой, она оглушала так, что кости начинали дребезжать в теле, а зубы ныли в челюстях.

Клавесин бил рваными аккордами, точно озверевший от боя рибадекин[1], кроющий беглым огнем вражеские пехотные терции. Виолы визгливо бранились, будто демоницы, мечущиеся над полем боя, выцарапывающие друг у друга разорванные картечью и опаленные порохом души в осколках разлетевшихся кирас. Виолончели то исступленно рыдали, то хрипло хохотали, на ходу меняя гармонику и лад. Барочные лютни дребезжали разношенными каретами, но иногда, набравшись силы, вдруг перли вперед, круша все на своем пути, подавляя все прочие инструменты. Им по-крысиному тонко вторили цинтры, испуганно обмирая всякий раз, когда случалось вступить демонически гудящей валторне.

Огонь пожирает мое сердце изнутри

В нем есть желание начать сызнова

Я подыхаю в своих чувствах

Это мир моих разлагающихся фантазий

Я живу в своих… Живу в своих мертвых мечтах!

 <...>

Замешкавшись, она чуть было не упустила из виду Фальконетту – та шагнула в беснующееся море из танцующих так легко, точно свинцовая пуля, оброненная в воду. Барбароссе пришлось броситься следом, молясь всем адским владыкам, чтобы колеблющиеся волны, сотрясающие гигантскую чашу «Хексенкесселя», не разнесли их в разные стороны.

Давай приоткроем адскую дверь, крошка

Поверь моему мертвому сердцу, нам будет хорошо

Свечи остынут быстрее, чем твоя кровь

Я живу в своих… Живу в своих мертвых мечтах!

<...>

Клавесин, исторгнув из себя несколько душераздирающих волчьих квинт[2], взвыл, а вместе с ним взвыли и голоса, бьющие со всех сторон сразу:

Ты мое мертвое сердце. Ты – моя гнилая душа.

Я сохраню это пламя, где бы ты ни была

Ты мое мертвое сердце. Ты – моя гнилая душа.

Я буду держать тебя в когтях вечно

Останусь с тобой навсегда…

Голоса были мужские, приятного тембра и, хоть Барбаросса не хотела себе в этом признаваться, страсти в них было с избытком. Не той страсти, которой запятнаны скверные дешевые гравюры, продающиеся в Нижнем Миттельштадте по крейцеру за штуку, изображающие совокупление в нарочито неестественных позах и странных ракурсах. Другой – солоноватой и сладкой, как пот. Не будь она так взбудоражена, как сейчас, может, и впрямь ощутила бы что-то этакое – ощущает же что-то Саркома, днями напролет слушающая свои чертовы музыкальные кристаллы…

- Скажем спасибо, дамы и господа! Скажем спасибо нашим добрым мейстерзингерам[3], господину фон Болененну и господину Андресуасу, за то, что так славно развлекли нас этим вечером! Господа фон Боленнен и господин Андресуас не могут здесь присутствовать лично, им больше по душе сношать мальчиков в дрезденских борделях, но будь они здесь, наверняка бы послали вам, чертовки, пару-другую своих лучших улыбок! 

Раскатистый, громогласный, бьющий со всех сторон сразу, этот новый голос пьянил как вино и пронзал навылет как картечь. От него нельзя было укрыться, он подчинял себе все внутреннее пространство «Хексенкесселя», заставляя толпу, заполнившую огромную чашу внутреннего амфитеатра, восторженно выть в ответ и орать что-то нечленораздельное. Этот голос не мог принадлежать человеку. Не только потому, что был в тысячу раз громче гроз, приходящих в Броккенбург каждый раз с весной, чтобы сотрясать незыблемые шпили Оберштадта. Похожий одновременно на рев умирающей валторны и скрежет взбесившегося клавесина, он состоял из противоестественных для человеческого уха обертонов, но страсти, заключенной в нем, было достаточно для того, чтобы поднять из могилы мертвых старух на сто мейле в округе и заставить их плясать бергамаску[4], стаскивая на ходу юбки. 

Барбаросса не сразу поняла, откуда доносится голос. И только потом догадалась задрать голову вверх.

Узкий шпиль в центре танцевальной залы, который она сперва было приняла за опорную колонну, не был ни несущей конструкцией залы, ни декорацией. Возвышающийся над толпой на добрых пять клафтеров[5], точно осадная башня, удерживаемый растяжками из десятков натянутых цепей, тянущихся к стенам, он был увенчан округлой площадкой, на которой восседало нечто такое, чего Барбаросса сроду не видела. Больше всего это было похоже на разлагающуюся тушу кита, которую расстреляли из пушек, зарядив в них вместо картечи и ядер весь арсенал Дрезденской Штадскапеллы[6].

Огромная рыхлая гора расползающейся плоти, похожая на грозящий лопнуть жировик, она была нафарширована таким количеством всякого музыкального дерьма, что к ней едва ли можно было подойти вплотную, не то, что сдвинуть с места. Раструбы бугельгорнов, вагнеровских труб и геликонов торчали из нее, точно сверкающие медные глотки, жадно втягивающие воздух, кларнеты, фаготы и флейты покачивались щетиной, как иглы над мертвым дикобразом, барабаны нарывами выпирали из боков. Все эти дьявольские инструменты не просто вросли в тело, они играли – ну или пытались играть. Слишком много плоти сдавило их со всех сторон, слишком глубоко вросли в подкожный жир, неудивительно, что блестящие партии часто заканчивались неразборчивым хлюпаньем, а пронзительные рулады тонули в бульканье. 

- Смелее, мои крошки! Швыряйте свои монеты старому Мельхиору! Золото, серебро и медь – все будет растоплено, чтобы порадовать ваши никчемные мятущиеся душонки этим вечером! Сегодня старый Мельхиор расстарается, чтобы стало жарко – так жарко, что виноград в Аду поспеет раньше срока! 

Это не просто груда инструментов, сросшихся воедино, соединенных при помощи разросшихся глыб мышц, сухожилий и кожи, поняла Барбаросса, эта штука живая. Это она исторгает музыку, от которой беснующиеся внизу малолетние шалавы готовы срывать с себя тлеющую от жара одежду, это она заводит их до исступления, заставляя рычать от восторга и биться на полу, точно умирающую рыбу на прилавке.

- Руби, Вульпи! – закричали сразу несколько глоток, - Заводи свою чертову шарманку!

- Громче! Дай жару!

- А-а-ааах!.. Рви душу, Вульпи! Не жалей струн!

- За старый добрый Броккенбург!

- Жги! Жги! Жги!

Это не безумный оркестрион из Ада, вдруг поняла Барбаросса, ощущая легкую дурноту от истошного визга флейт, которым тварь наверху насмешливо сопровождала выкрики беснующейся толпы, и не демон, явившийся развлечь никчемное отродье этой ночью. Это Вульпиус Мельхиор[7], музыкант, получивший у адских владык соразмерно их щедрости – и своей глупости.

Говорят, когда-то он был недурным композитором, успел написать несколько блестящих ораторий еще до эпохи Оффентурена, но сгубило его не угасание слуха, как многих его собратьев, а банальная человеческая зависть. Обнаружив, что могущество адских владык не имеет предела, он, заручившись помощью неведомых демонологов, столковался с герцогом Амдусциасом, одним из величайших адских владык, покровительствующих не войне и многочисленным порокам, как его собратья, а музыке во всех ее видах. Нет ничего удивительного в том, что он попросил у сил Ада владения всеми известными человеку инструментами в совершенной форме – как и в том, что герцог Амдусциас счел договор полностью исполненным, фаршировав его тело всеми известными миру музыкальными инструментами, вплоть до ангелик, литавр и пастушеских рожков.

Вульпиус Мельхиор не относился к числу тех везунчиков, которых исполнение сокровенного желание приблизило к счастью. Оказавшись в новом качестве, он разом утерял желание творить и без малого два века прозябал в собственном замке, отгородившись от мира и пугая по ночам окрестных крестьян до дрожи страшными звуками, которое исторгало его тело. Проев все накопления, он вынужден был вернуться в свет – уже не на правах блестящего композитора и творца, а в качестве разъездного конферансье, зарабатывающего себе на хлеб точно стародавние бродячие музыканты. 

От долгого неупотребления его инструменты вышли из строя – блестящие геликоны и трубы разъела ржавчина, струны изорвались, барабаны полопались или вышли из строя. Единственное, что еще в полной мере работало в его чреве – громоздкий древний фонограф, топорщащийся в разные стороны раструбами, точно причудливое осадное орудие орудийными стволами. Разъезжая по городам и весям, он проигрывал на этом фонографе музыкальные кристаллы, записанные популярными мейстерзингерами, аккомпанируя на собственных инструментах и, видно, порядком поднаторел в этом искусстве, если сумел собрать такую толпу. 

Жалкая участь. Но, верно, лучше, чем подыхать от голоду. Барбаросса не собиралась корить Вульпиуса Мельхиора за его выбор. Она вообще не собиралась больше смотреть в его сторону. Единственное, что ее заботило – серый камзол Фальконетты, мелькающий в толпе. 

- Что теперь, мои сладкие чертовки? – громогласно вопросило существо, восседающее на площадке. Каждый раз, когда его огромная туша приходила в движение, сотрясаемая воплями саксгорнов и прохудившихся волынок, цепи, удерживающие площадку в воздухе, зловеще дребезжали, натягиваясь и обвисая, - Время объявить вальс, чтобы вы наконец смогли хорошенько потискать друг друга в объятьях? Черт, нет! Вальсы для хромоногих старух, верно? А я хочу, чтобы вы кончили сегодня прямо себе в сапоги от страсти, даже не расстегнув корсетов!

Глыбы плоти задрожали, исторгнув несколько влажных отростков, похожих на освежеванных змей. Каждое из них бережно держало небольшой слюдяной диск музыкального кристалла. Так бережно, будто это были новорожденные младенцы. 

- Я знаю, чем мы приправим сегодняшний вечер, вы, голодные сучки. Внимайте! Внимайте старому Мельхиору и держите все дырки в своем теле открытыми настежь! Для вас сегодня звучит, чертовки, мейстерзингерша Каролина Катарина Мюллер из Северного Брабанта и ее песня «Я могу вырвать твое сердце этой ночью»!

Заглушая восторженный вой малолетних сук, грянули литавры – грянули так, что все цепи «Хексенкесселя» разом натянулись, а из разъеденных раструбов труб хлестнуло горячей желчью и прозрачным ихором. 

У тебя есть шанс попасть в Ад, детка

Я смотрю в твои пустые глазницы

Ты можешь быть моим главным блюдом этим вечером

Да, я чувствую себя последней сукой, делая это с тобой

Но ты так круто держишься, что это заводит

Эту ночь ты проведешь со мной!

Барбароссе было похер, кем увлечена мейстерзингерша из Северного Брабанта и чьего мяса желает отведать этим вечером, единственное, о чем она могла думать – как бы не отстать от Фальконетты. Та, точно мягкая свинцовая пуля, буквально ввинчивалась в толпу, не столько расталкивая, сколько пронзая ее, Барбароссе стоило немалого труда удерживаться в кильватерном следе и не отставать. 

<...>

У самой лестницы ей дорогу преградил голем. Не грубая бронированная глыба времен Холленкрига вроде трижды проклятого Ржавого Хера, едва не превратившего ее в кляксу на броккенбургской мостовой. Куда более изящная и миниатюрная модель, но и она поднималась над головой Барбароссы по меньшей мере на добрый саксонский эль[9]. Корпусом для нее служил старый германский кастенбурст[10], пристойно сохранившийся, хоть и немилосердно проржавевший на сочленениях – должно быть, валялся в подвале какого-нибудь баронского замка, прежде чем хозяева «Хексенкесселя» выкупили его, найдя старым доспехам новое применение.

Вытянутый стальной шлем походил на бронированную лошадиную голову с острым клювовидным носом, испещренную узкими вентиляционными прорезями. Кираса, казалась чудовищно раздутой, бочкообразной, внутри нее Барбаросса легко могла бы уместиться целиком, вместе с ногами. Тяжелая латная юбка громыхала железом на каждом шагу.

Должно быть, это механическое чучело провело не один час в обществе проказливых броккенбургских девчонок – доспех, некогда выглядевший достаточно грозным, чтобы отпугивать незваных гостей, обрел многие черты и украшения, которые наверняка не были предусмотрены его хозяевами. На громыхающие под юбкой стальные ноги кто-то сумел натянуть рваные чулки с подвязками, массивная бронированная кираса была изрисована тушью – кто-то небесталанно изобразил на ней подобие женской груди с неестественно огромными дойками. Шутницы добрались даже до шлема, для чего им, верно, приходилось забираться друг другу на плечи. Острый нос бацинета был густо покрыт губной помадой, а глазницы шлема очерчены окружностями с указывающими вовнутрь стрелками – вроде тех, что частенько встречаются в укромных местах Броккенбурга и предлагают господам засунуть внутрь что-нибудь из того, чем наделил их Ад и что хранится у них в гульфике. 

Измалеванный торс голема оказался покрыт письменами густо, точно древняя стела. И это были не дьявольские письмена или алхимические глифы. По большей части - признания в любви, слезливые жалобы, невразумительные послания, смутные угрозы…

«Развратные Аркебузы»! Черт, да!»

«Шило из «Бархатных Кондотьерок» - дырявая пиздень».

«Ласковая девочка-сладкоежка скрасит досуг уставшей сестре. 49-3943-130823».

«Тоттерфиш – евнух!»

«Каспар, попроси наконец у адских владык немного смелости!»

«…ты была в лиловых кюлотах, с вышивкой из лилий. Жду тебя там же, в среду после танцев»

«Я не могу умереть – Ад каждый раз выталкивает меня обратно»

«Хаома. Опиум. Дурман. Колдовская соль. «Серый пепел». Вызови на закате демона Трингоциниаста, он все расскажет».

<...>

Я чувствую это везде!

Адские чары разлиты в воздухе.

Голос мейстерзингерши из Северного Брабанта царапал барабанные перепонки, но в мире не существовало достаточного грохота, чтобы его заглушить.

Ты будешь моим главным блюдом этой ночью

Верно, мой разум порабощен чарами,

Но я чувствую себя в Аду

Я вижу расплавленный свинец в твоих глазницах

[1] Рибадекин – многоствольное артиллерийское оружие из нескольких стволов на одном лафете. 

[2] Волчья квинта – неприятный звуковой эффект, похожий на волчий вой, возникающий на клавишных инструментах в определенных сочетаниях нот.

[3] Мейстерзингеры – немецкие поэты-музыканты из цехового (бюргерского) сословия. 

[4] Бергамаска – энергичный народный итальянский танец, распространенный в XVI-XVII веках, преимущественно среди крестьян.

[5] Здесь: примерно 12,5 м.

[6] Саксонская государственная капелла Дрездена (нем. Sächsische Staatskapelle Dresden) – старейший в мире симфонический оркестр, основанный курфюрстом Саксонии в 1548-м г.

[7] Вульпиус Мельхиор (1570 – 1615) – немецкий композитор и музыкант. 

[8] В 1638 году императорская армия под командованием Фредерико Савелли и Иоганна фон Верта деблокировала взятый протестантами в осаду городу Райнфельден, разбив осаждающих наголову. 

[9] Здесь: примерно 56 см.

[10] Кастенбурст (нем. Kastenbrust – «Коробчатая грудь») – германские доспехи первой половины XV-го века, характерные массивной коробообразной грудью, круглым шлемом, опирающимся на плечи, и длинной латной юбкой. 

[11] Фастнахт – праздничный карнавал-маскарад, распространенный в некоторых регионах Германии и Швейцарии.

Чур, Гуглем не пользоваться. Иначе отгадки нарисуются прискорбно быстро.

ЗЫ: Розенбаума не будет. Но обещаю, что в конце шестой части "Хексенкессель" полыхнет таким хитом, что адские владыки вздрогнут в своих чертогах.