О сиамском

Демоны в котле аутовагена были молодыми, необъезженными и оттого злыми. Задор, с которым они тащили вперед отчаянно скрипящий и покачивающийся экипаж, компенсировался их нетерпеливостью и скверным знанием улиц. Вознице то и дело приходилось, бросив рычаги, лупить сапогом по медному котлу, в котором бесновались адские отродья, отчаянно ругаясь при этом и призывая на их головы архивладыку Белиала. Ругань, хоть и на языке смертных, на время помогала – чертовы твари прекращали терзать друг друга и какое-то время работали сообща, по-волчьи глухо ворча.

Может, помочь ему пришпорить этих тварей? Барбаросса усмехнулась. Сестрицу Барби мало кто в Броккенбурге считает смышленой ведьмой, она и сама себя такой не считает, но даже она знает пару-другую словечек, которые способны пришпорить демонов, заставляя нестись во весь дух. 

Hröðun, подумала она. Hratt vinnuhamur…

Ей пришлось стиснуть зубы, чтоб ни одно из этих словечек не вырвалось наружу. Самое скверное, что только может придумать ведьма, если не считать розыгрыша адских владык, это вмешиваться в управление демоном, который был кем-то призван, вышколен и поставлен на службу. От такого вмешательства обыкновенно ничего доброго не выходит – и неважно, какие помысли при этом были у ведьмы, добрые или злые. 

Поговаривали, однажды профессор Кесселлер, преподающий в университете Гоэцию, опаздывал на лекцию и вынужден был воспользоваться наемным экипажем. По стечению судьбы ему достался неказистый фиакр-аутоваген, влекомый столь старыми существами, что, верно, видели еще сотворение материи и времени. Даже возница был бессилен заставить их перейти на рысь, чертов экипаж тащился непозволительно медленно. 

Профессор Кесселлер в своей жизни ненавидел две вещи – самоуверенность и непунктуальность, за оба этих греха он спрашивал со своих студенток со всей строгостью и без всякого снисхождения. Мысль о том, что он может опоздать на собственную лекцию, угнетала его так, что ржавые пружины, кожевенные иглы и ножи, которыми было нашпиговано его тело, начинали мелко дребезжать, распарывая кожу еще больше. Мучимый необходимостью, профессор Кесселер произнес шепотом несколько слов на адском наречии. Слов, от которых хромоногие демоны, едва не издыхавшие на ходу, с трудом влачившие свой экипаж, превратились в адских скакунов. Несчастный аутоваген устремился вперед с такой скоростью, словно в него запрягли саму дьявольскую Халлу - страшное восемнадцатиногое существо из конюшен графа Винклера, походящее на гигантского омара, зашитого в лошадиную шкуру, которое на протяжении тридцати лет удерживало первенство Саксонии по конкуру[1], сжирая при этом по дюжине конюхов за месяц. 

Профессор Кесселлер успел к своей лекции в срок, даром что аутоваген, который его вез, дымился и тлел. Потрясенный до глубины души извозчик молил профессора выдать ему секрет – те самые слова, что он прошептал демонам, увеличившие их прыть в тысячу раз. Профессор категорически отказался – сведующий в Гоэции больше любого другого существа в Броккенбурге, способный торговаться с существами из глубочайших адских бездн, он старался не использовать свое искусство вне стен университета. Но извозчик был неумолим. Он стоял на коленях, клялся в вечной преданности Адскому Престолу, ползал у профессора в ногах – верно, думал, что сделавшись обладателем секрета столь потрясающей мощи, моментально сделается королем броккенбургских извозчиков или, того выше, отправится со своей колымагой, не стоившей ни единого доброго слова, прямиком на баден-баденские скачки. В конце концов профессор Кесселлер позволил себя уговорить. Не потому, что был мягкосердечным – этот человек носил в себе по меньшей мере центнер засевших в нем заноз, наград, которыми его облагодетельствовали адские сеньоры – а потому, что в своей жизни больше всего на свете презирал только две вещи. Поддавшись уговорам возницы, он нацарапал заветные слова на медной пластине при помощи обломка ножниц, торчавшего у него из горла.

Возница терпел два или три дня. Искушаемый соблазнами, подзуживаемый и раздираемый своими внутренними демонами, одним прекрасным вечером он вывел свой экипаж на самую ровную и прямую дорогу из всех, что можно сыскать в Нижнем Миттельштадте, собрался с духом и произнес заклинание. Говорят, оно звучало как Fjarlægðu hraðatakmarkanir. Handvirk stjórnstilling. Простейшее заклинание, которое ведьмы изучают еще на втором круге, постигая основы Гоэции и учась говорить на одном языке с заклинаемыми ими созданиями. Вот только эти простые слова не были рассчитаны на то, что их когда-нибудь произнесен простой смертный, не посвященный в адские науки и не имеющий владыку-сюзерена. 

Эффект превзошел все ожидания. От первого же слова демоны внутри аутовагена припустили вперед с умопомрачительной скоростью, с которой непозволительно передвигаться экипажам, двигающимся по суше, от которой колеса мгновенно лопнули, а корпус аутовагена раскалился докрасна. Несчастный возница рад бы был остановиться, но не мог – он выдохнул все заклинание единым духом, еще прежде, чем от страшного жара у него спеклись воедино зубы, а руки прикипели к рычагам. 

Есть скорости, с которыми движутся самые быстрые скакуны, есть скорости, с которыми движется солнечный свет, есть скорости, с которыми недопустимо двигаться смертному, которые позволены лишь адским владыкам. Глаза возницы спеклись в глазницах, превратившись в самоцветы. Кости его превратились в чистое золото. Кровь последовательно трансмутировала в белое вино, речную воду, финиковое масло и жидкое стекло. Есть скорости, на которых материи просто не могут оставаться сами собой, подчиняясь хаотично устроенным энергиям Ада. Есть скорости, которые невозможны для смертных.

Его несчастный экипаж пронесся сто клафтеров[2] по миттельштадским кварталам, выворачивая из земли брусчатку и фонари, снес пару заборов и взмыл вверх, подобно комете, оставив в толще камня оплавленную борозду. Обратившись в пятно сверхконцентрированной трансмутации, он еще час метался по ночному небу, превращая звезды в осыпающуюся ореховую скорлупу, пока не погас окончательно, обратившись рваной дырой в пространстве.

Если профессор Кесселлер, знаток Гоэции, и презирал что-то превыше непунктуальности, так это самоуверенность. Может, эта история и была выдумкой, но в ночи, когда над Броккенбургом стояла хорошая погода, а ядовитый туман редел, справа от Луны можно было рассмотреть в небесной ткани маленький фиолетовый рубец, пульсирующий цветами, от которых слезятся глаза, невесть когда и как образовавшийся. 

Кроме того – с точки зрения Барбароссы, это было куда более весомым доказательством – все наемные аутовагены Броккенбурга по какой-то причине игнорировали профессора Кесселлера с предельной, почти необъяснимой, настойчивостью, которая местами почти граничила с оскорбительной…

Черт, подумала Барбаросса, наблюдая за тем, как мимо нее рывками проносятся уличные фонари. Ярко горящие, внутри которых еще теплился адский дух, и едва тлеющие, висящие в пустоте точно маленькие алые бубоны на черной плоти ночи, я ведь так и не рассказала Котейшеству про Зойхенваген, Чумную Колесницу Унтерштадта…

Демоны внутри железного бочонка оказались отпетыми проказниками, плевать хотевшими  на удобство пассажиров и на волю возницы, все его усилия могли угомонить их самое большее на полминуты. Едва только грохот извозчичьего сапога стихал, демоны вновь принимались тащить свою повозку небрежно и зло, не обращая внимания на выбоины и ухабы, отчего та гремела по мостовой точно груженная камнями тачка, то подлетая вверх, то грузно падая вниз. 

Точно вендельфлюгель, неожиданно подумала Барбаросса, пытаясь усидеть на жесткой пассажирской скамье, трясущейся так, что у нее звенели все позвонки. Зубы пришлось сцепить, чтоб не раскололи друг друга от тряски, и это мешало хватать ртом зловонный горячий воздух, исторгаемый запертыми в бочонке демонами. 

Да, подумала она, ощущая, как избитое, выжатое, обескровленное тело блаженно обмякает на скамье, не ощущая острых углов и заноз. Точно. Разъяренный военный вендельфлюгель, несущийся над стеной сиамских джунглей, свирепо распарывающий своими стрекочущими страшными клинками воздух, беззвучно разрывающий попавшихся ему на пути птиц, скрежещущий своими изношенными механическими потрохами, обожженными столько раз, что металл сделался черным, как обсидиан… 

Прикусив себе язык, чтобы не заснуть на ходу, Барбаросса уставилась в окно, но обнаружила, что ночные улицы Броккенбурга, коловшие глаза покачивающимися пятнами фонарей, потускнели и пропали, а вместо них…

Она увидела проносящиеся внизу джунгли - не просто зеленый ковер, как ей представлялось, глядя на никчемные акварели старика - гигантские бугристые грязно-зеленые острова, изредка пронизанные узкими желтоватыми артериями рек. Кое-где они чернели ожогами, кое-где превратились в гнилостный серый распадок – имперские алхимики потратили не один год, бомбардируя ненавистные джунгли всей известной им дрянью, которую только можно получить в лаборатории – от обычных кислот и сложносоставных ядов до демонической желчи и адского огня в его чистом виде. 

Напрасные надежды. Питаемые силами Гаапа и проклятыми сиамскими чарами, чертовы джунгли восстанавливались с умопомрачительной скоростью, быстро затягивая прорехи. Сожженные, смятые, изъеденные серой гнилью, обращенные в разлагающуюся мякоть, они стискивали в своих объятьях крохотные коробки саксонских блокгаузов и бастионов, норовя их раздавить, и даже мощные зубчатые полосы бастионных куртин в их толще выглядели зыбкими пунктирами сродни тающим старым рубцам. Эти джунгли раздавят любую крепость, из какого бы камня она ни была выстроена, какими бы контргардами, валами, кронверками и равелинами не отгораживалась. 

Кое-где, если присмотреться, можно было различить колышущиеся в их толще серые сгустки, похожие на слабо ворочающихся слизняков. С высоты птичьего полета они выглядели крошечными, но Барбаросса знала, что каждый из них – бурдюк размером с трехэтажный дом, вооруженный чудовищной пастью, полной хитиновых и стальных зубов, способной перемолоть в пыль даже небольшую гору. Эти громады плыли по джунглям словно исполинские корабли, сокрушая, дробя и пожирая все на своем пути, обращая буйную зелень на своем пути в гниющую разлагающуюся мякоть, испускающую запах мертвых цветов – лучшие твари, созданные для разрушения, которых только смогли найти в Аду имперские демонологи. Но даже они были бессильны уничтожить это бесконечное царство насыщенной гнилостными миазмами зелени или хотя бы нанести ему серьезные раны. Из каждого раздавленного их челюстями ствола высыпали полчища крохотных серых тварей, которых можно было бы принять за насекомых, но которые вместо того, чтоб опрометью броситься прочь, обсыпали своих медленно ползущих обидчиков, пытаясь нащупать уязвимые места в складках их шкуры, забраться в дыхательные отверстия и старые раны. 

Каждый такой исполинский слизняк мог раздавить город размером с Броккенбург, не обращая внимания на бомбардировку из трех дюжин орудий. Каждый был демоническим существом, созданным для разрушения. Но джунгли Сиама, сделавшиеся домом для существ не менее опасных, сами по себе были грозной силой. Исполинские серые твари медленно умирали, сами пожираемые изнутри крохотным серым народцем, их чудовищные зубы, крушащие деревья, замирали, останавливаясь, а крохотные выпученные глаза, похожие на человеческие, растущие гроздьями, покрывались белесым налетом, как гниющие виноградины. Не окончив своего пути, серые твари грузно замирали на проделанных ими просеках – и тогда уже джунгли, обступая плотным кольцом, пожирали их, оставляя лишь хитиновые осколки да кремниевые кости. 

Воздух над джунглями ничем не напоминал знакомые ей запахи леса. Тяжелый, едкий, выедающий душу, он был проникнут миазмами тысяч ядов, которыми эти джунгли поливали последние десять лет, и вонью разлагающихся конских туш, которые, не закапывая, сбрасывали в бастионные рвы. Но Барбаросса почему-то знала, что внизу, под покровом давящей зелени, ничуть не лучше. Тяжелые листья заслоняют от тебя солнце, превращая солнечный свет в рассеянное свечение, тусклое, как свечение трактирных свечей из дрянного жира. Всюду грязь – булькающая, пузырящаяся, норовящая забраться за отвороты сапог, или сухая, как пепел, трещащая у тебя на зубах. Оказавшись здесь, уже через неделю учишься определять восемнадцать видов грязи на вид, как шутят пушкари в гарнизоне, и еще девять – на вкус. 

Про жизнь такого не скажешь. Здесь, внизу, у жизни только один вкус – вкус лошадиного дерьма. 

Спешно выстроенные цейхгаузы быстро пожираются джунглями, как и все прочие постройки, созданные человеческими руками. Доски быстро гниют, покрываясь серебристой плесенью и лопаясь, что спички, коновязи и скамьи уходят под землю, даже огромные реданы, сложенные из камня, что тащат на кораблях из самого Амстердама, трескаются и осыпаются, кренясь в разные стороны. Даже ощетинившиеся орудийными стволами хваленые пятиугольные бастионы Вирандта[3], на плечах которых веками держалась военная слава архивладыки Белиала в цивилизованном мире, здесь, в царстве гниющей земли, грязи и миазмов, похожи на руины древних замков, не грозные, но громоздкие.

Вода из здешних колодцев отвратительна на вкус, она смердит как тухлая желчь подземных демонов, пить ее можно только разбавляя винным уксусом, и все равно животы пучит так, что иной раз дублет на все пуговицы не застегнуть. Ветра здесь не освежающие, а липкие и горячие, стягивающие из джунглей малярийную морось с облаками кровососущего гнуса. Солнца здесь почти нет, а там, где удается сохранять прорехи в давящем зеленом своде джунглей, оно злое как разъяренный демон, готовое содрать с тебя кожу во всех местах, где та не прикрыта доспехом. Караульные, ковыляющие в траншеях со своими заржавевшими мушкетами, выглядят как куски копченого мяса, на которые кто-то шутки ради надел игрушечные кирасы, глаза у них у всех нездорового желтоватого цвета. 

Сели жестко, без нежностей - «по-славатски», как говорили в их роте. 

Разгоряченный полетом вендельфлюгель зло рокотал, не желая снижаться. Заваренные в бочонке демоны воздуха, разгоряченные полетом и боем, не желали касаться твердой земли. Трепещущие от ярости, почти кипящие, они хотели нестись над джунглями, вспарывая брюхо ветру, настигать добычу – и рвать ее прямо в воздухе под хруст стали, роняя вниз дымящиеся капли крови и сукровицы. Но возница, опытный малый, вогнал им в бока невидимые шпоры, подчинив себе и заставив снижаться. Вышло резко. Экипаж неохотно накренился, шипя и орошая сидящих в кузове кипящими каплями бесцветного ихора, служащего ему потом, затем клюнул носом – и вдруг провалился вниз сразу на четыре клафтера[4], отчего земля, только что бывшая отдаленной, смазанной, состоящей из семидесяти разных оттенков грязи, мгновенно прыгнула навстречу и ударила вендельфлюгель в брюхо с силой каменного ядра, пущенного из чудовищной мортиры.

Наверно, с такой же силой низверженный Люцифер некогда впечатался в земную твердь.

Корпус выгнулся дугой, отчего на его боках опасно затрещали костяные панели. Разномастные куски кирас и латных осколков, которыми он был укреплен изнутри от шальных пуль, посрывало со своих мест, а верхняя кромка ее собственного горжета едва не лишила Барбароссу передних зубов. 

Жестко сели. Самую малость жестче – истрепанный ветрами и огнем вендельфлюгель разломился бы пополам. 

- Чтоб тебя черти так по небу таскали, - зло буркнула Барбаросса, ощупывая бока, чтобы убедиться, что ребра целы, - Я надеюсь, что это хрустнула скамья, а не мои яйца.

Возница устало махнул рукой в латной перчатке. Стальные пластины кое-где запеклись от жара, а кое-где носили отпечатки зубов – совершенно не человеческих зубов – должно быть, его питомцы, разыгравшись в полете, едва не оторвали ему пальцы.

- Нормально сели, - буркнул он, - По-славатски. Промочи горло, пушкарь. 

Барбаросса кивнула в ответ, онемевшие от удара пальцы не сразу нащупали на боку кирасы раскаленную от солнца флягу. Приземлившись «по-славатски», положено сделать глоток рома – такая у них в роте заведена традиция. 

- За то, что сели как пан Славата, - произнесла она отрывисто, - все в дерьме, но живы![5]

По телу, как всегда в такие моменты, пошла липкая слабая дрожь. Долетели. Не превратились в трепещущий на ветру факел, не рухнули в болото, не были сожраны каким-нибудь сиамским отродьем, терпеливо выжидающим в джунглях. Как сожрали третьего дня Кристофеля-Красного, когда он замешкался над рекой – другие экипажи только и успели заметить вынырнувшую из сплетения зелени склизкую серую шею, такую острую, будто внутри нее помещались не кости, а осколки костей, венчала которую узкая треугольная голова с четырьмя несимметричными глазами, похожими на развороченные пулями дыры. 

Кристофель-Красный даже пикнуть не успел, как треугольная пасть, чудовищно широко распахнувшись, впилась в его вендельфлюгель черными зубами, не обращая внимания на его натужно ревущие клинки, полосующие воздух, и утянула вниз, точно игрушку нырнув обратно в грязно-зеленый океан. Напрасно уцелевшие вендельфлюгели судорожно метались над джунглями, осыпая листву беглым мушкетным огнем, напрасно кричал что-то неразборчивое его ведомый. Секундой позже над джунглями разнесся скрежет сминаемой стали – а вслед за этим истошный визг пожираемых заживо демонов – тварь, убившая Кристофеля-Красного, раздавила несчастную машину и теперь пировала ее содержимым… 

Приветствуя приземлившийся экипаж, бронированный аутоваген, вкопанный по самые амбразуры у северного шпица[6], отсалютовал мортирным орудием, качнув им вверх-вниз. Обслуга, сидевшая на броне, сняв в нарушение всех инструкций кирасы, в одних засаленных нижних рубахах, завистливо провожала вьющиеся над бастионом вендельфлюгели взглядом. Носиться над джунглями чертовски опасно – или какая-нибудь сиамская тварь проглотит или собственные демоны, впав в ярость, растерзают прямо в воздухе, а то и гарнизонные пушки случайно превратят в тлеющую щепу, но это стократ лучше, чем гнить здесь, внизу, в окружении ржавеющих боевых машин, которые засасывает в болото, и мортир, которым почти нет работы.

Люди здесь быстро становятся худыми, ломкими, проклятые сиамские демоны точно высасывают из них все соки, глаза делаются нездорового желтого цвета. Может, это от здешней воды, может, от той дряни, которой травят с воздуха джунгли, а может – от той, которой они травят себя сами в промежутках между боями, пуская по кругу курительную трубку.

Ром из раскалившейся на солнце фляги походил на затхлую горячую кровь огромного насекомого, но Барбаросса через силу сделала глоток. И только после этого бросила взгляд в сторону цейхгауза, где уже собиралась небольшая группка в офицерских мундирах. Когда-то мундиры были яркими, увитыми щегольскими шнурами, сейчас же сделались блеклыми, как тряпки, от шнуров остались одни обрывки, позолота истерлась. Где-то среди них должны быть Вольфганг, Артур-Третий, Феликс-Блоха, Хази, мальчишка Штайнмайер…

Нет, вспомнила она мгновением позже, поправляя пистолеты на поясе. Артура-Третьего там никак не может быть – Артур умер в прошлом мае, сиамцы сделали ему «Хердефлиген»…  Надо идти к ним. Сообщить весть о том, что в этом месяце никого из нас из Банчанга не вытащат. Что единственный для нас способ покинуть этот край безумных желтокожих демонов и дешевых блядей, в которых заразы еще больше, чем в джунглях – это 

залезть в собственные пушки и поднести кресало к фитилю… 

- Эй, пушкарь! – возница, возившийся с рычагами вендельфлюгеля, внезапно обернулся к ней, срывая с себя тяжелый бургиньот[7]. Обожженные пальцы дергались так резко, будто он пытался оторвать собственную голову. 

Из стариков, машинально определила она. На скуле чуть пониже виска сквозь грязь отчетливо виднелась сделанная пороховой мякотью татуировка в виде игральной карты – небрежно выбитый туз листовой масти[8].  Ну разумеется туз, как же иначе… Одна из дурацких традиций, бытовавших в Банчанге с шестьдесят пятого года – тогда еще ходило поверие, будто сиамские демоны боятся паче смерти листовых тузов. Многие хорошие парни так и легли в грязь, точно карты на стол – осыпавшиеся листья, нахер никому не нужные, с них, еще живых, обслуга из желтокожих второпях срывала шпоры и аксельбанты… 

Пониже карты, перекрывающей половину щеки, можно было разглядеть и надпись, выполненную фамильярно покосившейся фрактурой, чьи буквы наплывали друг на друга, точно шеренга пьяных пехотинцев – «Этой стороной к врагу».

Охерительно смешно, подумала Барбаросса. Сдохнуть можно от смеха.

То, что возница вендельфлюгеля хлебал грязь не первый год, ясно было не только по бахвальской татуировке в виде туза и отсутствующим ушам – демоны внутри летающей повозки отличаются дьявольским аппетитом и подчас горазды отщипнуть от возницы кусок-другой во время полета – но и по особенному взгляду. Рассеянный и внимательный одновременно, он словно не изучал в упор устроившуюся на скамье Барбароссу, а разглядывал что-то далекое, в тысяче клафтеров отсюда…

Сейчас амулет предложит, неприязненно подумала Барбаросса. Из сиамских зубов. Они, возницы вендельфлюгелей, все тут сделались большими специалистами по амулетам, и каждый утверждает, что именно его – самые действенные…

- Просыпайся, госпожа ведьма! – буркнул возница, - Подъезжаем к «Хексенкесселю». Два талера пожалте – довез в минуту!

Барбаросса не поняла, о чем он говорит. После долгого полета трещала голова, раскаленная на солнце кираса жгла пальцы, от дрянного рома жгло пищевод. Пьяный он, что ли, подумала она, как есть пьяный - или опиума выкурил? Какие еще два…

Пробуждение было похоже на удар клевцом в висок. Чуть кости черепа не захрустели. 

Она вдруг поняла, что сидит не в тесном кузове боевого вендельфлюгеля, а в грязном извозчичьем аутовагене. Что на ней не раскаленная солнцем кираса, а липкий от грязи дублет, лишившийся половины пуговиц. Что пальцы ее не сжимают флягу, а беспомощно ноют, размолотые, под грязными бинтами. Что гул, который она слышит, это не гул неохотно успокаивающихся демонов, минуту назад несшихся над джунглями, а тяжелые ухающие ритмы «Хексенкесселя». Что…

Дьявол. Она отрубилась совсем ненадолго, но этого, верно, хватило, чтобы дрянной сон заполз в голову, как ядовитое насекомое заползает в ухо задремавшему на привале пехотинцу.

Ощущение оказалось не просто похожим – пугающе достоверным. Как в театре, когда они с Котейшеством наблюдали за пожаром, уничтожающим Магдебург, вдыхая запах сгоревшего пороха, наблюдая за агонией искалеченных шрапнелью лошадей. Точно она, не снимая башмаков, нырнула с головой в одну из дрянных картин в старикашкиной гостиной. 

Нет, подумала она мигом позже. Никакой это не сон. Это херов Цинтанаккар, обустроившийся в ее теле, пытается заполнить каждый уголок, насылая ей видения из жизни своего ебаного хозяина, господина фон Лееба. Уж он-то отлично знает сиамский воздух на вкус, он-то каждой ниточкой и жилкой своего тела знаком с тамошней жизнью – он сам оттуда. Ядовитая сиамская жижа – его кровь, разлагающаяся липкая зелень – его плоть. Гнилое лошадиное мясо вперемешку с грязью – его потроха. Пороховой дым, смешанный с миазмами разлагающихся тел – воздух из его легких.

Он просто показал мне кусочек своего мира, пусть и глазами старика…

Это даже не кошмар, который меня ждет, это легкая интермедия. Мимолетная шутка. Обещание. 

Она вывалилась из аутовагена, почти не чувствуя ног, ощущая лишь тупую, грызущую пальцы, боль - и оставленную кошмаром ломоту в висках. 

«Хексенкессель» - ей нужен «Хексенкессель»…

Спрашивать у прохожих, где тот располагается, было так же глупо, как провалившейся в Ад душе спрашивать у мимолетных демонических духов, где огонь. «Хексенкессель» был здесь – тяжелая громадина, выступающая из ночи, точно исполинская кость, вертикально вбитая в землю. Должно быть, над этой костью годами трудились полчища трудолюбивых крошечных жуков с бритвенно-острыми зубами, заменяющими им резцы, превращая ее в чудовищно сложный каменный шпиль, покрытый резьбой так густо, что даже в темноте делалось не по себе – глаз словно увязал в лабиринте из заостренных арок, узких вимпергов, 

зубчатых арок и стрельчатых окон. 

Наконечник копья, подумала Барбаросса, облизав губы, собираясь с силами, чтобы сделать шаг. Будто всемогущий адский владыка всадил в землю свою чудовищную пику, выточенную из кости мертвого божества, обломил ее и ушел, позволив наконечнику остаться в ране. Только закрыть эту рану не смогут даже за сотни лет…

«Хексенкессель». «Ведьмин котел». Концентрированное средоточие всех возможных грехов в одном исполинском кипящем чане. Ухо еще не разбирало мелодии в отрывистых приглушенных ритмах, исходящих от него, но звуки «Хексенкесселя» уже проникали в кровь. Горячие, нетерпеливые, они будоражили уставшее тело, наполняя его колючей злой радостью. Упоительно сладко ныли где-то в ключицах и в паху…

- Госпожа ведьма! – возница выразительно постучал пальцем по открытой ладони, - Полагается с вас.

- Что?

- Два талера. 

- Два талера за четверть мейле? – Барбаросса зло сплюнула на колесо его никчемного экипажа, - Не обнаглел ли ты? Небось, с родного папеньки бы шкуру содрал и перчатки из нее сшил, чтоб руки зимой не мерзли? Может, тебе еще уши архивладыки Валефора[9] в придачу? Катись нахер, понял?

Возница насупился, вытаращив на нее глаза. 

Левый был обычным, помутневшим от времени, ничем не примечательным, зато на правом обнаружилась такая роскошная лучевая катаракта, что Барбаросса едва не испустила завистливый вздох. Хорошая штука, и выдержанная – прекрасный ингредиент для многих ведьминских рецептов. Ей самой без нужды, но в этом городе есть много мест, где за такой глаз могут не торгуясь выложить хороший полновесный гульден. 

- Ты не наглей, ведьма! Не наглей! На всех парах мчал, демоны едва друг дружку не сожрали… Я тебе живо это… в магистрат. Ишь, морда гадюшная, порченная… Ничего, у господина Тоттерфиша с такими не церемонятся!

Барбаросса украдкой вздохнула. В другое время, будь при ней острый нож и небольшой запас времени, она обязательно задержалась, чтоб предложить незадачливому вознице сделку – весьма заманчивую с ее точки зрения. Но сейчас, будучи стесненной обстоятельствами… 

- Уебывай, - буркнула она, отворачиваясь, - Можешь отсосать сам себе за углом, только не забудь принести мне четыре гроша сдачи!

- Ах ты… Шкура дроченая… Ничего, сейчас… Сейчас проверим…

Бросив рычаги, он принялся обеими руками копаться в дорожном ящике, знать, вспомнил про свой чертов мушкетон или что там у него…

Барбаросса резко подняла руку перед лицом – как поднимают их ведьмы на сцене, намереваясь щелкнуть пальцами, чтобы из-за кулис высыпали перепачканные сажей визжащие и улюлюкающие мальчишки с трещотками, изображающие демонов. Она видела достаточно много пьес, чтобы знать, как это делается.

Ее бедные размозженные пальцы не были способны вытащить и соплю из носа, не то что щелкнуть, но под слоем грязных бинтов, разглядеть это было бы непросто даже человеку с ясными и зоркими глазами. 

- Гавриэль! Хоместор! Dementium, komdu með svínin! Именем тридцать черных копий и красного змия! Властью Аэромона Безногого! Оторвите этому выблядку хер и заставьте его съесть прямо здесь!..

Возница всхлипнул и налег всем телом на рычаги – так, будто перед ним распахнулась адская дверь. Демоны в аутовагене взвыли на тысячу голосов, видно, усеянные сигилами рычаги немилосердно обожгли их, принуждая к послушанию. Лязгая колесами по брусчатке, покачиваясь, аутоваген стремительно развернулся и понесся прочь с такой скоростью, что опасно загудели колеса, а прохожие, чертыхаясь, отскакивали прочь с его пути. 

Барбаросса усмехнулась, глядя ему вслед. Профессор Кесселлер редко использовал возможность похвалить сестрицу Барби за прилежание в учебе – начистоту говоря, он ни разу не использовал эту возможность за все три года – но сейчас, надо думать, нашел бы для нее теплое слово. 

Сплюнув сквозь зубы, Барбаросса повернулась лицом к «Хексенкесселю».

Кажется, он узнал ее. По крайней мере, на миг ей показалось, что тяжелые ритмы клавесина, доносящиеся изнутри, сделались быстрее и громче. Старые ритмы, которые она не слышала уже тысячу лет. Древние, как сама жизнь и такие же злые.

- Черт, - пробормотала она, - А я думала, что уже старовата для танцулек…

[1] Конкур – конные состязания по преодолению препятствий; Халла (1945 – 1979) – скаковая лошадь, трижды завоевывавшая олимпийское золото в этом виде спорта; Ханс Винклер (1926 – 2018) – профессиональный наездник, пятикратный олимпийский чемпион. 

[2] Здесь: примерно 250 м.

[3] Каспар фогт фон Виранд (1500 – 1560) – немецкий фортификатор XVI-го века. 

[4] Здесь: приблизительно 10 м.

[5] Вилем Славата (1572 – 1652) – чешский аристократ, бывший немецким наместником в Праге. В 1618-м был дефенестрирован (сброшен с крыши) группой протестантских дворян, но выжил, упав на навозную кучу. Это событие принято считать одной из причин начала Тридцатилетней войны. 

[6] Шпиц – внешний угол бастиона, направленный в сторону неприятеля.

[7] Бургиньот – закрытый тяжелый шлем бургундского образца, применявшийся до XVII-го века.

[8] В традиционной немецкой колоде карт, в противовес французской, вместо «пик» используются «листья». 

[9] Согласно Гоэции, герцог Валифор часто предстает перед человеком в образе льва с головой осла. 

Этот кусок, написанный для шестой части "Барби", с большой вероятностью не попадет в финальную версию текста и будет вырезан при окончательной редактуре, так что я могу выложить его здесь с чистым сердцем. С одной стороны, жаль терять этот кусок текста - мне определенно нравится, какие черты обретает "Сиамская война" в мире, где низвержение адского пламени на джунгли - не метафора, а обыденность, с другой... Я очень стараюсь не перегружать текст деталями, второстепенными историями и прочими элементами, а в шестой части и так будет хватать событий, не хотелось бы перегружать ее почем зря. Так что я стараюсь отсекать все лишнее.

Шестая часть практически закончена. До осени я, конечно, не успел, но близко, близко... Увы, даже после того, как последняя точка будет поставлена, мне еще предстоит чертова прорва работы, и непростой. Увы, не просто стилистической. Будут меняться местами фрагменты, перепрыгивая из одних частей в другие, будут перекраиваться диалоги, добавляться и корректироваться детали. Работы впереди очень много, я это отчетливо вижу уже сейчас. Мысленно загадал себе месячный срок на всё про всё, а как все получится на деле - посмотрим.