К флэшмобу "Мир наизнанку"

Решил я присоединиться к флэшмобу «Мир наизнанку (глазами Антагониста)» от Анастасии Разумовской. Суть его такая: «Флешмоб посвящён именно мировоззрению антагонистов, их мечтам, желаниям, целям и пониманию того, что такое хорошо, а что такое плохо».

Но больше всего меня вдохновило упоминание Анастасией вот какого приема: показать одно и то же событие глазами двух персонажей – протагониста и антагониста – во всей разнице восприятия и оценок. Я не то чтобы фанатею от этого приема, но как минимум пару раз я его использовал, причем один раз – играя именно на противопоставлении точек зрения протагониста и антагониста. Так что в данном случае мне уж точно есть что принести. :)

Сначала представлю персонажей. Начну, правда, с сеттинга, его предыстории и важных нюансов.

«Камбрийский апокриф» – то, с чем я вернулся в свое время к творчеству, и то, что наконец-то решился вынести за пределы ящика стола (то есть жесткого диска, конечно), – это цикл, являющийся вольным продолжением серии книг и рассказов Владимира Коваленко о сиде Немайн. Правда, в основном у меня из канона использован сеттинг, в то время как его главные герои убраны на задний план, а внимание сосредоточено на совсем новых или, реже, второстепенных и эпизодических в каноне, персонажах. Так что протагонист у меня неканонный вообще, а антагонист – в каноне практически эпизодический (ну, если точнее, больше, чем эпизодический, в одном канонном рассказе, но и только).

В роли протагониста у меня выступит Танька – дочь Немайн, юная сида 14 лет от роду. Этим пояснением и ограничусь, а основное внимание сосредоточу на антагонисте. И персонаж этот получился весьма своеобразным. В моей интерпретации ведьма Мэйрион (называющая себя прежним языческим именем Ллиувелла) – немолодая женщина с тяжелым военным прошлым, со столь же тяжелым многодесятилетним ПТСР, с несомненными признаками помешательства, люто ненавидящая Немайн за якобы погубленного ею Кэррадока (кто читал Коваленко, скажет, что Мэйрион, наоборот, была верной сторонницей Немайн, но логика событий, на мой взгляд, должна была привести ее именно к такому финалу). Сцена, которую я покажу с точек зрения Таньки и самой Мэйрион-Ллиувеллы, отсылает к рассказу Коваленко «Последний рыцарь»: описанные там события, по моей версии, продолжают мучить героиню всю оставшуюся жизнь.

Итак.

1. Точка зрения Таньки.

От фургона уютно пахло лошадьми и жильем, изнутри доносились ставшие совсем родными голоса Санни и Беорна — и неважно было, что те переговаривались между собой на непонятном саксонском языке. Ненадолго пришло даже чувство успокоения, точно Танька вернулась домой после долгой и тяжелой дороги.

— Он внутри?

Скрипучий голос Мэйрион вернул Таньку к действительности, разрушил иллюзию покоя. Тут же на нее с новой силой обрушилось ощущение опасности, а к нему внезапно добавилось еще и чувство вины перед друзьями, словно она привела сейчас к их уютному, обжитому дому темную, недобрую силу. Испуганной птицей пронеслась в ее голове мысль-мольба: «Только бы всё обошлось!»

Однако справиться с собой все-таки удалось, и вслух Танька произнесла совсем другое:

— Да-да, госпожа Ллиувелла. Вам помочь?

От помощи та отказалась — и Танька неожиданно почувствовала странное облегчение. Но не успела она перевести дух, как вдруг услышала брезгливое:

— Кто это там по-саксонски разговаривает?

«Санни, Беорн... Вот как сказать Мэйрион о своих друзьях-саксах — после всего услышанного от нее?» — опять пронеслась в голове встревоженной птицей мысль.

Снова удалось удержать ее в себе, не выпустить наружу. Снова Танька вымолвила вслух другое, на сей раз совсем непонятное и даже нелепое:

— Это... Они с нами приехали. Вы вряд ли их знаете, госпожа Ллиувелла... — и она замерла, лихорадочно соображая, что́ говорить дальше, если Мэйрион примется расспрашивать.

Но объяснять уже ничего не пришлось. Из-за полога вдруг выглянула встревоженная Санни — как была, даже не накинув на голову платок, несмотря на всё усиливавшийся дождь.

— Вы ведь к мужу пришли? — спросила она, напряженно всматриваясь куда-то вдаль.

Видимо, Санни хотела задать еще какой-то вопрос — но тут опять, в который уже раз, закричала ворона, и она поспешно договорила, словно боясь потерять мысль:

— Помогите ему, пожалуйста!

И сразу же с ужасающей быстротой завертелись события одно другого страннее, одно другого нелепее. Сначала Мэйрион замерла, с ошеломленным видом уставившись на Санни. Потом шагнула вперед — и ни с того ни с сего выкрикнула ей чудовищные слова, оскорбительные и в то же время зловещие, похожие на смертельное колдовское проклятие, так что та сразу испуганно отпрянула. А Мэйрион, не обращая больше на Санни никакого внимания, вдруг запрокинула голову и неподвижно застыла, устремив взгляд на приближавшуюся со стороны северного побережья гусиную стаю.

А потом... Не успела Танька толком осознать происходившее, как Мэйрион мешком рухнула на мокрую землю, едва не угодив лицом прямо в большой острый камень. В следующее мгновение к упавшей бросилась Гвен. Чуть помедлив, туда же устремилась и Санни.

2. Точка зрения Мэйрион

Сейчас в фургоне говорили именно по-саксонски — и ребенок, и женщина. И женский голос, совсем молодой, но чуть хрипловатый, словно сорванный, почему-то казался Ллиувелле очень знакомым. Вот и вслушивалась она поневоле в звуки саксонской речи, как те ее ни раздражали, какие мрачные воспоминания ни поднимали, — сначала силясь узнать говорившую, а потом не веря своим ушам. Неужели к ней все-таки явилась та самая?

Во времена саксонской войны Ллиувелла еще пыталась быть христианкой. И как раз ошивался тогда среди ополченцев брат Галван, приблудившийся уладский монашек: лечил раненых, отпевал погибших, отпускал грехи живым. Доводилось с ним общаться и Ллиувелле. После случая с невестой монашек всё ворчал на нее да уговаривал покаяться. Грозился, будто бы явится к ней когда-нибудь та саксонка, умершая по ее вине без святого крещения. Ллиувелла отговаривалась: саксонка — язычница, сама она христианка — значит, Господь ее, Ллиувеллу, оборонит. Да только монашек всё никак не унимался, всё рассказывал ей про каких-то слуа: будто бы неупокоенные души, отвергнутые и Богом, и дьяволом, сбиваются в призрачное войско и являются потом к своим обидчикам за возмездием. Ллиувелла снова лишь хмыкала да пожимала плечами: разве место слабой саксонской девчонке в рядах грозного воинства? Невольно, правда, вспоминала она спутников Арауна в Дикой охоте — но вслух о том не говорила.

Невеста и в самом деле ни разу до сих пор к Ллиувелле не приходила — ни наяву, ни даже во снах. А монашек... Ну, саксонские стрелы и не таких, как он, успокаивали. Даже без ее, Ллиувеллиной, помощи обошлось. Так что если какие воспоминания временами ее и тревожили, то совсем другие.

Но в эту странную беспокойную ночь на Ллиувеллу внезапно обрушилось давно забытое прошлое. Знаки былых времен ощущались сейчас ею во всем: и в нежданно объявившейся Гвен, и в заостренных сидовских ушах вороненка, и в зазвучавшей совсем рядом с ее теперешним домом ненавистной саксонской речи. Даже в облике стоявшей перед ней повозки Ллиувелла отчетливо различала след гленских колдунов-инженеров, след Неметоны.

Замерев, стояла Ллиувелла перед фургоном, слушала пробивавшуюся сквозь стук редких дождевых капель саксонскую речь — и ни в чем не раскаивалась, ни о чем не жалела. В те далекие времена она поступала так, как было должно. В конце концов, для народа Думнонии война закончилась победой именно ее усилиями. Осталась лишь ее собственная схватка — с Неметоной. И это было, конечно, меньшим из зол. А что шевелился где-то в глубине Ллиувеллиной души червячок сомнения — так нечего было ей слушать того монашка...

Голоса в фургоне вдруг стихли, и Ллиувелла сразу очнулась от воспоминаний. Что ж, настало время ей исполнять свой замысел. Первым делом следовало осмотреть больного. Посветив фонарем, она отыскала приставленную к передку фургона лесенку. Поставила ногу на ступеньку. И замешкалась. Легко взлететь наверх не получилось: ни с того ни с сего екнуло и предательски затрепетало сердце.

Но не признаваться же в этом!

Повернулась к вороненку. Девчонка стояла на небольшом отдалении, испуганно прижавшись к высокому колесу. В слабом свете фонаря было не рассмотреть ее лица, и только сидовские глаза светились раскаленными угольками.

Спросила девчонку — больше чтобы отвлечься, чем по необходимости:

— Он внутри?

Та отозвалась почему-то с заминкой:

— Да-да, госпожа Ллиувелла. Вам помочь?

Та кивнула. Тут же, опомнившись, поспешно мотнула головой. Буркнула девчонке в ответ:

— Сама справлюсь.

И не утерпела. Все-таки задала мучивший ее вопрос — небрежно, вроде как мимоходом:

— Эй, вороненок! Кто это там по-саксонски разговаривает?

«Тявкает» все-таки не сказала — сдержалась. С учениками, по крайней мере поначалу, полагалось быть вежливой.

Девчонка ответила не сразу. Сначала она покрутила головой — глаза-угольки прочертили во мраке светящиеся полоски. Потом проблеяла тоненьким голоском, как новорожденный ягненок:

— Это... Они с нами приехали. Вы вряд ли их знаете, госпожа Ллиувелла...

Ллиувелла поморщилась. Подумалось вдруг: вот разве Неметона стала бы юлить да выкручиваться? Та все-таки настоящая сида была — не то что эта полукровка! Эх, придется возиться с девчонкой и возиться, пока из нее получится что-то стоящее... А с другой стороны, может, вороненок и не лукавил — да и кого там было ожидать, в конце концов? Ну саксы и саксы — экая диковинка!

Между тем дождь усилился. По фургону громко застучали то ли крупные капли, то ли градины. Вдруг налетел сильный порыв ветра, повеяло зимней стужей.

Словно откликнувшись на ветер, фургон покачнулся. Еще через мгновение полог позади облучка шевельнулся — и из-под него появилась девушка в светлом платье. Хотя фонарь светил совсем тускло, Ллиувелла все-таки смогла разглядеть правильный овал лица девушки, большие глаза — и свежий, недавно затянувшийся шрам на щеке. Но даже не шрам заставил Ллиувеллу отшатнуться.

На голове у девушки не было волос! В мерцающем свете фонаря матово поблескивала гладкая поверхность ее темени, безо всякой видимой границы переходящего в высокий выпуклый лоб. А в следующий миг девушка выпрямилась — и ее глаза разом погасли, обернувшись темными провалами, а зубы сверкнули зловещим оскалом. Вздрогнув, Ллиувелла качнула фонарем, пламя в нем затрепетало, и тут же безволосый висок девушки блеснул желтым отсветом, словно за какое-то мгновение на нем успела истаять вся плоть, обнажив голую кость.

— Вы ведь к мужу пришли? — медленно произнесла девушка чистым звонким голосом, чуть искажая звуки и совсем по-саксонски разрубая фразу на отдельные слова.

О, как же знаком был этот голос Ллиувелле! Зря тешила она себя тем, что могла обознаться, что могла запамятовать его за столько лет! Конечно же, это была эрлова невеста, замученная когда-то по ее приказу. Со странным, никогда прежде не свойственным ей трепетом смотрела Ллиувелла на свою давнюю жертву, тщетно пытаясь понять, что́ вызвало ту из страны мертвых обратно в мир людей и почему та явилась именно к ней. Ведь Ллиувелла даже не дотронулась тогда до нее, всё сделали ее воины! Неужели после смерти человеку становится ведомо то, что при жизни было скрыто от его глаз и ушей?

В глубине фургона вдруг лязгнуло железо — и тут же закружились-заклубились в полумраке за спиной невесты смутные тени. Призрачное войско! Как же называл его монашек Галван — слуа, что ли?

— Арр-ранс! — снова закричала в Брановой роще ворона. И, вторя ей, невеста воскликнула:

— Помогите ему, пожалуйста!

Ее голос прозвучал теперь иначе, он стал совсем хриплым, словно бы его когда-то сорвали в громком, не щадящем связки крике. Как раз так — отчаянно, по-звериному — кричала невеста, когда билась в руках крепко державшего ее дюжего молодца-бритта.

Ллиувелла попятилась. А призрачные тени уже вовсю кружились над ней, нашептывали в уши непонятные, неразборчивые слова — то ли просили о чем-то, то ли угрожали. Шелест дождя перебивал шепот призраков, смешивался с ним, заглушал его. Вдруг сами собой предательски задрожали колени — такого с Ллиувеллой прежде еще не случалось!

Но настоящий храбрец — это не тот, кто не ведает страха, это тот, кто умеет его вовремя преодолеть. Ллиувелла до сих пор такой и была — храброй по-настоящему.

Усилием воли она подавила дрожь в коленях. Распрямила ссутулившуюся спину, уверенно шагнула вперед. А потом громко выкрикнула, не отводя взгляда от костяного лица невесты, от темных провалов ее пустых глазниц:

— Уходи! Именем Арауна, короля мертвых, повелеваю: возвращайся в свою страну!

Невеста и правда отшатнулась, отступила назад. Однако легче от того Ллиувелле если и стало, то ненадолго.

Дождь вдруг разом прекратился, словно его и не было. Стих шум падавших с неба капель, смолкли их гулкие удары по крыше фургона — а вместе с ними так же внезапно оборвался зловещий шепот мертвого войска. Но в наступившей тишине вдруг отчетливо послышался заливистый собачий лай. Сначала вроде бы негромкий, он всё набирал и набирал силу, доносясь прямо с неба, с северной, камбрийской, стороны, словно там среди темных ночных облаков неслась огромная гончая свора.

«Гвин ап Ллуд, король Аннона, вышел на охоту со своими псами», — испуганно прошептал бы, едва заслышав эти звуки, трусливый суеверный фермер. «Это всего лишь дикие гуси летят на зимовку с северных островов», — хмыкнув, пожал бы плечами бывалый охотник. Раньше Ллиувелла уж точно не стала бы спорить ни с тем, ни с другим. Пусть фермеры по старой памяти трепещут перед грозным королем Аннона: зачем им знать, что в Анноне давным-давно уже нет ни самого Гвина, ни его белых красноухих псов? А охотники — те, конечно же, правы — да только много ли кто поверит их правде!

Однако сейчас Ллиувелла уже не была так уверена в правоте охотников. Зловещие потусторонние звуки, несшиеся с высоты, казались ей именно лаем, вовсе не птичьими голосами. И то, что Гвин лишился силы и оставил Придайн, этому никак не противоречило. Это жители городов и ферм равно почитали и Гвина, и Арауна королями Аннона, даже путали одного с другим. В самом же Анноне всегда знали твердо: их король — никакой не Араун, а Гвин, сын Среброрукого Ллуда. Ну а Араун... Те из камбрийцев, кто продолжал поклоняться старым богам, верили, что после смерти переселятся в королевство Гвина — однако в Анноне они почему-то не объявлялись никогда. Более того, сами жители Аннона были смертны, и их души тоже ведь куда-то уходили! Вот и гуляли по аннонской общине слухи об иной обители мертвых, о покрытом яблонями чудесном Авалоне, потаенном острове, будто бы лежащем где-то к западу от берегов Придайна. И по всему выходило, что как раз Араун-то и был королем той страны.

Ллиувелла задрала голову и на мгновение замерла, с трепетом вслушиваясь в лай небесных псов. Фонарь выпал из ее руки и погас, но сейчас это показалось пустяком, не сто́ящим внимания. По-настоящему ее занимало совсем другое. Зачем примчалась сюда охотничья свора грозного повелителя мертвецов? Чтобы покарать Ллиувеллу за дерзость? Или же, наоборот, это был знак, что Араун принял молитву, смилостивился над несчастной? Ответа она для себя не нашла. Впрочем, в обоих случаях следовало поступать одинаково. И Ллиувелла рухнула ниц прямо в мокрую траву, на острые камни.

И, в качестве проверки, смог ли кто-нибудь дочитать это до конца, оффтопический вопрос.

Я о написании слова "флешмоб" / "флэшмоб". Я, как можно заметить, использую второй вариант - это тянется с тех пор, как однажды услышал мысль о том, что "флеш" - вообще-то, мясо. Но, кажется, я в полнейшем меньшинстве. А насколько регламентировано написание этого слова нынешними правилами, я не знаю. Спеллеры же в компе не признаЮт обоих вариантов, так что... Массаракш, короче говоря (если что, то это такое ругательство из мира Стругацких, по смыслу полностью соответствующее названию данного флэшмоба).

В общем, как посоветуете писать слово "фл*шмоб" впредь?