Почти осень

в коврах, затканных странным и узором,

то бархатных, то мягких, словно шерсть,

сидел старик, его худые ноги

и пальцы ног, которых ровно шесть.

Пил чай из побелевшей тюбетейки,

рахат-лукум откусывал и ел,

парной кусочек мяса на тарелке,

чуть в стороне, покрытый луком млел,

не вызывал у старика желанья

вцепиться, откусить и проглотить,

рахат-лукум, чаек, воспоминанья,

изжога и запущенный гастрит.

Узор ковра закручивал спирали

зеленых листьев, чашек и стеблей,

кружились стены, потолок и дали

светились лампочкой на сто былых свечей.

Друг с другом дни о чем-то говорили,

их сыновья и внуки сыновей

сидели, поздравляли и хвалили

прадедушку, уснувшего теперь.

***

Раскрывается, как цветок,
эхо быстрых шагов в этот гулкий сентябрь,
и последние светлые дни
ищут якорь и плавят янтарь.
И солома соломенных вдов
кирпичами лежит на полях,
но, похоже, что я не готов
растворять это небо во днях.
Солнца - много. Но ветер остыл,
как огонь по спине, холодок,
и я вижу, что падает тень,
и готовится падать листок.
Нет, он здесь, он еще не упал,
но сиреневый воздух плывет
и приносит куски одеял,
перья птиц и серебряный дождь.
Как в потертых былинах бомжей
ноги мерзнут и словно горит
этот страшный бродяга-сентябрь,
что со мной о судьбе говорит.