Эротическое целомудрие

Глянул я тут на флэшмоб от Ланы Павловой. И думаю: ну нет у меня в книгах никакой эротики. Как-то вот нет и всё. Секс был, но то какой-то грубый, а то и вовсе без согласия одной из сторон (я уже говорил, что в этот раз фэнтези и правда будет тёмным?).

И тут вдруг понял. Ба. Так вот же оно. В главе, которую я вчера закончил. Оказывается эротическое целомудрие я как автор потерял в этом месяце

Пожалуй, я не на 100 процентов уверен, что этот текст полностью подходит под тему. Но он — самый близкий к эротике из написанных мной. Ещё и с пылу с жару.

(фрагмент черновика недописанной (да, до сих пор) и не выложенной «Танец маленьких искр»):

Элиза привыкла быть женой солдата. Она прошла долгий путь. От отрицания собственного плена и попыток убедить себя, что это лишь побег от её прошлого. Прошла через горечь, скорбь и тоску, осознавая, что ей больше некуда вернуться. Сквозь разрывающее на части одиночество и гнев к мужу, рядом с которым оно лишь усиливалось. Сквозь ненависть к его отцу, плетьми и мучениями высекающего из мальчика даже не свою копию, но пса, способного лишь сторожить ворота его особняка. К его матери, с молчаливого разрешения которой, Персиваль раз за разом умирал в пустом, тёмном чулане. Сквозь ненависть к себе за то, что не могла найти в себе силы помешать этому. Сохранить то хорошее, за что ей хотелось его любить.

Она прошла этот путь к излому. Сквозь липкий торг и разрушающие её компромиссы. Сквозь роскошь огромного особняка. Сквозь неприязнь к слугам, напоминавшим ей конвоиров и стражников. Сквозь страх перед неприветливой семьёй её мужа, которая должна была стать её собственной. И дальше — к привилегиям аристократки. К званным ужинам, пышным приёмам. Прошла через посиделки Персиваля с выхолощенными молодыми кадетами, офицерами. И через припудренные синяки на лицах их жён. Их натянутые улыбки и искренние слёзы.

Она давно уже прошла этот путь целиком. Приняла Персиваля, как немного раньше приняла саму себя. Приняла эту любовь двух пленников, двух искалеченных прошлым и настоящим душ. Приняла его изъяны, его слабости. Приняла и то, как он в ней нуждался. И в конце концов, приняла и его силу и то, как она сама нуждалась в нём.

Она прошла этот путь целиком. Прошла так давно, что уже не помнила, какой была раньше. Она знала, что когда-то позволила Персивалю стать её опорой. И стала опорой ему.

Она приняла его и теперь. Приняла, когда во тьме ещё не развеявшейся безлунной ночи, он повернулся к ней на кровати. Когда молча, ничего не говоря, оказался сверху. Когда неловкими, по-детски дрожащими руками задрал её ночнушку.

Он навалился на неё всем весом, и она приняла его. Подалась вперёд, с дыханием, застывшим в горле. Она увидела в темноте отблеск его взгляда. Увидела его боль, его страх, его нерешительность. Все те вещи, которые он ото всех прятал.

Он неуклюже подался вперёд, и она повела бёдрами направляя его, прижимаясь к нему. Он навалился снова, кряхтя, точно от боли — ведь между ней и наслаждением всегда так сложно определить грань. Он прижался к её груди, и она почувствовала горячее дыхание на своей шее. А затем, не менее горячие слёзы.

Она оттолкнула его. Оттолкнула и дала пощёчину. На мгновение он застыл, и она ударила его ещё раз — сильнее, может быть, даже слишком сильно. И он зарычал, начав двигаться внутри неё быстрее. Интенсивнее. Прижал её к кровати правой рукой, но, прикоснувшись пальцами к её шее, вдруг вновь отшатнулся, и...

Она не позволила ему. Схватила его за запястье, и положила его руку обратно к себе на горло. Позволила его пальцам сжаться на нём. Позволила хриплому стону вырваться из своей груди — такому близкому к кашлю и такому близкому к смерти.

Он испугался, но стал твёрже, настойчивей. Отпрянул опять, но лишь для того, чтобы развернуть её. Поставить на колени, а правой рукой прогнуть ей спину и утопить её голову в подушке.

Она приняла его, как принимала и раньше. Отдала ему всю свою любовь, как отдавала всегда. И изломанные, изуродованные тени двух людей слились в одну, пока восходящее солнце загоралось за окнами.