Женщины короля

Снова и снова этот бессмысленный хоровод.

После мгновения тишины – плавная, текучая мелодия алеманды. Идут женщины – радостные, сверкающие серебром и драгоценными камнями, знающие свою прелесть; мужчины – гордые, надменные, даже в королевском зале не расстающиеся с оружием.

Вот его дочь – первая среди красавиц, недосягаемая. Переменчивая, как море, сияющая как луна и опасная как ночь. Старшая дочь, их с Маргаритой возлюбленное дитя. Рядом с нею супруг, молодой принц Ламмерт – высокий, грузный; он чуть неловко улыбается – эти забавы ему не по нраву, хотя и приличны возрасту. Принц неглуп, учён и рассудителен; но Вольфу кажется, что Маргарита-младшая уже скучает рядом с ним.

Что ж, ее можно понять. Но лишь понять, ибо она мать сына, и себе более не принадлежит. И лучше бы ей закрыть свое сердце от всяких искушений и даже от истинной любви.

Тело помнит, как это – выйти на середину зала, на мгновение замереть, потом шагнуть – неторопливо и плавно, ощутить в ладони тепло маленькой женской руки. Алеманда – медленный, степенный танец, и потому, танцуя, легко думать о вещах далеких. Подмечать мелочи – вот старый барон Реттингайль перешептывается с Аделриком, средним сыном графа фон Рееля; вот маленькая лохматая собачка, любимица королевы, срывается с места, погнавшись за одним из слуг, и паж ловит ее за тонкий ошейник, отводит в сторону...

В зале светло от факелов и свечей, и осенние сумерки еще только начинают сгущаться за окнами. Теперь темнеет рано. Нынче – день щедрой осени, последний от дня святого Мартина праздник перед долгим постом, временем тишины, молитв и благоговения.

Болит голова; боль похожа на заунывный собачий вой. Ночью шел дождь, и как будто принес облегчение, но теперь, в духоте и шуме трапезного зала, все начинается снова.

Паж подносит королю серебряный кубок с вином. Тягучее рейнское, густое, темное как кровь, но сегодня в нем как будто больше кислинки, чем обычно. Король делает глоток и возвращает кубок пажу. Искоса смотрит на молодую королеву – она, словно тень, повторяет его движение, так же лишь пробует вино и отдает фрейлине; она старается быть достойной своего царственного мужа, и почему-то это раздражает более всего.

Вольф наблюдает за дочерью и после, когда танцуют кароль. Потом менестрель начинает песню – нежную и жалостливую. О разбитом сердце, о неверном счастье – всего-то один взгляд, всего-то вздох и слово, оброненное украдкой…

Он знает, о чем поет. Женщинам трудно устоять против ласковых взглядов и печальных вздохов… впрочем, и сами дочери Евы способны совратить кого угодно. Вся их слабая и холодная природа есть готовность к искушению и погибель для мужского сердца.

Король Вольф смотрит на свою дочь, но видит совсем другую женщину в дни ее юности.

…К ней он бы вышел, невзирая на боль, на ломоту в ключице – давняя рана, что напоминает о себе перед холодами. Но теперь баронесса фон Зюдов-Кленце точно так же пренебрегает этими легкомысленными радостями, как и он сам.

Она еще снится ему – гораздо более молодая, чем на самом деле; возмутительно бесстыдная, нагая колдунья. И наяву все еще хочется иногда положить голову ей на колени, почувствовать тепло рук.

Вот она сидит, чуть поодаль, как и положено при ее титуле – дальше, чем фон Реели или Верварты, но все же достаточно близко, чтобы тени не скрывали ее лица; улыбаясь, смотрит, как танцует ее старший сын. Подле нее – Андреас фон Борк, верный пес, которого он сам же в свое время к ней и приставил. Знать бы, чем это закончится! Что пес забудет о долге перед королем и станет ревниво служить госпоже…

Поговаривают, что теперь он ее любовник; а впрочем – что толку гадать.

Вдовство и возраст, вопреки разумному, дают ей неожиданную свободу – не танцевать, если не хочется; не искать покровительства; не появляться при дворе, разве что на таких вот торжествах, где присутствие каждого из вассалов обязательно.

Старый барон Эрих фон Зюдов жив еще, но ему не под силу одолеть путь от Золотого Рассвета до Тевольта. Баронесса является сюда, потому что она его старшая дочь и мать барона Эриха Кленце. Каждое ее появление – повод для шепотков и пересудов; все помнят, кем она когда-то приходилась королю. Да и иная история памятна многим…

Впрочем, к баронессе следует относиться с известным почтением, ибо она мать вальденбургского короля Оттокара. Оскорбить Вальденбург, пусть и невольно, не желает никто. Знают – барон фон Теппен за некие слова был повешен на воротах собственного замка…

Она тоже играет по правилам, и дозволяет себе лишь известные дерзости, а потому и юного бастарда с собой не взяла. Пусть даже Эрих фон Зюдов дал ему свое родовое имя, пусть даже после казни менестреля нашлись подтверждения тому, что он признал мальчишку, взял на руки из колыбели…

Да, пройдет время, и они вновь появятся у тевольтского трона, трона моего сына. Менестрельские сынки с лисьими повадками и лживыми речами, и ножами, всегда готовыми вонзиться в спину. Боже, могу ли я уберечь Лотара от их яда и скверны?..

Бывший менестрель получил справедливое наказание, а может еще и малое – по делам его. Однако с тех пор ни с кем король не вел таких разговоров, не смеялся, не пел песен. Вернее, и смеялся и пел – да разве сравнишь мед с водой, натужную придворную радость – с улыбкой брата?.. Почти братом стал для него безродный менестрель, и как негодный брат, предал его…

Оттого больше нет веры ни ближникам, ни возлюбленным. И Ульрика когда-нибудь тоже захочет предать.

Молодая королева тихо беседует с фрейлиной. Обе то и дело поглядывают на пляшущих и чему-то тихо смеются.

Боль снова вонзается в висок – и тут же отступает, оставляя ломоту, и Вольф невольно касается головы кончиками пальцев. Ульрика, оставив разговор, встревоженно смотрит на него.

…Юная Ульрика так и не привыкла к нему, хотя и очень старалась. Поначалу он даже радовался тому, что она непохожа на Маргариту, рослая, статная, с крепкими округлыми плечами и широкими бедрами. Но ее стати прискучили, как прискучивали все любовницы, а больше не было ничего – ни понимания, ни мудрости, ни нежной любви. Ульрика старалась как могла. Но могла она, оказывается, не так уж и много.

Пять лет брака не принесли королю детей, а королеве – счастья. Она быстро ему надоела, и оттого порой он испытывал к ней равнодушие, граничащее с отвращением.

Сердце все еще желает вернуть ту, умершую, даже в предсмертном бреду не позабывшую своего короля. Сердце нежно, а разум безжалостен: вы не соединитесь даже на небесах, ибо она чиста, ты же грешен и грязен. Твое место – там, внизу, с распутницами и предателями…

Воистину, блажен тот, в чьей жизни список утрат меньше списка обретений!

О, как улыбнулась Анастази в ответ на эти слова, произнесенные им много лет назад – в годовщину гибели Маргариты. Улыбнулась – а глаза потемнели, точно озеро перед грозой.

Промолчала. Ибо нечем ей было утешить его.

Его взгляд останавливается на дочери: супруг что-то говорит ей, она как будто слушает, слегка склонив к нему голову, но сама – ах, женское коварство! – внимательно следит за белокурым менестрелем, который вместе с жонглерами отплясывает веселый танец.

Воистину, врагом рода человеческого задумано так, чтобы, старея, человек начинал ненавидеть все то, что прежде так любил…

И угощения, и славословия, и веселые песни, и вино, кубок за кубком. Время сыплется на Тевольт, и вот уже вместо окон – черные пятна, и в витражах отражается пламя факелов и светильников. Изображения на шпалерах – неразличимое месиво цветных клочков.

Наконец звучит колокол – три размашистых, гулких удара; эхо долго плывет в ночной тишине.

– Что ж, вот и наше время настало, любовь моя.

Король поднимается и подает супруге руку, и Ульрика улыбается, довольная и гордая – должно быть, она уже приготовилась к тому, что проведет весь вечер без танца. А ведь она еще молода, и ее тело жаждет движения, пляски, бури…

Вольф невольно усмехается. Радость даже дурнушку делает привлекательней, а молодая королева недурна собой – почти так же, как тогда, когда была невестой. Только теперь ее прекрасные темные косы скрывает муслиновая накидка, которую Ульрика снимает лишь в полумраке опочивальни, оставаясь наедине с супругом.

Этого недолго ждать, думает Вольф, и приятный, возбуждающий холодок пробегает по телу.

За королем и королевой следуют пары – вельможи и фрейлины, дамы и рыцари. Те, что не танцуют, склоняются перед государем и его супругой, и на все еще красивом лице Анастази фон Зюдов-Кленце королю чудится то ли ненависть, то ли насмешка.

Вольф оборачивается и вновь ловит взгляд дочери, направленный на менестреля – слишком уж благосклонный взгляд. Ему хорошо знакомы такие взгляды – красивые женщины расточают их столь легко! И подозрение холодной змеей подбирается к сердцу. 

Если мерзавец задумал прелюбодейство, лучше бы ему вовсе не рождаться на свет.

Едва затихает музыка, Вольф подзывает к себе пажа и коротко произносит:

– Пусть за этими бродягами приглядят до утра. А на заре – щедро отблагодарить и вон из замка. Настает время поста и молитв, негоже смущать жен и девиц. Пусть катятся, куда велит им их звезда…

…Эту лестницу особенно любила матушка – может, оттого, что с нее можно выйти на деревянный балкон, а оттуда – в замковый сад. Она любила гулять там или сидеть в тени цветущих яблонь, слушать, как читает вслух госпожа Дешарди… Или потому, что этой лестницей пользовались меньше, и королева поднималась в опочивальню, не привлекая излишнего внимания, если чувствовала себя дурно – особенно когда была в тягости.

Маргарита слегка хмурится – как хмурится всегда, думая о сестрах, Анне и Марии. Пусть они и неповинны в судьбе королевы, но печать несчастья лежит на них. Отец верно поступил, отдав девочек на воспитание в монастырь…

Он иногда ездит молиться туда, и, верно, поедет снова – не раньше весны. Предзимье не время для путешествий. Ночи слишком длинны, темны и морозны, и власть злых духов велика…

Вот уже позади дверь, за которой расположен короткий ход к тому самому деревянному балкону. Что ж, теперь недалеко.

Следом за ней идут фрейлины, паж и слуги. Тьма отступает перед рыжим светом факела, и Маргарита не боится ее.

Возле дверей в опочивальню ожидают вместе люди ее супруга и двое из челяди короля; один из них – молодой тевольтский конюший.

Увидев принцессу, он вместе с остальными поспешно склоняется перед ней. Маргарита же, едва скользнув взглядом, проходит мимо, задев ничтожного длинным рукавом верхнего, расшитого шелком и золотом, платья… Примечает, как дрогнули плечи, как, чуть подавшись вперед, он старается продлить прикосновение этого роскошного и холодного покрова…

Как весело ловить восхищение в его взгляде, внимание, с которым он следит за каждым ее жестом, слушает каждое слово! Мимолетно привечать – за особую почтительность или оказанную мелкую услугу. Потом отстраняться, забывать недостойного. Видеть, как он изнемогает в ожидании не то что даже встречи – малейшего знака внимания от прекрасной госпожи. Мучить, держать в постоянном сомнении – не будет ли этот краткий миг последней – и единственной – радостью любви?..

И как, должно быть, сладко целовать его, белокурого и сероглазого – задыхаясь от нетерпения, от тайной нечаянной радости! Дарить ласки и расточать их, двигаться и растекаться, гореть и обжигать!

 Нет нужды помнить, чем оканчиваются такие мечты. Баронессу фон Зюдов-Кленце спасло лишь то, что король мой отец имел к ней известное влечение, но не у каждой распутницы есть такой покровитель. Да и быть наложницей короля вовсе не значит носить корону!..

Маргарита входит в полутемные, хорошо натопленные покои, поспешно сдергивает с плеч жаркую меховую накидку.

– Прекрасная моя супруга явилась ко мне, как хозяйка горы Урсель к своему нетерпеливому рыцарю, – ласково и шутливо говорит ее простодушный муж. – Что же, Гретхен, садись рядом, я налью тебе вина…