Потороча
Автор: Влада ДятловаСегодняшний субботний отрывок будет невеселым. Но тем и хорош этот долгоиграющий флешмоб, что можно подобрать отрывок по настроению, подвести итог прошедшей неделе.
Я, как и героиня этого текста, ощущаю себя мелкой мушкой застывшей в янтаре времени. Залипшей безысходно в безвременье. Давит каменная тяжесть, не сбросить. Тянется бесконечно один и тот же бесконечный февральский беспросветный день. Словно вражий кан похоронил еще живой под каменной стражницей. Словно клинок самого Вечного разрубил жизнь на две половинки, и в этой, второй, я уже потороча — привидение, тень. Так что, несмотря на разделяющее нас тысячелетие я героиню — лучницу и немножко ворожку Сахин — понимаю: по размытому родству крови, по родству духа.
Благодарю за обложку Branwena Llyrska
Гибнут под обстрелами не только люди, но и тысячелетние каменные бабы, казалось бы вечные в этих степях. Бессмертны только дух народа, вера и надежда.
Паучком-плавунцом скользила мысль по янтарю-времени. Проскочила жизнь яркой звездой в небе. А теперь тянется безвременье. Или все же всевременье... Так и не прошла по волосяному мосту. Задержалась, задержала, пока вежи*, кони, люди уходили через реку, вдаль, в жизнь. Дети уходили, кровь ее уносили во всевременье. А она и еще дюжина остались. Знали, что позади лишь волосяной мост. Первая стрела пришлась в бедро — с колен стрелять тоже можно. А вторая уже под ключицу — лук не натянуть. И бубен в руки не взять, но можно еще стучать по нему левой рукой. Услышали там, на третьих Небесах, откликнулись. Туда, на третьи ей не уйти. Закрыть бы глаза, обернуться ко всему спиной да идти через волосяной мост, надеясь не оступиться. Там юртю белая, в ней очаг теплый, забытье, забвенье — да только дети, кони, вежи не далеко еще ушли, нагонят их. Кто кровь ее, жизнь ее, дальше в веках понесет тогда?! И смотрела она в прозрачное небо, слабеющей рукой стучала по бубну:
— Услышьте меня, предки! Я — кровь ваша лютая, горячая, степная! Не дайте мне уйти навсегда в землю! Услышьте!
Услышали, ответили. Ветер ураганный нес пыль в лицо врагам, швырял перекати-поле. Ливень размывал землю, оскальзывались их кони.
Вражий кан остановил своего коня над ней. Долго смотрел, как расползается красная каемка по мокрой земле, как скребут ее пальцы кожу бубна. Она глаза не закрыла, смотрела в небо, низкое, мрачное.
Тонкой красной струйкой вытекала по щеке на раскисшую землю жизнь, отсчитывали капли последние мгновения. Набухали на губах кровавыми пузырями слова:
— Моя кровь будет жить на моей земле, а твоя сгинет, в пепел, в грязь уйдет... — Но вряд ли он смог расслышать ее последнее проклятье. Спешился, наступил ногой на руку, ломая пальцы и лук, а бубен осторожно отбросил ножнами, чтобы не прикасаться. Присел на корточки над ней, разглядывая татуировку на лбу:
— Ты сильная, смелая. Достучалась до небес. Хорошая будешь служанка. Поставлю здесь камень, а ты охранять будешь мою землю до скончания веков.
И позвал кого-то взмахом руки.
Этот старый был, страшный, выше третьих ходил. И ниже, до самого дна Чертогов. Рука у него была холодная — смерзалась в темный обсидиан, в черную смолу еще теплая кровь. Не вытекала больше на землю. Сминалось темной свалянной шерстью в горле дыхание.
— Где-то должна быть твоя обережница, ты б ее так просто не оставила, Птица, — шарил он безбоязненно руками и улыбался широким лягушачьим ртом.
И нашел, конечно. Ложились крест-накрест льняные бурые полосы на лицо. Не видеть тебе больше небес! Не звать своих предков. Полыни горькой семена тебе в плахту! Не помнить, не найти тебе детей твоих. Наша эта земля теперь, и дети твои станут наши.
Кожа на бубне покорежилась под его ладонью — наши песни теперь тебе петь, Птица! Наши слова повторять!
Руки связал, так чтобы только немного могла ими двигать. Под мою указку в свой бубен стучать будешь! Землю эту, что мы силой взяли, охранять!
А семечко, что под поясом ляльки, под самым сердцем спрятанное в ворохе свалянной шерсти, не нашли. Маленькое такое семечко.
«Не буду! Не твоя она! Посмотрим, сколько ты на ней продержишься — смоет тебя водой, ветрами снесет. Не нашел ты семечко! Не поют соколы песни, врага с неба бьют. Ушли мои дети за реку, не достать тебе!»
Только он ее не услышал. И хорошо.
Похоронили, как водится: ляльку-стражницу, у которой лицо крест-накрест перевязано, руки скрещены-связаны, в плахте семена полыни горькой зашиты, на грудь положили. А сверху камень! Девку камяную, охоронницу, поставили. Не вырваться. Хоть и лежит под левой рукой верный бубен. Плывут в безвременье облака белые в небе, шумит ветер, шуршит дождь, безмолвными хлопьями падает снег, катится перекати-поле. Иногда тихо, иногда — стучат копыта конские, гремит тяжелое холодное железо. Тогда давит так, что невмоготу. Снова катит сила несметная на ее землю. Всю истоптали, в клочья порвали... Но сила силе рознь. Сила духа, сила веры латает нитями времен разорванное. На выгоревших полях снова пшеница, и васильки, и подсолнухи посолонь головы свои золотистые поворачивают в вечном течении жизни.
Получилась очень страшная сказка (или даже совсем не сказка, уж слишком сильно вплелась в нее реальность), и дабы не травмировать ранимые души читателей этой реальностью, я на этой площадке ее выложить не смогу. Только если совсем своим и шепотом.
Сильный всплеск совсем рядом — лодку, с и так сдутым бортом, перевернуло волнами. Вода обожгла холодом и тьмой, но маленький желтый жилетик не давал уйти туда, вниз. Яська билась: молотила руками и ногами, кот греб лапами и отплевывался. Снизу кто-то поддерживал руками, сверху били крыльями и тащили те, что с третьих. Живи, кровь наша! Борись! Плыви!
Яську с рюкзачком и котом, пристегнутым за шлейку карабинчиком к ее груди, достали почти захлебнувшейся. Ее долго рвало речной водой, Люцик трясся и шипел, не позволяя протянуть к себе руки.
— Вот же лютый зверь! — сказал кто-то. — Как вы только выплыли?!
Откашлявшись, Яська ухватила свой рюкзак, весь насквозь мокрый. Лялька была там, так и замотанная в любимую футболку с розовым единорожком. Где-то под поясом — все еще живое семечко. В холстине — кинжал с соколом, оставшиеся ржавые наконечники стрел, вырезанные с любовью звери на костяных накладках, иглы, которыми яркие нити сплетали в красоту...
Яська обернулась к реке: туман поднялся, висел метрах в двух над поверхностью — совершенно гладкой поверхностью: не то что лодки, но даже мелкой ряби на ней не было. Моровод. Река текла, уносила все в безвременье. Или всевременье.
Светало. Серебристые кобылицы и юртю с красными узорами на ергенеке истаивали полосами тумана, золотыми тучками неторопливо потянулись вдоль горизонта круторогие волы, покатились по ветру шарами перекати-поля черные овцы. Торит кочевье Умай свой вечный путь жизни.
И все же хочу сказать, что не все безнадежно. Нельзя опускать руки, надо грести до последнего, иначе Моровод утянет тебя без всякой надежды для души вернуться. А кочевье Матери Умай торит свой бесконечный путь жизни.
И выходит из холма ведьма
С колотушкой костяной в руке левой
С костяною дудой в руке правой
И идет она на запах хлеба
Ведьма, ведьма, детей моих не трожь!
И она подавится!