"Единство арфы с мясорубкой"(с)

"Обманчив женский внешний вид,

поскольку в нежной плоти хрупкой

натура женская таит

единство арфы с мясорубкой"

 (Игорь Губерман)
 
Почему-то это четверостишие стало первым, что пришло мне в голову, когда на глаза благодаря Людмиле Семёновой попался флешмоб Вячеслава Паутова о женском коварстве (начало активности здесь). Моя Мэл, героиня "Побочного действия" и "Цивилизованных людей", конечно, в силу не в меру жирных головных тараканов не всегда справляется со своими талантами ведьмы боевой телепатки, но порой коварства этой дамочке не занимать. Настолько, что облапошенными оказываются даже злыдни, которые всю жизнь считали себя самыми умными и хитро...сделанными.

В отрывке ниже Мэл делится со своим возлюбленным эпизодом, в котором мозги злыдня подверглись неслабой обработке с обращением злыдневских фантазий против него самого. Итогом обработки стал побег героини из логова нехорошего дяди... но это, как говорится, уже другая история

— Снилось, что приходил Хойт. Почти… приставал к тебе. За малым в койку не тащил.

— А… это, — Мэл вскинула руку — то ли к нервно зачесавшейся переносице, то ли по привычке прикрывая ядовитый смешок, будто его кто-то увидит. — Это было забавно…

— Забавно?!

Свечи, свечи, свечи. На кой чёрт их такая прорва, неужто нельзя поменьше? И без них не продохнёшь, а уж с ними — с утроенной силой взмокнешь, просто на них взглянув. Десятки копошащихся огоньков раскалили воздух до изжелта-белого подобия тумана. Марево вздулось половиной пузыря, впрочем, выше распадалось на прозрачные, но удивительным образом видимые волнистые струйки, чтобы совсем потеряться в тени у потолка.

Картинка походила на подъём с дневной стороны планеты в верхние слои атмосферы, а оттуда — в вечную ночь космоса, подмигивающую звёздами. Почти красиво. Вот только «но» закрадывалось чересчур много, во главе с самым существенным: вместо планетного ландшафта в средоточии света громоздилась ванна.

Обычная ванна. Нет, определённо новее той, которую в своё время раздобыли аризонцы, но в общем-то ничем не примечательный кусок… Вроде железа, чугун, так? Выкрашенный вроде эмалью, или как там она называлась. С виду гладкой, не сколотой, хотя для Мэл до сих пор и до конца жизни милее битое, ещё больше ободранное в старании отчистить грязь подношение Мика и Хейла.

Видение стояло на ножках, оформленных в виде звериных лап, и во всё белое нутро пузырилось такой же белой пеной, над которой витал навязчивый аромат.

Фантазёру хватило таланта на что-то цветочное, но тяжёлое, дурманно-сладкое и немного пряное. Наверное, так его крокодильство представлял себе флёр страсти, могущий, будто остатки восковой свечи, размягчить женскую волю, хотя самой Мэл казалось, что запах в связке с одуряющей духотой попросту вырубают не хуже удара увесистой дубиной.

Эротичнее некуда, чего уж.

В центре похабного безобразия Мэл, конечно, обнаружила себя, окутанную паром и пеной. Последняя, правда, едва прикрывала грудь и лопалась на пошло торчащих сосках, оставляя похожие на соты следы.

Алвин будто снега в рот набрал, обледеневшего, колючего. С трудом, совсем чуть разлепил сведённые челюсти и сплюнул сквозь зубы:

— Как мило, fan…

Мэл эфемерной прохладой коснулась его нахмуренного лба, огладила виски и скулы, очертила губы. Ласки действовали как-то слабовато. Приходилось здорово напрягаться, чтобы фигура, в паутинках эфира звенящая, словно огромная пружина, хоть немного расслабилась, откинулась обратно на спальное место.

Кушетка, к слову, и правда была дьявольски жёсткой — её скелет, местами совсем голый, отпечатался на спине и плечах герра командира.

Мэл сокрушённо цокнула языком.

Алвин сопротивлялся, сбрасывая истому, разрывая оковы ведьминой нежности. Наконец, когда нежность показалась Мэл почти насилием, вынудил отпустить и тут же уселся, неловко вытянув длинные ноги.

— Ну знаешь… — прошипел с неповторимой брезгливостью в мысленном голосе, — можешь сколько угодно убеждать меня, что вот это вот была полная skitsnack, чушь, с которой ты легко справишься сама, но… это же Хойт.

— Это Хойт… — подтвердила Мэл. — И он здорово ошалел, когда я усадила его в ту же ванну.

— Ты… что сделала? — герр командир в свою очередь тоже немного обалдел. Раскрыв рот, уставился на солнечный луч, пробуравивший мутное окно хижины.

— Ну… одного, конечно, — хохотнула Мэл, — много ему чести купаться со мной. Усадила по принципу «сам отмокай». Только он один хрен ни черта не понял. Принял за чистую монету, мол, когда-нибудь проревусь — и в самом деле захочу его вместе с пеной, свечами и грёбаным патефоном.

— И патефон был? — Алвин подобрал челюсть и скорчил гримасу.

О, ну само собой, что за вопрос. Этот раритет в фантазии Хойта исправно вращал взлелеянный кусок винила, безудержно, будто вулканическую лаву, извергая из ослепительно-медного раструба:

— Пам-пам пам-пара-пам-пам пам-пара-пам-пам пам-пара-пам!!!

Огоньки испуганно дёргались в такт дирижёрским жестам Хойта-видения. Наяву его величество шевелил губами, напевая звучащий в голове мотив:

— Пам-пам пам-пара-пам-пам пам-пара-пам-пам пам-пара-пам!!!

Мэл припоминала, как, пытаясь отвлечься, принялась отсчитывать секунды. Добралась, кажется, до тридцати и перекрыла «Валькириям» звуковой канал. Сделалось полегче, на самую малость — будто ведающий эфиром прикрутил громкость, но ни черта не мог поделать с неотвязным мотивом.

— Пам-пам пам-пара-пам-пам…

— Чёрт, не годится. Нельзя же так открыто радоваться, — прикрываясь маскировочной сетью имени герра Вагнера, одёргивал себя его величество где-то в сокрытых, исподних мыслях. Мэл потянулась туда же и выудила ещё что-то в духе «всё должно выглядеть натурально», «она не должна ничего прочитать» и «рыбка сама приплывёт в сеть». О ситуации, в которой похабные картинки покажутся «натуральными», не говоря уже о том, чтобы получить самую возможность исполниться, раздумывать не хотелось.

Надо отдать его величеству должное: он подозревал-таки, что рискует бездарно спалиться перед вроде как скорбящей телепаткой, если не сумеет настроиться на нужный лад. Спохватился, конечно, поздновато, вернее понадеялся на безудержное телепаткино горе, — зря, ой как зря, ну а как иначе, если мнишь себя гениальным тактиком, стратегом и как минимум великим душеведом в одном лице.

— Боги, как ты это выдержала? — Алвин закусил губу, буравя задумчиво-яростным взглядом стекло, в которое несмотря на пыль и грязь с такой же яростью стучался очередной островной день, наполненный зноем даже более жестоким, чем предыдущий.

Как выдержала?

Мэл сжала виски кончиками пальцев — тот напор, с которым Хойт настраивался изображать сочувствие, до сих пор давал о себе знать стуком тысяч молоточков внутри черепной коробки. Любезностям с его крокодильством пришлось отдать остаток ночи и набирающую яркости рань. Солнце между тем уже вовсю карабкалось ввысь, меняя рассветный багрянец на пыльно-розовое утро.

По солнцу Мэл, оказывается, давно приноровилась более-менее точно прикидывать время. Хойт отчалил примерно час или чуть больше назад, оставив телепатке целый ворох разрозненных картинок.

Не только фантазий. Ещё воспоминаний, в том числе, кажется, из крокодильего детства. Был же он когда-то мальчишкой, верно? Как бы ни казалось в порыве эмоций, что его величество какого есть сплели из жёсткой проволоки и кусков резины, а после вдохнули в похожую на ящера статую то ли некромантскую, то ли машинную пародию на жизнь, Хойт всё же вырос в такое из ребёнка…

Бывали времена, когда будущий островной король с лихорадочной быстротой нырял под стол. Вздрагивал от резкого, как пощёчина, окрика, потом от громкого треска. Отцовский кулак врезался в столешницу над головой, а в полуобмороке чудилось — прямо в макушку, так сильны были грохот и страх. Нет, родитель не колотил сына кулаками. За ногу выдёргивал из укрытия, чтобы изо всей пьяной дури отходить ремнём с увесистой пряжкой, которая оставляла чертовски болючие кровоподтёки.

На пряжке красовалась гравировка — шахтёрский знак. По виду точно шахтёрский, к тому же сам Хойт перед новобранцами каждый раз талдычил, что отец — с каким же ядом произносилось это слово — был шахтёром.

— Ммм, и что теперь? Пожалеем его величество? — настолько же ядовито осведомился Алвин.

— Чуть позже он мечтал, что я разделю его пироманию. Примусь коллекционировать жжёные шкурки, — спины одного китайца ему уже мало. В общем, возьмусь за ум и заделаюсь примерной валькирией… — как-то слишком сухо констатировала Мэл. — Дело… кхем… даже не в этом. Кажется, папашины побои — единственное, что вызывает в нашем драгоценном боссе… отголоски человеческого.

Мэл замолкла — надо же, мысленный голос тоже способен прерываться, когда воздух из груди вытесняется раздувающимся, будто шарик, гневом. Гнев беспокоил и Алвина, но тот помалкивал, словно опасался лопнувшей паузой вконец перепугать притихших хозяев.