Эрос и Танатос (рецензия на книгу Д’Аннунцио)
Автор: Янь ДанкоЧто такое любовный роман? Нет, что такое настоящий любовный роман?
Это вовсе не «он встретил ее, они победили врагов и жили долго и счастливо». Задуматься, так это — профанство от любви. В целом мало кого из профанов интересует, что будет потом, в этом самом «долго и счастливо», а задуматься — нет ничего ужасней и разрушительней, чем любовные отношения.
Ромео и Джульетта
Тристан и Изольда
Фауст
Троянская война
Граф Монте-Кристо
— в культуре достаточно трагичных историй, связанных с влюбленными. Но все они — о внешних препятствиях между ними, настолько сильных и непреодолимых, что внутренние проблемы меркнут за своей незначительностью. А они — значительны. Особенно в жизни современного человека, который страстно жаждет любить и быть любимым. Что же не так с этой любовью? Почему мы друг друга убиваем уже через три года отношений? Почему чувства — ловушка опасней любых капканов?
В этой истории всё хорошо: они вместе, вокруг прекрасные пейзажи, богатство и свобода, позади осталась страшная болезнь, нелюбимый муж и скованность властью дядюшки, героям ничто не препятствует. И именно тогда на свободу выходят их демоны, столь ужасные, что готовы погубить каждого, кто их коснется.
Книга эта антиплотская: с самого начала автор демонстрирует слабость и жалкость плоти, способной испортить любое счастье, ее грязноту и низменность. И (что больше свойственно постмодернизму) — ничего не предоставляется впротивовес: ни Бог, ни счастье, ни наука, ни творчество. Герои пусты, и эта пустота выжигает их, толкая в пропасть. Они предаются греху столь привычно и столь безответственно, как это бывает только у жителей века нынешнего. А, между прочим, повесть написана в 1894 году.
Пара слов об авторе
Габриэль Д’Аннунцио внешне напоминает Ленина, внутренне — пылкого романтика, по деяниям он фашист, по желаниям — эпикур и развратник. И именно он проник в глубины духа, став одним из самых известных итальянских писателей в России и существенно повлияв на русских акмеистов. В смысле, врагов символистов, культ вещественности, среди которого Гумилев, Ахматова и Городецкий. И все они — в каком-то смысле последователи Д’Аннунцио.
Сюжет
Два слова — летний отдых. Двое любовников отправляются провести время на летних каникулах. Они богаты и беспечны, им доступны если не все блага, то многие. Их окружает царство вещей и пространство вечной природы, в их пространстве застыла музыка и высокие думы. Но они — в высшей степени потребители: не способные создать ничего сами, они благоденствуют на основе чужого труда, наслаждаются молодостью и свободой. Фактически, они в утопии. И там, хромая и завывая, бродит вокруг них смерть. Вначале она приходит к неизвестному на улицах Рима, потом — к калекам в храме, фактически, живущим с ней рука об руку, затем — на берег моря, где отдыхают беспечные герои, и затем — в их собственные сердца, пораженные великой оперой. И так, шаг за шагом, приближаясь и искушая, смерть доказывает, что она сильнее. Пуста любовь, пуста сама жизнь, если ни то, ни другое не посвящено высшим смыслам, и на безрыбье, в Утопии, за неимением дракона в кровавых горах, ее жители становятся монстрами. Те, для кого развернелся весь этот праздник жизни. Ведь свято место пусто не бывает.
О книге
У нас она переводится по-разному — то «Триумф смерти», то «Торжество смерти». Суть одна — это ужаснейшая песня о пресыщении, о ловушке, в которую может загнать мужчину женщина, о незыблимой связи любви со смертью. Тема, воспетая Шекспиром, Дюма и многими другими классиками, восходя к древней кельтской культуре, борьба и единство противоположностей, которые, будто влюбленные, не могут друг без друга.
Книга, как никакая другая, близка нам, простым смертным. Но кто захочет читать о себе самих? Тех, для кого обыденность и непонимание — главный враг, страшнее любой войны.
«Торжество смерти» — книга контрастов. То нас встречает совершенно ровный текст, то среди него огнем мелькает метафора, оставляя неизгладимый след, милейшие бытописания соперничают с ужасами телесного уродства и духотой человеческой искренности, с которой лезут в душу к тем, кто хочет и кто не хочет. Умильное народописание, передающее быт и традиции итальянцев, создавая неизгладимый эффект присутствия. (Кстати, вообще наличие народа в книге — вернейший признак профессионализма. Ни в одной аматорской книге мне не встречался народ).
Поразительная точность психологии делает героев не только живыми, но и близкими нам с вами — автор уверенно проникает в глубины как мужского, так и женского восприятия, хотя явственно виден присущий любому мужчине страх женщин и их власти над противоположным полом, умение восхищать и пленять собою, толкая в пропасть самопотери и ревности, даже когда ревновать, по сути, не к кому. По сути, автор очень тонко доказывает на протяжении всей книги, почему должно произойти то, что в финале. Виноват ли главный герой, что сам сделал себе такую женщину, подобно Пигмалиону? Или все это судьба и неизбежность? Ответ каждый даст сам. И, как сказано в эпиграфе, каждый сделает свои выводы — кто-то положительные, кто-то отрицательные.
Тем не менее, невзирая на такой финал, отсутствие влюбленного трепета и бесконечной борьбы за право быть вместе книга зовется любовным романом. И, наверно, это самый любовный роман из всего, что мне пришлось читать.
Впрочем, я просто процитирую несколько отрывков.
Накрапывал дождь, и путники пошли укрыться на станции в маленькой комнатке с потухшим камином. На стене висела старая разорванная географическая карта с нанесенными на ней черными линиями; на другой стене висело квадратное объявление о каком-то эликсире. Против потухшего камина стоял обтянутый клеенкой диван, выдыхавший через многочисленные раны свою пеньковую душу.
Его охватило внезапно безумное желание заключить в свои объятия очаровательное создание и умчаться с ней, как с добычей. Его сердце наполнилось неясным стремлением к счастливой, почти дикой жизни, к физической силе, цветущему здоровью, к простой и нетребовательной любви, к великой первобытной свободе. Он почувствовал потребность немедленно сбросить с себя свою прежнюю оболочку, давившую на него, войти в новую жизнь совершенно обновленным, свободным от прежних страданий и обременявших его недостатков. Перед ним засияло светлое видение будущего: он освобождался от своих фатальных привычек, от всякого постороннего влияния, от печальных заблуждений и глядел на вещи, точно видел их в первый раз, и весь мир лежал перед ним как на ладони. Отчего бы эта молодая женщина, отломившая и разделившая с ним кусок хлеба на каменном столе под крепким дубом, не могла совершить этого чуда? Отчего бы не начаться действительно с этого дня Новой Жизни?
Это было поразительное и ужасное зрелище, неслыханное и невиданное скопление вещей и народа, состоящее из таких странных, кричащих и разнообразных элементов, что оно превосходило самые невероятные картины, рисуемые кошмаром. Все унижения и страдания вечного раба, все гадкие пороки, все ужасы; все страдания и уродства крещеной плоти, все слезы раскаяния и смех обжор; безумие, жадность, хитрость, распутство, обман, идиотизм, страх, смертельная усталость, окаменевшее равнодушие, безмолвное отчаяние; священные песни, завыванье бесноватых, крики акробатов, звон колоколов, звуки труб, стоны, мычанье коров, ржанье лошадей; треск огня под котелками, кучи фруктов и сластей, ларьки с домашней утварью, материями, оружием, украшениями, четками; грязные пляски уличных танцовщиц, конвульсии эпилептиков, свалки дерущихся, бегство воров, преследуемых в толпе; весь цвет разврата, вынесенный из грязнейших закоулков отдаленных городов и вылитый на невежественную и растерянную толпу; целые облака безжалостных паразитов, напоминающих рой слепней, кружащихся над стадом, густая толпа народа, неспособная защищаться от них; всевозможные низменные искушения для грубых аппетитов, все виды обмана, простоты и глупости, все гадости и безобразия, проявляемые совершенно скрыто; одним словом — всевозможные элементы были собраны тут и кипели, и кишели вокруг дома Божьей Матери.
(...)
В пыли стала вырисовываться группа калек. Один безрукий нищий махал в воздухе окровавленными обрубками, по-видимому, еще не совсем зажившими. У другого ладони рук были снабжены кожаными кругами, на которых он с трудом перетаскивал свою инертную тушу. У третьего на груди болтался огромный, морщинистый фиолетовый зоб. У четвертого был нарост на губе; казалось, будто он держит в зубах кусок сырой печенки. У пятого все лицо было изъедено какой-то болезнью, и ноздри, и нижняя челюсть были обнажены. Остальные наперерыв выставляли свои уродства, делая угрожающие жесты, точно хотели добиться признания своих прав.
— Остановитесь, остановитесь!
— Подайте милостыню!
— Глядите, глядите, глядите!
— Мне, мне!
— Дайте ради Христа!
— Подайте милостыню!
— Мне, мне!
Это было целое нападение, какое-то настойчивое насилие. Видно было, что они твердо решились требовать несчастные гроши, хотя бы пришлось для этого уцепиться за колеса и ухватиться за ноги лошадей.
(...)
В ярком, ослепительном свете солнца шла им навстречу толпа мужчин и женщин в лохмотьях во главе с каким-то вожаком, который кричал, держа в руках медное блюдо. Эти мужчины и женщины несли на плечах носилки с сенником, на которых лежала больная с мертвенно-бледным лицом — исхудавшее и желтое создание с голыми ногами и забинтованным, как у мумии, телом. Смуглый и гибкий вожак с безумными глазами указывал на умирающую и громко рассказывал, как она много лет страдала кровотечением и на заре этого самого дня Богородица чудесным образом исцелила ее. И потрясая в воздухе медным блюдом, на котором звенело несколько монет, он просил для нее милостыню, чтобы, исцелившись от своей болезни, она могла окончательно поправиться и окрепнуть.
— Божья Матерь свершила чудо! Чудо! Чудо! Подайте милостыню! Ради Пресвятейшей Марии подайте милостыню!
Мужчины и женщины единодушно рыдали и плакали. Больная слегка поднимала костлявые руки, шевеля пальцами, точно она хотела взять что-то; ее голые ноги, такие же желтые, как руки и лицо, с блестящими щиколотками были совершенно неподвижны. И эта группа подвигалась все ближе и ближе в ярком, ослепительном свете солнца...
— Погляди, погляди, Джиорджио! Это настоящая адская бабочка, у нее глаза, как у демона. Видишь, как они блестят?
Ипполита указывала на одну бабочку странного вида, крупнее всех остальных, покрытую густым рыжим пушком, с глазами навыкат, сверкавшими на свету, как два рубина.
— Она сядет сейчас на тебя! Она сядет сейчас на тебя! Спасайся!
Она весело смеялась над инстинктивным беспокойством, которое Джиорджио не умел скрыть, когда бабочка касалась его крыльями.
— Мне хочется непременно поймать ее! — воскликнула она детски капризным тоном, стараясь схватить адскую бабочку, порхавшую вокруг лампы.
(...)
Она вынула из волос шпильку, которой был приколот цветок гвоздики, и зажала ее между губами. Затем она тихонько открыла кулак, взяла бабочку за крылья и приготовилась проткнуть ее.
— Какая жестокость! — воскликнул Джиорджио. — Как ты жестока!
Она улыбнулась, продолжая делать свое дело, а маленькая жертва хлопала ослабевшими крыльями.
— Как ты жестока! — повторил Джиорджио более тихим, но более глубоким тоном, замечая на лице Ипполиты смешанное выражение удовольствия и отвращения. По-видимому, ей нравилось колоть и искусственно возбуждать свою чувствительность.
Джиорджио казалось, что она уже прежде несколько раз проявляла болезненную склонность к подобному раздражению своей чувствительности. Агония ребенка на гумне, слезы и кровь богомольцев в церкви вызывали в ней не только чувство чистого сострадания. Он помнил так же, как она ускоряла шаги в сторону группы любопытных, наклонившихся над парапетом в Пинчио, и хотела непременно увидеть следы крови самоубийцы на тротуаре.
(...)
— Оставь меня молчать без всяких подозрений, — продолжал он, понимая перемену, уже совершенную его искусственными словами в женской душе, которую ослепляла и экзальтировала идеальная любовь. — Оставь меня молчать. Разве ты хочешь, чтобы я говорил, когда ты видишь, что я умираю под твоими излюбленными ласками? Знай же, что не только твои губы вызывают во мне ощущения, которые превосходят все границы. Ты сама постоянно вызываешь во мне и порывы чувства, и порывы мысли. Ты совершенно не в состоянии представить себе, какой вихрь поднимает в моем мозгу какая-нибудь одна твоя поза и какие видения вызывает во мне самый незначительный из твоих жестов. Когда ты движешься и говоришь, я присутствую при целом ряде чудесных явлений. Иногда ты как бы возбуждаешь во мне воспоминание о жизни, которой я никогда не жил. Глубокий мрак внезапно освещается, и я сохраняю о нем воспоминание, как о неожиданной победе. Что представляют для меня тогда хлеб, вино, фрукты, все эти материальные предметы, которые действуют на мои чувства? Какое значение имеют тогда самые отправления моих органов, внешние проявления моего физического существования? Мне без малого кажется, что когда я говорю, звук моего голоса не долетает до той глубины, в которой я живу. Мне чудится, что я должен оставаться неподвижным и немым, чтобы не разрушать своих видений, когда ты проходишь, постоянно преображаясь, через миры, которые ты сама открыла...
Он говорил медленно, не отрывая глаз от Ипполиты, словно на него действовало магически ее необычайно светящееся лицо, обрамленное темными волосами, казавшимися еще темнее во мраке ночи, и среди них умирающее создание, не перестававшее хлопать крылышками.
В конце пути
При взгляде на все это мне вспоминается... Швейцария. Едва ли не самый богатый уголок нашей планеты, где все живут в достатке. И самое первое место по количеству самоубийств. Почему? Может, страдания — это стена, стоящая между нами и нашими демонами, отвлекая внимание от них? Может, не каждому дано перешагнуть стену, уцелев и сохранив в себе жизнь? Может, испытание счастьем — самое ужасное, что может быть на свете, самое жестокое, что может с нами произойти?
Это путешествие было ужасно, в то же время, полнилось очарованием. Книга, написанная в манере своего времени, с огромными отступлениями и глубокой религиозностью, множеством топонимов и экскурсами в культуру. В то же время, она динамична в другом смысле — здесь, как нигде, сильно внутреннее действие: то, что с трудом дается многим современным писателям. А покуда Бог велел делиться — я и делюсь данной книгой с вами. Благо, ее нетрудно скачать. Лично мне в руки она попала на распродаже в супермаркете, старое украинское издание (но на русском). О покупке не пожалела ни разу) Буду читать следующую повесть под той же обложкой — «Пламя». Пожелайте мне удачи) Как показала практика, книги Д’Аннунцио могут либо сломить, либо внушить жизнелюбие. Всё зависит от меня.
