Можно ли зарабатывать творчеством? История того, кому удавалось... Эпизод 2
Автор: Тимофей НиколайцевБывал ли ты, мой нечаянный читатель, несчастливо женатым? Наверное, бывал — вряд ли этот мой опыт хоть сколько-нибудь уникален, да и по статистике на десять заключаемых браков приходятся аж семь его расторжений. Мой брак тянулся долго и болезненно — то приближался вплотную к черте распада, то каким-то образом отодвигался от нее. Об одном из таких случаев я вам сейчас и расскажу, если вам интересно...
Что приносит литературное творчество вполне начинающему автору в том самом, сугубо меркантильном плане? Думаю, не открою вам секрета, если скажу, что практически ничего... Публикации в журналах в те времена (начало двухтысячных) были сплошь безгонорарными даже в солидных «толстяках», книжные же издательства не видели меня в упор. Да, я порой срывал аплодисменты победителя на каких-нибудь конкурсах или фестивалях своего города, но какой прок от аплодисментов, если в пылу семейных скандалов вот-вот готово сорваться с языка сакраментальное: «Если этим не зарабатываешь — то какой же ты писатель? Просто бездельник с блокнотом!"? Нет, читатель, ты сейчас меня неправильно понял — в Новый год без икры моя семья никогда не сидела, я крутился как мог, и руки росли не из причинного места, а вполне из плеч, так что заработки были, разумеется... но самый ценный ресурс человека — это свободное время, а вот на него денег никогда не хватало. Вы же понимаете, что значит совмещать творчество с работой и сколько времени занимает писательский труд — тонны прочитанных книг, километры написанных и зачеркнутых строчек. Так что, после одного из этих тихих эстонских скан-да-а-лов, я вышел, рассерженный, в вечернюю мглу, под тоскливый и неуютный свет фонарей на проспекте, и решительно направился бухать... потому что «лучше бы уж бухал, чем такое...»
Я шел вдоль пустых скамеек — прямой и гордый, когда меня вдруг окликнули.
Этот человек был мне, вроде, незнаком... Более того, он явно был люмпеном, или вот-вот собирался им стать — довольно дорогая в прошлом, но ныне несвежая одежда, ухватки приблатненного, хмурый и цепкий взгляд. Я и сам с виду далеко не интеллигент в третьем поколении, и меня всю жизнь постоянно с кем-то путают, вплоть до курьезов, так что я не удивился и сделал попытку обойти незнакомца стороной... но меня схватили сзади за плечо и напористо спросили, чо за херня? Претензии этого странного человека были примерно таковы: я, похоже, зазнался — обхожу старых товарищей, как неродной, и меня требуется проучить, похоже... Не знаю уж, возымела ли действие эта угроза, или мне показался знакомым голос, которым угроза была произнесена — но я вдруг узнал этого человека. Он же был когда-то в одной бригаде со мной, и мы тянули просеку под кабель связи где-то среди непролазной Якутской тайги. Я даже выудил из тайников памяти его имя, которое (разумеется) не буду здесь упоминать. Мой позабытый знакомец тотчас сменил гнев на милость, угроза неминуемой расправы мгновенно улетучилась — мы крепко обнялись и (помните — я и так шел бухать) решили немедленно обмыть встречу.
Итак, в шумном баре ресторана мы немного похлопали друг друга по плечам, припомнили пару забавных историй, пару курьезов, пару оглушительных, но слишком не трагичных происшествий... потом загрустили... Да, в юности всё было куда проще — бери и делай. Мы оба тогда не обзавелись ещё женами, не испытали разочарований... А сейчас мой знакомец, как оказалось, испытал их даже раньше, больше и горше, чем я — был уже давно разведен и изгнан из квартиры, пропадал на вахтах, выбираясь в город лишь для свиданий с сыновьями, и СеверА по всем приметам скоро должны были без остатка растворить его в себе, как героя моей повести, написанной давно и изданной в главном литературном журнале Сибири (безгонорарно)... https://author.today/work/253497
Мы выпивали, никуда особо не торопясь — он перечислял мне рабочие профессии, которыми успел за это время овладеть... перечислял регионы, где успел потрудиться... аферы, в которых успел поучаствовать с разной степенью успешности... Последней его аферой было мытье золота на каких-то совсем худых (за давностью лет я не уверен, что Колымских) приисках.
— Ты знал, — спрашивал он меня, — что золото есть даже в тех пластах, что полностью истощены?
Что есть такой-то или такой-то ручей, по которому в советское еще время драга ходила туда и сюда, пока, наконец, не сломалась... тогда ее бросили, не стали ни чинить, или привозить по частям новой — золотоносный горизонт был полностью вынут и перелопачен, отвалы пустой породы громоздились по берегам ручья, и только узкая лента воды еще текла где-то там, в глубине между их складками? И все равно — там до сих пор моют золото... просто потому, что промышленный способ стал невыгоден, а две упорных руки не требуют тонн соляры, моют и моют, выбирая места больше по интуиции и тонкому опыту, чем по расчету?
Я не знал...
А что есть ещё и неразведанные месторождения — тайга же большая... такая большая, что на месте этой тайги могли бы разместиться две Франции?
— Могли бы, но... сука... не хотят! — шутил мой давний знакомец, и я смеялся вместе с ним. Я тоже скучал по тем временам, по жестяным кронам сосен, царапающим небо... В те времена я не писал стихов, и уж тем более повестей — только учился чувствовать силу слов, глядя, как падают срезанные стволы, взрываясь кронами у самой земли...
— Их иногда ещё находят, новые выходы золотоносных жил... — говорил мой знакомец, и заговорщицки мне подмигивал...
И я начинал думать — неплохо бы бросить всё, что меня так слабо тут держит, и снова завербоваться куда-нибудь на Север, заниматься простой и понятной, хотя и не слишком честной работой. Мыть золото, стоя по колено в ледяной воде, тайком везти его на материк...
— Ты знаешь, как вывозят золото? — спрашивал он меня, доверчиво распахивая изголодавшуюся по общению старательскую душу.
Я знал! Не потому, что мне приходилось самому бывать «черным мытчиком», конечно... но я хорошо поездил по Северам, и слушать любил куда больше, чем говорить — байки и разговоры, вот что составляло соль северной неуютной земли. Я слышал эти легенды — про то, что старатели отливают в напёрстках золотые пули и снаряжают ими гильзы ходового двенадцатого калибра. На северах у каждого второго ружье, и это совершенно не вызывает подозрений... Слышал истории, как уходя от ментовских погонь, старатели выбирали в тайге дерево поприметнее, торопливо расстреливали в него весь золотой арсенал, и продолжали петлять дальше, уводя погоню от ставшего золотым дерева, как хитрый лис уводит легавую свору от своей норы.
Сегодня такие сказки, понятное дело, вызывают у меня известный скепсис, но когда ты молод, когда ещё выдыхаешь тот воздух, что набран в грудь, пока последняя страница «Острова сокровищ» ещё не перевернута — всё воспринимается совершенно иначе. Ты охотно веришь, что флибустьер-старатель однажды вернётся к тому хмурому кедру, в коре которого застряли навечно кляксы расплющенного выстрелом золота... обязательно вернётся, вспомнив и выделив этот кедр из миллиона похожих, имя которым Тайга. Он найдет залеченные смолой раны на коре, вырубит топором щепастые куски древесины, сожжет их в костре и соберет в остывшей утренней золе золотые слезы своей оплаканной молодости...
Красиво... Правда ведь — красиво?
Мне было около тридцати или даже чуть за тридцать... и я никуда не поехал...Во-первых, меня вовсе не звали в напарники — со мной только делились мечтой, пугливой, как пестрая птица, внезапно вспорхнувшая из-под ног.
— А ты знал, что такие птицы предвещают золото?
Я чувствовал себя, как в сказках Бажова, только вместо малахита была уголовщина, тюремный фольклор — пестрые перья означали и жизнь пеструю, от малолетки до строгого, справку об освобождении, каменное лицо жены, давно уже получившей заочный развод, фотографию седой матери на условном граните самого простого (на самом деле даже не гранитного) памятника. Птица была душой зэка, сгинувшего в тайге, но сторожащего свое только что найденное золото. Я слышал о таком постоянно — вольняшка-бывший-зэк наткнулся на жилу, мыл золотишко всю короткую северную осень и намыл четыре пуда, пока его не сожрал медведь... или не пристрелила дикая вохра, которую потом сожрал медведь... или все они (включая медведя) не пережили лютую зиму, растворившись в пурге... Такие дела. Люди удачи самозабвенно верят в подобные приметы, так что пестрая птица, вспорхнувшая из-под ног — это явно чья-то душа, желающая обрести покой, и согласная отдать свои сокровища первому встречному... Логично?
— Но только на приметы нельзя уповать — нужны опыт и знания!
Когда-то я читал забавную американскую фантастическую книжку, про простого рабочего белого парня (его потом сыграл Уилл Смит, разумеется), который остался один в мертвом городе наедине с зомби, вампирами и целой библиотекой научных книг. Я веду к тому, насколько быстро учится простой человек, вроде бы никогда не хватавший звезд с неба, если правильно и глубоко мотивирован. Весь курс какого-нибудь геологического института осваивается им практически мгновенно, за пару сезонов рысканья по таежным распадкам и предгорьям. Это вам не скучные пары с бубнящим себе под нос преподом — этиология камней и земляных пластов становится простой, как букварь с яркими картинками... Ягод нет кислее клюквы, я на память знаю буквы. Думаю, что иной удачливый старатель смог бы запросто преподавать в ВУЗе, если бы туда его взяли... Окислы на глыбах, нагретых солнцем, цвет почвы у их подножий, минеральные отложения на сепараторах отмелей и перекатов — это и есть те буквы, которые старательный старательский (хотя и необразованный) взгляд вполне способен сходу прочитать. Не верите?
Ну — и не верьте... Потому как все вышеперечисленное меркнет перед самой верной, самой твердой (хотя часто довольно жидкой) приметой — говно всегда к деньгам! Вы знали? А я не знал... Но не спрашивайте меня, почему так — вам не ответит никто. Просто примите это, как данность — если во время поисков золотой жилы у вас прихватило живот (местный контингент предпочитает говорить «давануло на клапан»), то смело начинайте копать — золото где-то прямо под вашими ногами!
— Ты знал? — то и дело спрашивал меня мой знакомец, и я — то кивал, то мотал головой... попеременно. Как много есть на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам...
Нет, я бы не поехал с ним — ещё не все корешки были надорваны, не все ростки выполоты. Жена — это жена, пока нами обоими не признано иное. Может, я даже бросил бы свое странное хобби, если бы был хоть немного уверен... Впрочем, мой рассказ совсем не об этом.
— А ты? — вдруг спросил он меня. — Ты стал писателем? Стал поэтом?
Убейте меня, не помню, откуда он прознал про это... Не было у нас с ним никогда такого разговора, да и ни с кем не было — я даже представить себе не мог, что способен, как Есенин, читать стихи проституткам во время того, как с бандюгами жарю спирт. Никогда я себя не позиционировал, как служителя Музы, никогда и никому не приседал на уши, и никогда даже поганое «а я тоже пишу стихи» не срывалось в ответ с моего языка... все, кто меня знает лично, могут это подтвердить... Но тогда, под его цепким взглядом, привыкшим отыскивать драгоценное в мелком, я не стал отпираться. Хотя и хвалиться было особо нечем — моя тяга к перебиранию слов не сделала меня счастливым. Такие дела. Пустая это порода, дорогой мой имярек — ни счастья тут, нет ни награды...
— Это всё потому, — назидательно сказал мне он. — Что все писатели — зазнайки... Чуть поднимете голову над нашей ямой, и понесли в умного... Нет, чтобы душевно, по-человечески...
А я и не знал! Не знал, что для него я был я тоже из этих — которые стыдятся своих драных когда-то коленей, измазанных работой рук, сбитых до крови кулаков. Не знал, что предал тех, с которыми трудился бок о бок, ссорился-дрался, мирился и прощал. Тех, которые жестко ставили во мне упрямый характер, учили терпеть боль и не закрывать глаз, когда бьют. Давали уроки той жизни, которая никак в литературной судьбе мне не помогала, да вообще ничем не была в ней ценна...
Как я могу извиниться перед вами всеми за подобное предательство? — подумал я, и он вдруг сказал:
— Напиши про меня...
— Про тебя? Я же тебя не помню совсем...
— А совсем-совсем про меня и не надо. Напиши про старателя, которому повезло...
О, это была странная просьба... и тем более странная, что требовалось немедленное ее исполнение — мы уже были довольно сильно нагружены алкоголем, а потому всё казалось возможным решить и устроить прямо здесь и сейчас. Он многозначительно придвинул ко мне салфетку, и я опять вспомнил о Есенине, который писал в кабаках. Я сказал, что попробую, и мой знакомец, моя совесть, эхо моей юности — деликатно вышел на воздух перекурить.
Вы пробовали когда-нибудь взаправду писать стихи на салфетке, брошенной кем-то на окроплённый алкоголем стол? И я раньше не пробовал — ничего у меня не вышло, пока я не выпросил у официантки метр испорченной кассовой ленты. Вот по ней — писалось уже неплохо! Получилось странное стихотворение — местами корявое, местами заумное, а остальными местами слишком слезливое на мой характер. Однако мой знакомец выслушал его, не перебивая — ведь было в нём и о приметах, и о непойманной пока удаче, и дружбе, и о предательстве... Как же иначе — ведь о нем, о предательстве я сейчас и думал, терзался им — я забыл этот снег и предал этот мертвенный холод, и налил до краев, позабыв, что стакан расколот... и т.д. Было горько мне от неуклюжих этих слов, и еще немного обидно — что мой слушатель задремал, свесив нос, крючковатый, как у той пестрой неприкаянной птицы...
Теша эту обиду, я проследовал в уборную... и пробыл там несколько дольше, чем позволяли приличия — навалившись на край умывальни ладонями, я смотрел в зеркало, на жалкое свое повзрослевшее отражение, променявшее сырые вольные ветра на уют домашних борщей... которые, кстати, оказались не так уж вкусны, как мне поначалу казалось (метафорически, разумеется) ...
Но когда я вернулся, этого странного человека уже не было за столом, вместо него лежали деньги на оплату счета и щедрые чаевые официантке, а также скомканная салфетка с моими расплывшимися чернильными попытками побыть Есениным... Я ее поднял (слишком тяжелая) и развернул... внутри оказались две огромные и безвкусные серьги, настоящие гайки для ушей, сделанные так нарочито-небрежно, что сразу становилось понятно — их сделал тот ювелир, чье искусство ограничивается лишь тем, что золото перестает быть уголовно-наказуемым слитком и превращается в юридически обоснованное изделие, которое можно возить с собой в поездах и самолетах, не привлекая излишнего внимания органов транспортной безопасности... Видимо — это мне... Такие дела.
Скажи же мне скорей, мой случайный, но от этого не менее уважаемый читатель — могу я записать эти 2*25=50 гр. чистого таежного счастья как первый свой серьезный гонорар от тех, чье доверие я столько лет беззастенчиво обманывал? Как ты считаешь?