Артемий Иванович продолжает думать

В своём уютном подполье Артемий Иванович продолжает думать. И вот что он уже надумал за время вынужденного своего отшельничества: "По серым камням гладким иду я как будто в порядке. Иду как будто зарядка моя не целует нули. Сердечно я на мели, душевно я на мели, но прокляты короли, чья поступь младенчески шаткая их в спину толкнуть велит. Эх… Быть живым – всё равно что быть раненым. Но сердце выращу как у лани я. Пусть трепещет от убеганий, пусть от глупых фантазий болит. Королевский бросаю щит. Умираю в момент ожидания. Жду, что мир на меня налетит: налетит, засвистит, заарканит. Но пока только плеск в океане: щит на волнах цвета герани ничьего не привлёк внимания, на акульих зубах не хрустит. Ох… Не думал, что плавать так просто. Тонет тот, кто швыряет вопросами, с переката гребёт плёсами, тот, кто в омут жадно глядит. Я же просто качаюсь волна́ми и по дну босыми ногами меж жемчужин и между снами прохожу, где ответ, словно камень, никому ненужный лежит".

В принципе новый строй жизни Артемию Ивановичу нравится, потому что соответствует его темпераменту и удовлетворяет его стремление к уединению. Потому и рождаются у него такие вот стихомысли: "Скрипично и лаково, всегда одинаково, вечерами в гостиной, заполненной фраками, Моцарт и Бах в смешных париках играют этюды о львах и цветах. Электричество в люстре и спор об искусстве пропустят Моцарт и Бах, одеваясь в сенях. Пирог с капустой – тёплый и вкусный – в карман опустит Амадей или Бах. После ужин закажут себе на паях: паштет по-французски, вина и устриц − барский позволят себе размах. А за столом – на манжетах и на коробке с конфетами − им напишет сонет хмельной, незнакомый поэт. И Бах поймает мелодию. И вот он уже бродит один в переулках. Сердце бухает гулко, замирая на четвертях. А господам во фраках настойка маковая заменит нотные знаки и хоры на небесах. А потом – похмелье. Но музыка крепче зелья: растравит душу свирелью и бросит блуждать впотьмах. Поэтому публика снова захочет чего-то такого, что охотно сыграют им Моцарт и Бах. И вспыхнет спор о скрипичных ключах, пока эти двое забирают с собою с грибами пирог и идут за порог, решив, что сегодня к нему будет грог, ведь Моцарт продрог и мечтает согреться и поработать над скерцо, потому что с утра бежать на урок".

Эти стихотворные медитации возносят его к истокам вдохновения, откуда он может видеть абстрактный узор нашей жизни и даже менять её по своему усмотрению: «Вино или осень, апрельская просинь – заря примеряет, подбирает, роняет цветные шелка, наконец, выбирает лаванду и сливочный крем, который скоро тает совсем. Рассветный танец акварелью туманится. Журнальный глянец заставкой останется на весь день, до самого вечера, когда она будет брошена в печь пламенного заката, и фольга золотая окажется смята, расплавлена, на красных углях оставлена остывать и гаснуть. И ночь будет пахнуть полынью, ромашкой и мятой, что растут меж забором и тротуаром дощатым. Так пахнут жизнь и счастье, и я, Богом данной мне властью, объявляю ненастье, чтоб слегка поугасли страсти солнечного бытия. Оплетает запястье круга суточного змея: зарю за хвост хватает заря. Запечатываю. Благословляю. Ни слова больше не говоря».

Кто-то может сказать, что Артемий Иванович совсем опростился и думает теперь не о том. Артемий Иванович не стал бы с этим спорить. Он слишком поглощён поэтическим осмыслением действительности для этого: "Спелый августовский зной наливается в бокалы наших тел, что скорлупой лишь потрескивают вяло. Шевелиться не с руки: расплескается настойка. Дни тягучи и сладки, травный берег вместо койки. Струйкой сыплется песок, утекая между пальцев. Между высохших досок плещет тиной в ритме вальса. Подгнивает на земле духовитых яблок россыпь, в красных углях и золе осень роется на ощупь. Наклонилось к голове солнце с жарким поцелуем, я валяюсь на траве и ко всем его ревную. Мухи топятся в меду, я пытаюсь выпить лето: все крадут и я краду лета сладкую конфету".

Продолжение следует...))