Давид Хасмонейский и его прототип[ы]

– Скажите мне, мой друг, что видели вы на пути в Иерусалиме и в самом городе? – говорит она, меняя тему. – В гостинице? На улицах? На рынке? Каковы там настроения? Заметили ли вы в них склонность к мятежу?

Нет сомнений, она знает все ответы и сама. Но хочет их услышать от него. Зачем?

– Мятежных настроений не заметил, госпожа. «Ревнители» давно разгромлены, их вожаки казнены по приказу этнарха, а рядовые участники секты сидят за решёткой. В народе знают, что любое слово против Дома Фортунатов есть клятвопреступление, и держат крепко язык за зубами. Правительство этнархии внимательно следит за этим. У него повсюду есть глаза и уши.

Она кивает, удовлетворённая.

– А мои портреты? Статуи? Иконы? Много вы их видели? Почитают ли меня?

Давид вздыхает.

– Какого ответа вы ждёте, моя госпожа?

– Как всегда – правды!

– Ваших статуй в Иерусалиме я не видел, а портреты – лишь на рынке у имперских торговцев. Но они не пользуются таким спросом, как в Темисии. В Иерусалиме стараются их обходить. И за покупки предпочитают расплачиваться нашими шекелями, а не денариями с вашими прекрасными портретами, моя госпожа.

– Очень хорошо, – кивает она, на удивление Давида, как будто даже более удовлетворённая. – Иными словами, никаких знаков поклонения мне как богине, императрице и фараону вы среди своих соплеменников не заметили?

– Нет, – отвечает он, не понимая, к чему она клонит. – Империю у нас считают неизбежным злом. Августа – её символ. Но жизнь вне империи ещё большее зло, поэтому иври верны вам. Если вдруг империя исчезнет, мы передерёмся, как всегда случалось в нашем прошлом.

– Но всё так же ждёте Машиаха?

Он вздрагивает, лишь услышав это запрещённое слово, означающее «мессию», и пытается вспомнить, когда слышал его в последний раз. А! Должно быть, из своих же уст и слышал: он сам, презрев имперские запреты, рассказывал этой любознательной девочке о Машиахе, который должен прийти к иври, всех их спасти и освободить, вернуть народу Книги его Храм и Царство. На свою же голову рассказывал! Но разве мог он знать тогда…

– И? Что же вы молчите? Ждёте Машиаха или нет?

– Машиах, моя добрая госпожа, это всего лишь абстракция, идея древних мудрецов, которой они вдохновляли наш народ в эпохи испытания и страданий…

Её точёный профиль медленно поворачивается к нему и вновь оборачивается лицом, от которого невозможно отвести взгляд. Но теперь, ему, оно внушает страх.

– Разве? А не вы ли говорили, что это реальный человек, которого все ждут, даже боясь самим себе признаться? Царь Тиридат как-то рассказывал мне, что к христианам он уже пришёл, но был распят при первом Тиберии, пасынке Августа. Со слов царя я поняла: к христианам пришёл другой Машиах, которого они обожествили после его смерти и с тех пор почитают как Спасителя. А вы своего только ждёте? Когда же вы его ждёте?

– Этого никто не знаете, госпожа! Лишь сам Господь…

– Лишь сам Господь, – повторяет она, как будто передразнивая, и, в то же время, нет. – Но кое-что уже известно, правда же? Ваш Машиах будет из дома Давидова? Потомок великого царя, в честь которого назвали вас, мой дорогой Давид? Вы потомок этого царя?

– Нет! С чего вы взяли? Три тысячи лет прошло после царя Давида, как можно знать теперь, кто из живущих в наши дни из рода Давидова? Таких могут быть тысячи, а может – никто! Давид – частое имя, самое распространённое у мужчин нашего народа. 

– Но вы потомок мятежных царей Хасмонеев, а они принадлежали к дому Давида. 

Давид потеет от страха, он дорого бы дал, чтобы оказаться сейчас где угодно, только не здесь, не вести этот очень странный и опасный разговор.

– Из того, что мой литературный псевдоним «Давид Хасмонейский», никак не следует, что я принадлежу к их роду, к Хасмонеям.

– Но зачем-то же вы взяли этот псевдоним. Не надо изворачиваться, мой Давид. Вы знаете, я не из тех, кто удовольствуется частью правды. Мне нужна она вся! Не бойтесь: правда, какой бы она ни была, неопасна для вас. Вы не годитесь в Машиахи. У вас свой путь, вы – мой Иосиф Флавий! Ваша задача не вести народы за собой, а живописать биение истории. Теперь скажите, дорогой Давид, насколько, на ваш взгляд, различаются настроения иври в имперской диаспоре, где вы живёте, и в самом Иерусалиме?

– Довольно сильно, моя госпожа, – отвечает Давид, сразу вспомнив разговор с Шаулем.

– В чём же они различаются?

– Многие иври диаспоры уже больше имперцы, чем иври. Для них вы – их законный фараон, а для иври в самой Иудее – неодолимая внешняя сила.

– А что случится, если те и другие сойдутся? Какое настроение восторжествует?

– Смотря где они сойдутся, госпожа…

– Понимаю, – кивает она. – Чья земля, того и вера. В Земле Обетованной вера – Господа, а не моя. И это очень хорошо!

Давида тут внезапно осеняет. Нет, не внезапно, он уже подозревал, а после разговора с Шаулем всё совершенно прояснилось. Но признаться себе в этом не хотел. А тут – признался. И он, спотыкаясь, волнуясь, всё-таки осмеливается задать ей вопрос:

– Госпожа… вы собираетесь переселить диаспору обратно в нашу землю? Со всей империи? Для этого и строятся дома?

– Давид. Вы ничего не понимаете. Когда люди пытаются понять больше, чем им дано понять, они накликают на себя беду. Не только на себя, возможно. Не шалите с этим.

– Так объясните мне! Я ваш друг. Я ваш биограф! Ваш Иосиф Флавий! Кому такое нужно объяснить, если не мне?

– Это невозможно объяснить, мой друг. Любое объяснение – лишь крохотная часть большой картины, фрагмент древней мозаики, которая распалась, осыпается на наших глазах. Мне предстоит собрать её заново. Чтобы понять, как она сложится заново, чтобы увидеть её всю, нужно взлететь высоко-высоко. Так высоко, мой Давид, что оттуда люди и народы – лишь песчинки, фрагменты этой мировой мозаики, которую необходимо собрать заново. Если этого не сделать, цивилизация падёт, и мир окажется во власти Асфета. У вас нет сил так высоко взлететь, чтобы увидеть новый и прекрасный мир, каким он станет, собранный заново. Но вы способны описать его рождение. Примите это.

Она говорит об империи, понял Давид. Или… обо всей Ойкумене?

– Я понимаю лишь одно, – с горечью отвечает он. – Что бы вы там ни задумали, мой народ опять будет страдать! И вы желаете, чтобы я всё это описал? Нет! Ни за что. Найдите себе другого Иосифа Флавия. А я – Давид бар Янкель бен Циони, потомок древних царей, великих царей и мятежных царей, если так будет угодно моей госпоже!