Кто в искусствах знает толк?

Пока она тихо спит на твоём плече,

весь мир может быстро и ярко сходить с ума:

готовить Армагеддон или время «Че»

и сыпать в провалы игрушечные дома.

Родятся мессии, пророки прорвутся из,

восстанут, кто призван, и ангелы вострубят,

и станет не страшно после, где верх, где низ,

и станет не важно вовсе, где рай, где ад.

Весь мир кто-то вышний уложит к себе в карман

и вытряхнет с неба остатки от звёздных карт,

и канут в минувшее ночь и седой платан,

и пеплом покроется этот бессонный март.

И ты понимаешь, большой и опасный зверь,

что вся твоя сила там будет равна нулю,

и всё, что ты можешь, шепнуть ей: «Малыш, не верь!

Мы снова прорвёмся – плевать нам на абсолют».

И всё, что осталось – упасть с ней на небеса,

пока ещё есть, куда падать и с кем парить.

Ну, сколько там ваших – два дня или два часа? 

Не важно: вы – вместе, и можете их прожить.

И пусть она тихо спит на твоём плече,

а там, за окном, зарождается злой рассвет,

и кем-то достроен в срок дорогой ковчег –

вы оба спасётесь друг другом. 

А смерти – нет.

***

И яблоня китайская в снегу,
и снегири, и шумные синицы,
и тёплый свет, под тёмные ресницы
втекающий по каплям, и разгул
шального ветра, бьющего по стёклам,
и хрусткий лёд, и наш уснувший сад,
и тропки в нём, и дерзкая лиса,
оставившая след на камне мокром,
и свитеры, держащие за горло,
порывов снежных крошечные свёрла,
глинтвейн с корицей, тихий вечер, мы –
всё это жизнь в преддверии зимы.

Смотрю в окно. Огромная река
смиряется, и смерть её легка –
уйти под лёд, "уснуть и видеть сны",
храня в придонном иле до весны
холодных рыб, улиток и лягушек.
Придёт декабрь, настудит и навьюжит,
каток наладит, выставит на лёд –
и разом сонный берег оживёт,
ну, а пока он только наш, и здесь
мы в тёплом доме друг у друга есть.

А где-то в старом городе дожди,
и резкий ветер ночью дует с моря,
и воет низко в форточку: "...впу-у-усти",
и кутается в шаль седая мойра,
и хмурит брови, тянет нить, стучит
о спицу спицей – вяжет бесконечность.

...В преддверии зимы, слепой, не вечной,
горяч глинтвейн, и звякают ключи,
и губы горячи, и пахнут пальцы
корицей и гвоздикой, и встречаться,
за три часа соскучившись, легко.
Я, перейдя на личное арго,
скажу так много в двух словах и жестах,
но это будет позже, а пока
мы пьём глинтвейн и смотрим, как река
ворчит сквозь сон в ледовом русле тесном.

***

И будет утро.
В нём — застывший свет,
едва живой от заморозков ранних,
и в этом свете — сад в оконной раме,
и первый иней в жухнущей траве,
и тропка, уходящая за край
открывшейся случайно перспективы;
инжир и груши,
яблони и сливы,
беседка,
покосившийся сарай,
похожий на нахохленную птицу —
промокшую, нестайную, ничью;
бездомный кот,
крадущийся к жилью,
и серый кот,
снимающий со спицы
вязь пёстрых петель за моей спиной.

Я буду зябнуть, но смотреть в окно
на хмарь, с которой несовместно дно,
на то, как суетлив соседский Ной
в своём стремленье всё успеть до срока.

И будет дождь.
И вымокнут узлы,
и люди станут торопливо злы,
и патриарх, моргнув сорочьим оком,
взметнёт нелепо полами плаща
и кинется встречать, носить, считать:
сундук отца,
тюфяк его,
кровать...

Собьётся.
Снова.
Плюнет сгоряча.

А после,
бросив скорбный неликвид,
уйдут и Ной,
и первый сын,
и братья.

И я уйду.
Уйду в твои объятья
и в малое бессмертие любви.

***

Ещё не стынь, ещё тепло и сухо,
ещё прозрачна синь и глубока,
но дребезжит озлобленная муха,
открыв краеугольность потолка.

Ещё сады щедры на многоцветье,
ещё не сняты сочные плоды,
но над землёй отца
разносит ветер
не семена,
а горький белый дым.

Ещё нет охры, золота и меди,
ещё не беспределен в парке звук,
но непокойно кружат в танце ведьмы,
одевшись в тополиную листву.

Ещё не боль принявших пораженье,
ещё не страх увидевших черту,
но субъективно близок возраст тени,
умеющий молчать начистоту.

***

Невыносим, как лёгкость бытия,
как бабкины носки, колюч, несносен,
царит октябрь в рябиновых краях,
не радуя стареющую осень,
поскольку фаворит слезлив и вял
(была б циничней — сразу зрила в корень).

Однако, лишь ленивый не писал
о вечной драме.
Хватит аллегорий.
Сезон постыл, но в нём найдётся плюс,
когда в самой себе отыщешь точку,
с которой мир начнётся.

...Чахнет куст —
наверно, землеройка корень точит,
грызёт во тьме волокна,
млечный сок
глотает, морщась: голод, густо, горечь...

Скрипит велосипедным колесом
сансара на бесхозном крутогоре —
и круг за кругом точка, выйдя в ноль,
взрывается для нового начала,
в потенциале яростного, но
я, видимо, себя творить устала,
и хочется всего лишь созерцать,
как твердь создастся из первичной груды,
и бог необожжённого сырца
сойдёт неслышно, маленький, как Будда.

***

Это, наверное, возрастное —
время, на самообман скупое.

Парк одинокий, сухая хвоя...

Пошлый рекламный сор —
тот, на который нас бес рыбалит.

Больше не манят иные дали,
роль чудотворца снесу едва ли,
скучно с недавних пор.

Просто живу —  на таблетках неба.
Веришь, на днях прописал плацебо
док, что анфас так похож на Феба,
в профиль же —  чистый чёрт.

Вот и смотрю, как плывут столетья.
Над паутиной электросети
снова бесчинствует дерзкий ветер,
неприручённый норд.

Сказки закончились.
Здравствуй, зрелость.
Я к тебе, милая, притерпелась
и принимаю твою дебелость,
сухость и склочный нрав.

Кто я?
Мурашка под божьей дланью...

Видишь, над лиственной жухлой стланью
дикой, сторожкой, несмертной ланью
время летит стремглав?