Субботние воспоминания

Коклюш — это не смертельно, но очень неприятно. Сухой лающий кашель царапает в груди острыми когтями. Лечь нельзя — кашель не дает дохнуть: кажется, что тонешь. Остается лишь полусидеть на кровати, да смотреть, как мокрые простыни, развешанные по всей комнате, вяло колышутся на сквозняке — окна открыты настежь. Одно спасение — крепко держаться за бабушкину руку, слушать, как она напевает свою любимую песенку:

— Там-там-тадритам... — кашель потихоньку отступает, простыни превращаются в снежно-белые паруса, море шумит в ушах, сон накатывает, как прибой, шуршит галькой, — там-там-тад...

Кашель врывается в меня приливной волной, разрывает легкие, я барахтаюсь в серой мути, цепляясь за бабушкины пальцы.

— Тише-тише, Лялька, я тут, — вытирает испарину с моего лба бабушка, после очередного приступа, — я тут.

Да уж, бабушка всегда здесь. Это непутевые родители вечно в разъездах. В погоне за длинным рублем, за неуловимой синей птицей счастья. Хотя рублем счастья не измерить — оно такое теплое, маленькое, прячется где-то в ладонях крепко переплетенных людских рук. А мое счастье еще и мурлычет, как кот, бабушкину песенку: «Там-там-тад...»

Собственно баба Надя мне приходится даже не бабушкой, а прабабушкой. Но на прабабушку она вовсе не похожа. У нее коротко, стильно стриженые седые волосы и абсолютно прямая спина. Миниатюрная, хрупкая, похожая на фарфоровую статуэтку. Но это обманчивое впечатление. Отец бабу Надю недолюбливает: «Каменная баба, мумия Че Гевары, ни по ком за всю жизнь и слезинки не проронила, нас всех переживет». Но говорит так, только когда уверен — баба Надя его не услышит.

Какая черная кошка пробежала между бабой Надей и отцом, я понятия не имею. Знаю только, что он не прав. У бабушки тонкие, чуткие руки хирурга, способные отогнать любую беду. А еще у нее яркие, озорные глаза молодой девчушки и ласковый голос.

— Бабушка, все хочу спросить, а что это за песня, которую ты всегда напеваешь. И на каком языке?

— Это скорей не песня, а мой оберег от зла. Ее твой прадед пел мне на своем родном языке, на бретонском. А что означают слова — я не знаю. Странное дело, мне ли верить во всякие суеверия? А вот понимаешь — верю, что эта мелодия спасала меня много раз: от смерти, от страха — заставляла подняться и идти дальше, хотя порой это казалось невозможным. И объяснения этому нет. Но если верить крепко, то можно пройти по тонкой грани, держась за свой талисман, как канатоходец за балансир.

— Мой прадед? — удивляюсь. — И что это за язык — бретонский?

— Твой прадед родом из французской провинции Бретани. Но его родной язык — не французский.

— Бабушка, это ж так далеко — Франция. Как же так вышло? Ты ездила туда?

— Нет. Я была в Испании.

— Ничего не понимаю!

— Помнишь, у Светлова есть стихотворение, вы наверняка его в школе учили: «Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать». Правда, Светлов написал это задолго до войны в Испании, а оказалось — как в воду глядел.
Я чуть сильней сжимаю ее ладонь, прося продолжения. Бабушка смотрит на паруса простынь над головой, пожимает плечами:

— Может и стоит рассказать? Люди живы до тех пор, пока о них помнят. Вот умру и все, кто были дороги мне, уйдут в темноту вместе со мной. А так ты будешь о них знать, и в твоей памяти они все еще будут жить.

— Расскажи, бабушка!

— Ты уже достаточно взрослая... — она неуверенно крутит на пальце единственное свое украшение — простое железное колечко, — расскажу, пожалуй. Слыхала про гражданскую войну в Испании? Я тогда ненамного старше тебя была. Ох, Лялька, как же мы замирали перед приемниками, слушая новости из этой далекой страны. Каждая победа или поражение воспринимались всем сердцем. Гвадалахары и Теруэля, Эбро и Уэски... ты таких названий и не знаешь, а нам они родными стали. Сводки с фронтов обсуждали везде — даже на кухнях и в очередях. Хорошо помню, как дядя Гриша ночью перебудил всю нашу огромную коммуналку, грозно стуча костылем и обещая показать франкистам кузькину мать. Но никто не сердился: заспанные соседи лишь усмехались, слушая Гришин заковыристый пересказ сводки. Новость-то какая: республиканская армия удержала Мадрид!

Бабушка улыбается, и вредный кашель отступает... может он тоже боится дяди Гришиного костыля?

— А еще помню, как мы всем подъездом посылки собирали. Кто помоложе — язык испанский штудировал. Я тоже учила, получалось у меня неплохо, наверное, потому, что уж больно мне хотелось вместо того, чтобы новости слушать, самой оказаться там, в Испании...

Хлопает оконная рама, бабушка успокаивающе гладит мою руку и продолжает:

— Но, знаешь, Лялька, хотеть — это одно, а попасть туда — совсем другое. Как бы ни убеждали нас тогдашние газеты — советских добровольцев в Испании было мало. Гораздо меньше, чем тех же французов или американцев, воевавших в интербригадах. Мы же с удовольствием продавали республиканцам военную технику, а вот с отправкой добровольцев не спешили. Попадали в Испанию только военные специалисты — подрывники, летчики, связисты. А еще переводчики и врачи. Я закончила мед в тридцать восьмом. И так уж выпала моя карта, что под конец той войны я все-таки оказалась в Испании по линии Коминтерна. Ну, специалист из меня еще был аховый. Скорей, так, символическая плата «братьям по оружию». Но меня переполняла гордость и счастье. Комсомолка, активистка и... наивная дурочка. Я ведь даже не представляла себе, что такое война. Все мое знание заключалось в этом самом Светловском стихотворении: «Мы ехали шагом, мы мчались в боях, и „Яблочко“ песню держали в зубах». Неужели не помнишь, рыбка моя, что дальше?

Я призадумалась и продолжила:
— «Но песню иную о дальней земле возил мой приятель с собою в седле».

— Вот-вот, — покивала головой бабушка, — совсем другую песню, я нашла в Испании. Попала в небольшой госпиталь при пятнадцатой интербригаде. Главврачом там был желчный, язвительный пан Владислав. Еще один доктор — француз, я помню, что звали его Анатоль. Медсестры, в основном, как и главврач, польки. Ну и сначала мне пришлось там не сладко. В первый раз, увидев меня, пан Владислав пробурчал:

— Чудненько, нех мне дьябел порве, без очков и не разглядишь! Ладно, лишние руки не помешают — там вон бинты и инструменты надо прокипятить. Идите, паненко, работайте!

— Я — врач! — возмутилась я. — А стерилизация инструментов дело среднего медперсонала.

— Пшепрашем, что это там пищит? Вы, пани Зоcя, случаем не расслышали? — притворно ласково спросил врач у пожилой, полной медсестры, стоящей рядом.

— Я — дипломированный врач! — еще громче сказала я.

— Ай-ай-ай, слышите, пани Зося, эта бойкая блоха утверждает, что она врач. Жаль, что микроскопа нет — разглядеть это чудо получше.

— Совсем детей присылают, — покивала Зося.

Так что в госпитале мне особо не обрадовались. Но это оказалось еще полбеды. Из госпиталя я нос боялась высунуть, чтобы лишний раз на глаза не попасться солдатам.

Вся эта мужская братия — разноязыкая, горланящая на жуткой смеси испанского, английского, французского и польского — проходу мне не давала. За руки хватали, скалили зубы, смеялись, что-то втолковывали. Но я не понимала и боялась их до дрожи в коленях, пряталась за широкую спину доброй пани Зоси:

— Оставьте девочку в покое, валацуги. Вот возьму сейчас дрючок, да и отхожу вас по спинам. Работать не даете!

— Нех че ясны перун тшасьне! — грозил им громом небесным Владислав.

Но они только еще громче смеялись. Что им палка и гром небесный, когда завтра или послезавтра их накроет шквальным огнем или бомбежкой?