Не называя имен

1.

Дорогая, где же ты?

Лапочка, я ведь тут. Смотри, я прямо перед тобой.

Повернись, прошу.

Не уходи, не бойся меня.

Я обычный, такой же как все.

Держусь из последних сил на ногах.

По щекам струятся слезы.

Мне одиноко здесь. Я боюсь этого места. Оно душит, морит голодом. Вечная неутолимая жажда.

Но не к деньгам, не к славе.

К тебе.

Я рядом, только намекни, мне не стоит сил вернуться, упасть в ноги, расцеловать щиколотки, прижаться губами к твоей теплой коже.

Мой нежный летний цветочек…

Я ведь живой, да? Или я мертвец, что сам закопал себя в могилу; ходячий труп, что в такт равнодушию мира продолжает ему вторить, подражать, следовать, как верный пес.

Не жилец я вовсе. Из меня вытекла каждая частичка жизни, ушла в сточные воды, была слита в канализацию вся энергия, каждая настоящая мысль бросила, покинула меня, как закон преступника.

Заходи, не стесняйся.

Я помедлю, неторопливо открою дверь, ибо я есть сон, чистое мерцание далекой звезды, незримый ветер бескрайней ледяной пустыни, одинокий глаз желтой луны.

Моя привязанность к тебе только окрепла, твой образ бесповоротно ко мне прижался, намертво приклеился, прилип, он захватил глубинное ядро устаревшего процессора, сделал его исхудавшим мудрецом, седым старцем, чей взгляд говорит о многом и светится восторгом, молодостью и бессмертием.

Мне не остается ничего, кроме как ждать, продолжать испускать яркий, пульсирующий луч во тьму, которой я окружен, окутан, потоплен.

Я утопленник.

Может быть, какой-то части меня удастся вырваться из губительной, жестокой, безудержной гравитации, мешающей мне сбежать из темницы, из подземного царства хрупких теней и закованных в мрачные латы покорных призраков.

Я ведь тут один, и мне страшно.

Лапочка, а ты не бойся меня.

2.

Каждый из нас двоих обречен на одинокое существование на забытой богом планете, каждый уже лежит в могиле, охваченный тоской, каждый неустанно в приступе отчаяния заводит песню в плачущем саду, напевая себе под нос грех и наказание.

Отшельник и в светлой радости, и в тихом горе, один полыхаю великодушной любовью с ароматом разлуки.

3.

Я сохранил твой алый волосок. Он лежит между бумажными страницами, ожидая своего воскрешения, билета на волю.

Ты мне очень нужна. Я сам по себе лишь пылинка, мушка, кожаный скафандр, обтягивающий подобие души, ее оцифрованную копию. Эта копия бороздит по волнам электрических импульсов среди взморья вымышленных миров, она примеряет иные оболочки, непрестанно живет в поиске форменной замены, тихой гавани, дабы больше не знать и не чувствовать обиды, дабы наконец избежать змеиного укуса прошлого, предав глухие муки негласному забвению.

Прошлое превратилось в осколки, там есть я, есть мы, и это ранит, оставляет на всем неуемную печали боль.

Оцифруйте меня, дайте забыться в стране жеманных грез!

Не поможет, ибо память верна мне до конца.

Рисунки памяти стирает, как ластик карандаш, лишь неустанно время.

И все же буду ждать.

Буду сидеть и созерцать, вдохну в себя остатки пройденного дня, втяну блуждающей ночи туман. А на рассвете вновь замечу сверкающий надежды луч, бьющийся ко мне в окно, как утра мягкий, молчаливый стук.

4.

Знаете, ведь планам нет конца и края.

Планы.

План на день, план на жизнь.

Спланировать поездку, спланировать шаги и речь.

Все в этом мире состоит из планов, спонтанность давно уже не в счет.

Но не всегда они выполнимы, не всегда подлежат исполнению. Чаще они нужны в виде разметки, начального приближения, пристрелки.

А потом от них отказываются за ненадобностью, понимая что все это лишнее, это есть не обладающее остротой чутье к определенности, навеянное беспокойством и тревогой.

Никогда ничего не происходит так, как задумано, говорят тогда иные, и эта неискоренимая трагедия, словно захватывающий кадр свирепых бурь и ураганов, манит их уставший взор приобщиться к бриллиантовым экранам, в которых пляшут разрозненные вспышки уже знакомых им повсюду лиц – лиц, чье место в мире обеспечено благодаря потерявшим ориентир иным.

Каждый скован иллюзорными мечтами, но за внешним блеском спрятана их суть.

И не поможет смелый план в попытке оживления их духа, как и стылый, потухший взгляд разочарования не поможет стать сообщником желанной цели.

5.

Проснулся. Видел восхитительный сон, такой сладкий и заманивающий.

Я не хотел возвращаться, не желал покидать сей вымысел угрюмого ума.

Вижу высокое кирпичное строение. Мой дом. Холодный поздний вечер.

Выстроились в ряд горбатые фонарные столбы. 

Небо в маслянисто-черных пятнах, сквозь которые парят во тьме остатки облаков, как прискорбный дым от сигарет.

Барабанит дождь по припаркованным машинам, нашептывая на ухо немногословный мне испуг.

В подъезде приглушенный свет, дыхание в миг теряет обладание, словно от страшного удара в солнечное сплетение.

Скорее забираюсь в разъехавшиеся двери, несусь наверх в закрытой серой упаковке. 

Как подарок, как презент.

С каждым тряской и щелчком поднимаюсь все дальше ввысь.

Боюсь – и кругом голова идет! – пугаюсь, что перестанут, возрастать, брести, ползти на гору цифры на табло.

До ужаса напуган тем, что больше не услышу родной тонкий голосок, не загляну в твои прелестные янтарно-карие глаза.

Молю!

Как кристально чисто ты поешь, как наивно и по-детски глядишь на мир вокруг с такой-то высоты!..

Я забрался на вершину, дождался часа, когда сердце успокоится, замедлит ход, прекратит истошно гнать по венам кровь.

Я унял дрожь и постучал с решительным настроем, представляя в мыслях геройскую тропу.

На пороге не оказалось никого, лишь сумрак встретил промокшего в дожде до нитки путника – и замер тот.

Отовсюду раздается тихий гул, неразборчиво рокочут голоса. По гладким стенам, как по льду, скользят склоненные, прибитые тоской, глядящие себе под ноги тени.

Дорогая, где же ты? – шевелю губами робко я.

А вот же!

Ты выскочила из соседней комнатушки, как юркий, славный молодой котенок; подскочила, как резиновый, игривый мяч.

Подбежала, упала на пол, прикрыла разинутый от счастья рот.

Ты разглядывала меня, как в первый раз, нелепо, искренне, без хитрости, ничего не пряча за душой. Ты видела, воображала суженного в просторном одеянии, рыцаря в изысканной броне.

Я прискакал, примчался. Я обещал вернуться, обещал тебя забрать из кровожадных, цепких лап гремучей дремоты.

Ты плачешь, текут по розовым твоим щекам слезы радости и горя, обдавая жаром пальцы рук, словно воск свечей касается их нежной кожи.

Ты от всего сердца мне призналась, что и сама уже чуть не привязалась к угрюмым, хромающим, забытым всеми силуэтам, не различающим себя.

Не сейчас, не в этот раз!

Без промедления мы уйдем отсюда в наш прежний плескающийся любовью мир, где нет бродячих, опьяненных пустотою манекенов; где солнце без устали дежурит над зенитом смирно, защищая две фигурки от набегов одичалой темноты.

Там мы вместе окунемся в спокойствием бурлящую реку, в позолоченную гладь, как в солнечную ванну, что обласкает теплотою разбитые сердца.

Прежнюю, составленную из слез тоску на лицах больше здесь никто не различит, не даст прозрачная вода нас рассекретить. Здесь мы сможем разговаривать всю жизнь, не выпуская друг друга из объятий вечности.

6.

Ведь однажды я проснусь и пожалею.

Пожалею, что проснулся, что начал думать и впопыхах все вспоминать.

С сожалением взгляну, как под чутким микроскопом, на таящуюся за поворотом заброшенную жизнь, взгляну на в прошлом застывшую разлуку, как на неприкаянную тень.

И с ужасом я возропщу, прикрикну на обрюзгшее свое безделье, вскочу с постели и закручусь по комнатушке, как поехавший волчок, как в одиночестве оставленный в бетонной клетке монстр, в ярости царапающий грусть.

Начну орать и звать на помощь, окончательно решусь в уютный дом к себе вернуться, – но будет поздно: тех, кто раньше мог прийти на срывающийся со связок зов, уже давно в округи нет, они исчезли со всех радаров, а найдя их по родным, когда-то теплым отпечаткам, пойму, что их давно уже не стало, – они сменили потертые костюмы, живут в иных местах в неизвестных мне лачугах, надели непроницаемые очки.

Я пойму, что между нами давно уже образовалась пропасть, пустота.

Чужаки поднимут только брови, а я не соизволю ничего сказать.

Да, однажды не станет и меня, жизнь пройдет, как подстреленный, убитый сон, – а у смерти на коленях уже поздно будет вдруг спохватиться: не будет сил опустить на пол окоченевшую от стылого космоса дыхания стопу.

Пора пройтись, выскочить под град, под дождь, развеять духоту и зной, сейчас же выдернуть шнур питания мозгов, – пора просто сделать шаг, другой, спонтанно, без плана, без гнета прошлого недуга.

Пора отвлечься, но не забыть. Пора найти и заново собрать осколки, но без внутреннего страха растерять попутно их.

Моя стопа ложится твердо на асфальт, вдыхаю аромат румяного денька, хлещет ветер от стремительного бега по раскрасневшимся щекам.

Теперь возьму я в руки кисть и разукрашу мир весенней, самой яркой краской, – и густой мазок поднимет из сугроб застывшую во льдах зеленую траву; а вместе с тем проснусь и я с лучистыми глазами под спящей маской, не взирая на потерянные в прошлом части, горьким сном разбитую отчасти исхудавшую судьбу.