О персонажах, умеющих влюблять в себя

Некто Нечто предложил некоторое время назад занятный флэшмоб -- о персонажах, умеющих влюблять в себя.

Что скажу? Персонажи такие бывают как минимум двух сортов: те, которые пользуются какими-то навыками (начиная от психологических приемов и заканчивая магическими практиками) и те, у которых это получается само собой.

Первый вариант персонажей у меня, кажется, не встречается (кстати, упущение). Второй -- да, есть (по-моему, только женские -- и это тоже повод задуматься). А как у них такое получается -- я и сам толком не знаю.

Ну вот такова Моника -- трактирщица из Римской Африки в моего впроцесснике. Как минимум, она очень красива. Вряд ли, правда, ее привлекательность только внешностью и объясняется. Впрочем, судите сами из отрывков.

Вот тут она появляется впервые:

Молодая женщина с ливийскими татуировками вокруг глаз и на подбородке – то ли жена, то ли младшая сестра хозяина – вовсю суетилась за стойкой, наполняя темным густым вином кружку смуглому детине самого что ни на есть разбойничьего облика. Тот оценивающе рассматривал не то кувшин в руках женщины, не то ее саму, и довольно ухмылялся.

Вот некоторые ее поступки -- иногда спонтанные, иногда манипулятивные (хотя и в благих целях). Делают ли именно они ее привлекательной -- судите сами. Я вот предполагаю, что привлекательным оказывается ее демонстративное миролюбие, контрастирующее с воинственностью окружения.

Между тем события в таверне стали принимать неожиданный оборот. Спустя немного времени детина отошел от стойки и, еще раз полюбовавшись на ливийку, неторопливо направился с кружкой в руках к столику, занятому матросами. Тотчас же из-за другого столика поднялся один из греков – низенький толстяк с изрядной проседью в черной курчавой бороде.

– Ну-ка налей мне прошлогоднего, – подойдя к стойке, распорядился он на ломаной латыни.

Ливийка покладисто кивнула, затем потянулась к кувшину.

Грек, однако, на этом не успокоился.

– Видела? – произнес он, показав взглядом на матросов. – Совсем распустились! Как в море пираты появляются, так от них помощи не дождешься. Зато здесь – герои! Даже булгарина хаять не забывают – вон, в долгу базилевс перед ними, оказывается... Ну так булгарин этот ваш сам их и распустил!

Эвин невольно навострил уши. Похоже, грек повел речь о здешнем императоре Кубере – причем речь не слишком почтительную.

– Вот в Аксуме, сказывают, тамошний правитель дело знает, – продолжил между тем грек. – Не то что булгарин: всех в кулаке держит! У него южане раз взбунтоваться попробовали – так он с ними быстро управился: и войско их разгромил, и с горожанами разобрался – говорят, каждого второго выпотрошил. Зато теперь там против него пикнуть боятся!

– Послушай, почтенный, – вдруг сказала ливийка на довольно чистом греческом языке. – Ты ведь не в воинском строю сейчас стоишь, а у меня перед стойкой. Ну так зачем ты рассуждаешь здесь про военные дела?

Сначала грек удивленно вытаращил глаза – словно не живая женщина заговорила с ним, а бессловесная скотина или деревянная скамейка. Затем лицо его побагровело.

– Да как ты смеешь... – сдавленно прохрипел он. – Да я...

– Эй!.. – хмуро окликнул его давешний детина. – Ты, это... Хозяйку-то не обижай!

Грек сразу сник. Затем примирительно пробормотал:

– Ой, ну ладно... Не ругайся, хозяйка, я ж так...

– Да я и не ругаюсь. – Ливийка презрительно усмехнулась, пожала плечами. – Просто к нам приходят душой отдохнуть – вина выпить, песни старого Агафона послушать. А о крови да о смертях здесь говорить не принято. К тому же ты, уж извини, на воина похож не очень: и староват будешь, и толстоват.

Грек отпрянул от стойки, как кипятком ошпаренный. А матросы, словно сговорившись, дружно повернулись к нему и захохотали.

– Ты, грек, с нашей Моникой лучше не спорь! – с трудом проговорил сквозь смех детина. – Сразу и постареешь, и растолстеешь!

Ливийка на миг смутилась, опустила голову, щеки ее чуть покраснели. Тут же, впрочем, она справилась с собой и гордо выпрямилась, а в ее больших глазах зажглись лукавые огоньки.

Вот тут она ненароком влюбляет в себя приблудившегося в таверну британского моряка:

Вздохнув, Эвин хмуро посмотрел на запертую дверь и в очередной раз вполголоса выругался, помянув недобрыми словами и себя, и «колёсников», и злополучную ливийку. А дальше случилось нечто неожиданное. Сначала на двери негромко лязгнул засов. Затем дверь с тихим скрежетом приоткрылась, и сразу сделалось светлее. А затем, словно призванная проклятьями Эвина, в каморку собственной персоной явилась Моника. В руках она держала большое блюдо с чем-то похожим на рассыпчатую кашу.

Эвин изумленно замер. А Моника как ни в чем не бывало подошла к нему, наклонилась и осторожно поставила блюдо на пол возле его ложа.

Спустя мгновение Эвин опомнился. Первым делом он приподнялся. Затем усилиемволи оторвал взгляд от лица Моники и, чуть поколебавшись, остановил его на блюде. «Надо же рассмотреть, что́ мне такое принесли», – сказал он себе.

Каша выглядела и в самом деле непривычно – не походила ни на овсяную, ни на перловую. Среди желтоватых крупинок виднелись большие круглые горошины нута и кусочки чего-то белесого, отдаленно напоминавшего мясо. Пахло от блюда тоже странно, но вкусно – а может быть, Эвин просто успел основательно проголодаться.

– Вот, – тихо сказала Моника. – Попробуй. Это кускус с анчоусами и осьминогом. Вряд ли у вас умеют такое готовить.

– Кускус... – задумчиво повторил Эвин полузнакомое слово. А затем безотчетно продолжил: – Боудикка...

Моника опустила глаза, вздохнула. И вдруг участливо спросила:

– Тебе наш Яни нос разбил? Очень больно?

Как раз нос у Эвина пострадал несильно. Так что головой он помотал, даже не особо задумываясь.

А Моника совсем смутилась:

– Извини... – пробормотала она. – Ты вроде в нос говоришь – «Бодика». Ну я и решила...

В этот миг она почему-то показалась Эвину провинившейся девочкой-подростком – смущенной и растерянной.

Недоразумение, пожалуй, было забавным, даже смешным. Но смеяться совсем не хотелось. Вместо этого Эвин поспешил внести ясность.

– Нет, – принялся объяснять он. – Я говорил не «Моника», а «Боудикка». Несколько столетий назад в моей стране жила великая воительница с таким именем. После смерти ее мужа – вождя большого племени – римляне забрали себе ее земли, опозорили ее саму, обесчестили дочерей – и она подняла против Рима всё свое племя...

Опомнившись, Эвин прервал рассказ. Пересказывать историю бриттов было явно не ко времени, да и вспоминать о печальной судьбе предводительницы икенов ему не особенно хотелось. Но замолчать Эвин тоже почему-то не смог. И ни с того ни с сего озвучил не отпускавшую его бредовую мысль, которой он вовсе не собирался делиться ни с самой Моникой, ни с кем-либо еще:

– Но ты правда на нее похожа.

Моника вскинула голову, удивленно приподняла бровь. Затем задумчиво покачала головой.

– Вот как? Что ж, выходит, ты ошибся. Муж мой не был вождем племени, а я совсем не воительница. И у меня, по счастью, не дочери, а сыновья.

«Сыновья? – невольно удивился про себя Эвин. – Она же совсем молодая!» А следующая мысль, пришедшая ему в голову, оказалась совсем невеселой: «Боже, о чем я думаю! Сижу взаперти, побитый, опозоренный, так ничего и не выяснивший, и вообще неизвестно, долго ли мне еще осталось жить, – а в голове все равно эта девка и ее неведомые сыновья!»

– Почему «по счастью»? – произнес он первое пришедшее на ум.

– Вырастут – смогут постоять за себя, – тут же откликнулась Моника. Затем торопливо добавила: – Ты поешь – голодный же небось.

– Поем, – хмуро кивнул Эвин. – Зубы вроде целы.

Моника вдруг покраснела, отвела взгляд.

– Извини, – тихо промолвила она. – Если бы я была осторожнее в словах, ничего бы не случилось. Яни я всё объяснила. Теперь попробую объяснить Исулу – надеюсь, он тоже поймет.

Услышав имя хозяина таверны, Эвин невольно поморщился. И тут же насмешливо подхватил:

– И возьмет меня к себе на корабль?

– Может, и возьмет, – неожиданно ответила Моника. – Правда, не к себе. Он ведь не судовладелец.

Внезапно Эвин поймал себя на мысли: а ведь Моника явно очень непроста! Дело было даже не в странной истории с рисунком на стене. Моника вообще не походила на обычную трактирщицу. Даже говорила она, несмотря на ливийский акцент, очень правильно, по-образованному. Вот кто бы на ее месте вспомнил такое слово – «судовладелец»? Сам Эвин – и то узнал его, только уже будучи гардемарином! А она употребила это слово запросто, мимоходом!

– Не судовладелец? – осторожно переспросил он.

Моника пожала плечами.

– Конечно. Зачем Исулу корабль? Он же не купец, а хозяин таверны... Или ты о том, откуда я знаю такие слова? Ну так я же была женой моряка.

Не удержавшись, Эвин облегченно вздохнул. Хотя бы одна загадка, похоже, разрешилась, причем совсем просто.

А Моника вдруг улыбнулась – сдержанно, чуть заметно. И сказала, словно мать неразумному ребенку:

– Ты бы поел все-таки. Остынет – будет невкусно.

Сам себе удивляясь, Эвин покорно кивнул. Затем придвинул к себе блюдо. Поискал глазами ложку. Не нашел. Наконец, чуть поколебавшись, решительно запустил в блюдо пальцы.

Моника пристально посмотрела на него и загадочно усмехнулась.

Эвин непроизвольно отодвинул блюдо. «А вдруг там отрава?» – внезапно мелькнуло у него в голове.

– Не умеешь есть кускус? – вздохнула Моника. – Давай покажу.

Запустив в блюдо руку, несколькими ловкими движениями она слепила из каши шарик. Затем поднесла его Эвину ко рту.

– На.

Отказаться Эвин не посмел. На вкус кускус оказался неожиданно приятным, хотя и довольно острым, с привкусом имбиря и цитрона. Но яда, по крайней мере быстродействующего, в нем вроде бы не было.

– Еще? – спросила Моника.

– Я сам, – с набитым ртом ответил Эвин и торопливо придвинул блюдо к себе, подальше от рук Моники, словно опасность исходила именно от них, а не от самой каши.

Моника пожала плечами.

– Как знаешь.

Мысленно Эвин выругал себя. Навалившийся страх быть отравленным показался ему самому вздорным и нелепым, позорящим военного моряка, И, борясь с этим страхом, Эвин внезапно решился – вернулся к так скверно оборвавшемуся разговору.

– Ты вот что объясни мне... – ни с того ни сего заговорил он, проглотив наконец кашу. – Что это за пророчица такая, которой верит Фула? И какое отношение к этой вере имеешь ты?

Моника снова вздохнула.

– Ну вот зачем тебе всё это? Ты же моряк, а не священник и не магистриан!

– И все-таки объясни, – настойчиво повторил Эвин. – В конце концов, ты передо мной виновата.

«И перед леди Хранительницей тоже», – добавил он мысленно, но произнести вслух не отважился.

Моника нерешительно кивнула.

– Ты прав, британец, – тихо сказала она. – Но рассказывать придется долго, а ты...

Эвин нетерпеливо перебил ее:

– Все равно говори!

– Хорошо, – чуть подумав, ответила Моника. 

Вот тут она явно манипулирует молодым пареньком -- но с благой целью: чтобы прекратить его ссору с подругой.

Сначала от фокала объекта манипуляции:

Теперь попятился уже Олаф. Такой – возмущенной, рассерженной, сразу и беззащитной, и опасной – он, похоже, Танни никогда еще не видывал.

– Нет... – неуверенно пробормотал он, делая очередной шаг назад, – и внезапно уперся в какую-то мягкую и теплую преграду.

– Ой! – тут же послышалось у него за спиной.

Олаф испуганно обернулся – и увидел перед собой изящный овал лица и черные точки в уголках удлиненных глаз. «Римлянка» оказалась лишь немного ниже Олафа ростом, так что ее высокий жемчужно-бледный лоб был сейчас примерно на уровне его глаз. От выбившейся из-под покрывала пряди густых черных волос пьяняще пахло ладаном и полынью.

– Извини... – пробормотал Олаф по-латыни, чувствуя, как сердце его замирает, а щеки начинают пылать.

«Римлянка» кротко улыбнулась ему в ответ.

– Пустяки. Я сама виновата, – откликнулась она мелодичным голосом, по-прежнему безукоризненно чисто выговаривая латинские слова.

Олаф безотчетно кивнул. Сейчас он стоял как завороженный, не отрывая глаз от лица «римлянки», от ее зеленых глаз, от классически-правильного носа с легкой горбинкой, от черной пряди волос.

– Ты не сердись на Этайн, – неожиданно сказала «римлянка». – Поверь, она ни в чем не виновата.

Олаф покорно кивнул. Противостоять этой загадочной и при этом невероятно притягательной девушке, явно по какому-то недоразумению оказавшейся трактирщицей в портовой таверне, у него не было сил. Да и сердиться на Танни, по правде сказать, ему тоже не хотелось.

– Да я и не сержусь... – не очень уверенно вымолвил он и неожиданно почувствовал облегчение.

– Вот и хорошо, – тотчас же откликнулась «римлянка». – А то я не люблю ссор и обид.

– Я тоже, – поспешно подхватил Олаф. На сей раз он говорил уже вполне искренне – похоже, морок стал от него отступать. «Хорошо, что Каринэ об этом никогда не узнает!» – внезапно пришло Олафу в голову, и сразу сделалось мучительно стыдно.

Теперь от самой Моники:

Сначала выяснилось, что похожий на гота парень знаком с Этайн. В сущности, совсем уж неожиданным это не было: неспроста же оба они говорили по-латыни с одинаковым акцентом! Но вот меньше всего Моника ожидала, что парень первым же делом примется отчитывать Этайн – вообще-то вполне взрослую девушку, – как нашкодившего ребенка!

Однако произошло именно это. Правда, Моника не разобрала в разговоре парня и Этайн ни слова: языком, на который те перешли, она не владела. Однако знания языка ей сейчас и не требовалось. Почти всё было понятно из выражений лиц, из жестов, из интонаций. Настолько понятно, что Моника почти сразу же почла за благо вмешаться – пока разговор не перерос в крупную ссору. А пресекать ссоры в зародыше ей обычно удавалось без особого труда. Огорченный взгляд, ласковая улыбка, толика нежности и в то же время легкое недовольство в голосе – и обладатели самых горячих голов если и не остывали до конца, то по меньшей мере быстро брали себя в руки.

По правде говоря, Моника была совсем не уверена, что эти ее приемы, отработанные на посетителях-моряках, помогли бы ей утихомирить разгневанную девушку. Женщины в таверну Исула заходили редко. Этайн была на памяти Моники не то четвертой, не то пятой посетительницей – и при этом очень странной, а потому плохо предсказуемой в поступках. Но выбора у Моники сейчас не было. И она стала действовать, как уж умела.

Парень на ее взгляды и голос определенно повелся и стал успокаиваться. Что же касается Этайн... Больше всего Моника боялась пробудить в ней ревность. По счастью, обошлось: видимо, они с парнем были не более чем знакомыми. Монике показалось даже, что Этайн тоже помаленьку стала менять гнев на милость: во всяком случае, мертвенная бледность ее щек сменилась румянцем диковинного лилового оттенка, а удивительное заостренное ухо, еще недавно прижатое назад, как у недовольной лошади, теперь выдвинулось вперед и немного приподнялось.

Ну вот как-то так. Моника -- честная вдова, приключений себе на пятую точку не ищет. Но мужчин к себе привлекает. А брат ее покойного мужа этим еще и пользуется, превратив Монику в живую рекламу своей таверны.