Если нельзя изменить реальность, нужно хоть заслонить ее чем-то

Ийон Тихий получил от профессора Троттельрайнера пробные дозы двух только что синтезированных веществ из группы очуханов, то есть отрезвинов.

"Трясущимися руками я отвернул пробку и едва вдохнул резкий миндальный  запах, как профессор отнял у меня флакон. Крупные слезы выступили на  глазах: я смахнул их кончиками пальцев и остолбенел. Великолепный,  покрытый паласами зал, со множеством пальм, со столами, заставленными  хрусталем, с майоликовыми стенами и скрытым от глаз оркестром, под  музыку которого мы смаковали жаркое, – исчез. Мы сидели в бетонированном  бункере, за грубым деревянным столом, под ногами лежала потрепанная  соломенная циновка. Музыка звучала по-прежнему – из репродуктора,  который висел на ржавой проволоке. Вместо сверкающих хрусталем люстр –  голые, запыленные лампочки. Но самое ужасное превращение произошло на  столе. Белоснежная скатерть исчезла; серебряное блюдо с запеченной в  гренках куропаткой обернулось дешевой тарелкой с серо-коричневым  месивом, прилипавшим к алюминиевой вилке, – потому что старинное серебро  столовых приборов тоже погасло.

– Вот теперь вы начинаете разбираться в действительности, – доверительно шептал Троттельрайнер.

...Я прикусил пальцы, забыв, что держу в них вторую, еще нетронутую ампулу –  и сжег себе горло огнем. Все вокруг задрожало, заволоклось светлой  пеленой – бельмом, которое постепенно снимала с моих глаз невидимая  рука. Окаменев, смотрел я на совершающуюся перемену, в ужасном спазме  предчувствия, что теперь реальность сбросит с себя еще одну оболочку;  как видно, ее маскировка началась так давно, что более сильное средство  могло лишь сдернуть больше покровов, дойти до более глубоких слоев – и  только. Снег покрывал тротуары –  обледенелый, утоптанный сотнями ног; зимним стал колорит городского  пейзажа; витрины магазинов исчезли, вместо стекол – подгнившие  приколоченные крест-накрест доски. Между стенами, исполосованными  подтеками грязи, царила зима; с притолок, с лампочек бахромой свисали  сосульки; в морозном воздухе стоял чад, горький и синеватый, как небо  наверху; в грязные сугробы вдоль стен вмерз свалявшийся мусор, кое-где  чернели длинные тюки, или, скорее, кучи тряпья, бесконечный людской  поток подталкивал их, сдвигал в сторону, туда, где стояли проржавевшие  мусорные контейнеры, валялись консервные банки и смерзшиеся опилки;  я  вдруг понял, кто исчез с улиц: роботы. Исчезли все до единого! Их  засыпанные снегом остовы были разбросаны на тротуарах – застывший  железный хлам рядом с лохмотьями, из которых торчали пожелтевшие кости. Вокруг него как ни в чем не бывало копошился людской  муравейник, одни прохожие опыляли других, и по их поведению было легко  догадаться, кто считает себя человеком, а кто – роботом. Выходит, и  роботы были обманом? И откуда эта зима в разгар лета? Значит, кто-то все это продумал до мелочей, а мне придется  исчезнуть, до него не добравшись? 

Я и сам не знал, куда направляюсь, но старался ступать  бесшумно; да, я уже скрывал свое присутствие здесь, сутулился,  съеживался, озирался по сторонам, останавливался, прислушивался –  бессознательно, еще не успев принять никакого решения и в то же время  ощущая всей кожей: по мне видно, что я все это вижу, и это не сойдет  безнаказанно. Я шел по коридору шестого или пятого этажа; вернуться  назад, к Троттельрайнеру, я не мог, ему требовалась помощь, а я был не в  силах ему помочь; я лихорадочно думал сразу о многом, но прежде всего о  том, не кончится ли действие отрезвина и не окажусь ли я снова в  Аркадии. Я не смог  свернуть в боковой коридор – дорогу загораживал своим телом какой-то  старик; ему не хватало сил идти, он только судорожно дрыгал ногами,  изображая ходьбу, и дружелюбно улыбался мне, тихонько похрипывая. Я  ринулся в другой боковой коридор – тупик, матовые стекла какой-то  конторы, за ними – полная тишина. Я вошел, завибрировала стеклянная  дверь-вертушка, это было машинописное бюро – пустое. В глубине – еще  одна приоткрытая дверь, а за ней – большая светлая комната. Я отпрянул –  там кто-то сидел, – но услышал знакомый голос:

– Прошу вас, Тихий.

   Пришлось войти. Меня даже не особенно удивили  эти слова – как будто моего прихода здесь ждали; спокойно я принял и то,  что за рабочим столом восседал собственной персоной Джордж Симингтон.  Костюм из серой фланели, ворсистый шейный платок, темные очки, ситара во  рту. Он смотрел на меня то ли со снисхождением, то ли с жалостью.

   – Садитесь, – сказал Симингтон. – Поговорим.

   Я  сел. Комната с совершенно целыми окнами казалась оазисом чистоты и  тепла посреди всеобщего запустения – ни пронизывающих сквозняков, ни  снега, наметенного ветром. Поднос, черный дымящийся кофе, пепельница,  диктофон; над головой хозяина – цветные фотографии обнаженных женщин. 

   – Вот вы и доигрались, – назидательно произнес  Симингтон. – А ведь жаловаться вам не на кого! Лучшая медсестра,  единственный на весь штат действидец – все вам старались помочь, а вы?  Вы решили докопаться до «истины» на свой страх и риск!

   – Я? – отозвался я ошеломленно; но он, не дав мне времени собраться с мыслями, обрушился на меня:

   – Только,  ради Бога, не лгите. Теперь уже поздно. Вам-то, конечно, мерещилось,  будто вы ужас до чего хитроумны со своими жалобами и подозрениями насчет  «галлюцинаций»! «Канал», «подвальные крысы», «седлать», «запрягать»… И  такими убогими штучками вы хотели нас обмануть! Вы думали, они вам  помогут? Только мерзлянтроп может быть таким простаком!

   Я слушал,  приоткрыв от удивления рот. Оправдываться бесполезно – он все равно не  поверит, это я понял сразу. Мои навязчивые идеи он счел коварной  уловкой!

   – Так вы меня ждали? – спросил я.

   – А  как же! Все это время вы, со всеми вашими хитростями, были у нас на  привязи. Мы не можем позволить, чтобы безответственный бунт нарушил  господствующий порядок.

   Старик, умирающий в коридоре, – мелькнула мысль. Он тоже был частью барьеров, которые меня сюда направляли…

   – Хорош порядок, – заметил я. – А во главе – уж не вы ли? Поздравляю.

   – Приберегите  свои остроты для более подходящего случая! – огрызнулся Симингтон.  Значит, мне удалось-таки задеть его за живое. Он разозлился. – Вы все  искали «источники демонизма», мерзлянчик вы этакий, ледышка моя  допотопная… Так вот – их нет. Ваша любознательность удовлетворена? Их  просто-напросто нет, понимаете? Мы даем наркоз цивилизации, иначе она  сама себе опротивела бы. Поэтому-то будить ее запрещено. Поэтому и вы  вернетесь в ее лоно. Бояться вам нечего, это не только безболезненно, но  и приятно. Нам куда тяжелее, мы ведь обязаны трезво смотреть на вещи –  ради вас же.

   – Так вы это из альтруизма? Ну да, понятно, жертва во имя общего блага.

   – Если  вы и впрямь так цените ужасную свободу мысли, – заметил он сухо, –  советую оставить глупые колкости, иначе вы добьетесь того, что вмиг ее  потеряете.

   – А вы хотите мне еще что-то сказать? Я слушаю.

   – В  настоящий момент, кроме вас, я единственный человек в целом штате,  который видит! Что у меня на глазах? – добавил он быстро, испытующе.

   – Темные очки.

   – Значит, мы видим одно и то же! – воскликнул Симингтон.

   – Химик,  давший Троттельрайнеру отрезвин, возвращен к нормальной жизни и более  ни в чем не сомневается. Сомневаться не позволено никому, неужели не  ясно?

   – Позвольте, – прервал я его. – Похоже, вы и в самом деле стараетесь меня убедить. Странно. Собственно говоря, зачем?

   – Затем,  что действидцы – не демоны! Обстоятельства нас вынуждают. Мы загнаны в  угол, играем картами, которые раздал нам жребий истории. Мы последним  доступным нам способом даем утешенье, покой, облегчение, с трудом  удерживаем в равновесии то, что без нас рухнуло бы в пропасть всеобщей  агонии. Мы последние Атланты этого мира. Если миру суждено погибнуть,  пусть хоть не мучается. Если нельзя изменить реальность, нужно хоть  заслонить ее чем-то. Это наш последний гуманный, человеческий долг".

Футурологический конгрес. Станислав Лем.