Акт непрощения

Этический вопрос прощения, его необходимости и обоснованности, также является весьма востребованным в человеческой практике.

Как отделить то прощение, когда, прощая облегчаешь душу свою от обиды разъедающей и снимаешь ношу с прощаемого, от того, когда прощением своим оправдываешь зло, делаешь его приемлемым для себя, а оттого обесцениваешь зло вообще?

Говорят,  что раскаяние обидчика необходимо для настоящего прощения. Но как определить его искренность, как отделить осознание ошибок от страха наказания -- в этом мире или загробном.

А иногда прощение невозможно. И лишь смерть может облегчить душу жертвы. 

Про это и отрывок субботний. Обычно покороче стараюсь находить, но тут не получилось, хоть с купюрами отрывок:

На кровати, обмотанный проводами, лежал папаша — исхудавший, сморщенный и какой-то желтый, очень-очень старый. А ведь он не старше командира, вроде бы как... Довольно долго папаша протянул при таком образе жизни — крепкая у них порода, дед, тот, до семидесяти дожил, хоть ни дня не просыхал.

Папаша не подавал признаков жизни, хотя аппаратура мигала зелеными огоньками — наверное, это значило, что жив еще.

И зачем тут сидеть? На мумию эту, что когда-то давно зачала его, смотреть? Не очень-то...

Сел на стул, начал вспоминать, чего говорили про «родительский вопрос» на терапии — чтобы сохранить работоспособность, регулярно терапию полагалось посещать, да и раньше периодически приходилось работать с психиатром... Так вот, как-то на сессии, терапевт рекомендовал вспомнить, что у них с папашей было хорошего. Ну, типа, не может ведь так быть, чтобы совсем ничего хорошего не было.

Макс вспомнил, как ходили в зоопарк. Папаша любил зоопарк — особенно обезьянник. Его смешило то, как обезьяны похожи на людей — только люди тупее.

«Разберись, Максик, как ведут себя обезьяны, поймешь чего стоят люди».

Неплохой совет, до сих пор применяет.

В тот день папаша был особенно весел. Купил всем мороженое, посадил Максика на шею, чтобы лучше было видно, корм для зверей купил, маму приобнял, смеялся...

Потом тигров смотрели и львов, папаша рычал и смешно льва передразнивал — Макс до сих пор помнит, как маленький Максик хохотал...

А потом, когда домой уже шли, папаша приятеля встретил, с ним остался потусить, семью домой отправил — Макс до сих пор помнит, как мама маленького Максика тревожно смотрела отцу вслед... А потом пьяный отец вернулся — и начался ад, что и вспоминать-то страшно, разве что на сессии психиатра, под гипнозом.

Какой это был день — плохой или хороший? И психиатр может говорить, что угодно, но как самому убедиться, как поверить, что не сам маленький Максик тому виной?

Папаша раскрыл глаза и мутным взглядом обвел палату. Взгляд наткнулся на Макса. Ну? Узнает или нет?

— Ты кто? — спросил слабым и хриплым голосом.

— Сам как думаешь?

Ну, почему не оставили инструкций, что говорить? Зачем вообще сюда пришел?

— На сынка моего похож, — пробормотал папаша. Ага, так не так уж его сознание затуманено, как можно подумать, — Да сказала мне родня, что помер он.

— Не помер, батя, — раскрылся сразу. Иначе зачем пришел? — Ошибка вышла, я живой и здоровый, то другой помер.

— А я, вот, помираю, — с усилием сказал старик, — прогноз, говорят, плохой...

Тут, конечно, надо бы сказать, что все хорошо будет, чудеса случаются, надежду надо дать.. Макс же профессионал в общении и все модели диалогов у больничной койки знал наизусть.

Но он не хотел давать папаше надежду, поэтому промолчал. И папаша молчал, глаза закрыл.

Тут надо бы папашу за руку взять — так, вроде, как с умирающими полагается, но Макс не стал. Не хотел.

— Че скажешь, сына? Напоследок бате... — снова отец пришел в себя.

Тут в книжках пишут про слезы, что выступают на глазах, ком, что подкатывает к горлу... Пишут про то, как все обиды прощаются, как важно примириться в последнюю минуту...

Но ничего этого Макс не чувствовал и притворяться — как он отлично умел! — почему-то не хотел.

Че ему сказать напоследок бате? Много чего хотелось бы...

— Ты был хреновый отец, батя, — наконец сказал Макс, — И хреновый муж. И человек довольно дерьмовый ты, батя...

Ну, это, если вкратце сформулировать то, чего хотелось сказать.

— ...я малым очень страдал, батя, из-за тебя, всегда тебя боялся, в страхе жил. И мамку мне жалко было всю дорогу, за нее боялся... И вырос, кем попало, из-за страха этого...

— Всегда был мямлей слезливой, как твоя мать, как педик какой, — ну, и силен старикан, чтобы сказать гадость последнюю, все силы собрал!

— Я тебя ненавидел, — продолжал Макс, — И всегда хотел, чтобы тебя не было, так ты меня мучал. Хотел, чтобы тебя не было...

Вот Макс и сказал это. То, что еще сам себе не говорил. Всегда хотел, чтобы папаши не было.

Слышал ли это папаша — сознание, ведь, затуманенное?

Тут, в книжках пишут, что в последние минуты, перед лицом смерти, люди осознают, какие ошибки совершали, хотят прощение получить, с семьей воссоединиться, на руках у рыдающих близких помереть,

Но папаша книжек таких, видимо, не читал, потому, как ответил:

— Ну, и похрен...

Тут, конечно, после вывода такого, разговаривать смысла особого не было, но еще ему скажет... или себе скажет... Себе конечно.

— У меня есть сын, батя. Внук у тебя есть, батя — классный мальчик, его тоже Максом зовут, как и меня... И я его буду любить всяким — хоть педиком, хоть глупым, хоть лысым или больным. Для меня он всегда будет самым замечательным ребенком в мире, я никогда его не обижу и всегда приму...

Вы не можете отвечать за поступки своего отца — говорил тогда психиатр, — вы можете отвечать только за свои поступки. Делать то, что можете, исходя из своего опыта.

И это Макс может. А папаша... А что папаша?

Помнит, как-то посоветовали, если не знаешь, как поступить... ну, в моральном смысле... то стоит пользоваться распространенным этическим принципом «чтобы сделал Иисус?» Иисус был крутой чувак, он наверняка бы простил папашу, держал бы его за ручку, проводил бы в другой мир, благословляя и желая счастливого пути...

Но Макс не был Иисусом. Макс нарушил все заповеди, включая подпункты и комментарии.

Тут, конечно, скажут, что за поступки и проступки взрослого человека он сам отвечает, пусть не прикрывается своими детскими травмами. Но это хорошо так разглагольствовать тому, у кого всегда был дом, папа и мама, еда, кто не подвергался насилию, кто обладал предсказуемым завтра... Как тот Иисус, со своими божественными родителями — легко тому рассуждать и поступать всегда правильно...

И папаше Макс всю эту философию мог бы порассказать, но только не был уверен, что тот услышит и поймет. И не только потому, что папаша не в себе и сознание затуманенное. А потому, что папаша вообще не понимает как это — быть нормальным, любить кого-то. Потому, что папаша социопат и алкоголик. Потому, что сам иного в жизни не видел. Потому, что к папаше его батя относился также.

«Любой монстр — всегда жертва» — так когда-то говорила Эльвира. Она сама из таких.

— Че думаешь, там есть чего? — папаша поднял вверх палец, от которого тянулся проводок к прибору.

Как все боятся ответственности, надо же! Увильнув от тюрьмы здесь, боятся наказания там.

— Думаю, нет, — ответил Макс.

— Вот и хорошо, — папаша закрыл глаза.

Блин! Нужно было сказать, что ждут папашу с десяток сковородок со злыми чертями! Отомстить.

...Но что он, Иисус, чтобы такие вопросы решать? Это Иисусова забота, папаше сковородки назначать, а его, Макса, забота за собой следить и своим мальчиком.

Сидел смирно на стульчике, руки свои рассматривал, ногти свои ухоженные... Не знал, чего делать. Папаша не шевелился, но огоньки бодро горели зеленым.

И сколько здесь сидеть? Два дня? Все сказал, чего хотел, а уходить как-то неудобно. Счет времени потерял, телефон не доставал даже — смотрел и смотрел на свои ногти. Думал. 

— Пакеда, сына, — сказал папаша, придя в сознание последний раз.

— Пакеда, батя, — ответил Макс. И странно — не чувствовал обычной ненависти к папаше, раздражения или жалости к себе, как обычно. Ничего не чувствовал, хоть долго еще там сидел. А когда наконец зеленые огоньки погасли и приборы засветились красным, то почувствовал странное облегчение.

Теперь папаши не было. И это дало странное удовлетворение, тяжелый груз, который нес на себе с самого детства, сброшен с плеч. Гештальт закрыт и перестал кровоточить.

Должна ли жертва насилия прощать? И разве можно осудить жертву за желание, чтобы насильника не было?

На следующую субботу, чего повеселее поищу. Жизнь, она, трагикомедия, а не чистая драма.