Смерти персонажей

К флэшмобу от Мари Мальхас: "Каково это -- убить персонажа?"

Ну каково оно -- тяжко. И в принципе тяжко, а уж если еще и от его фокала, то вообще жуть.

У меня, кажется, только две-три смерти не-эпизодических персонажей и есть. Все -- в "Дочери Хранительницы".

1. Фиск -- кэрл батского шерифа Кудды. Почти эпизодический персонаж, злодей с явно садистскими наклонностями. Но смерть Фиска (а это отравление нежелательного свидетеля не меньшим злодеем -- монахом Гермогеном) показана от его фокала -- и поэтому сцена кажется мне жутковатой.

Радость свою Фиск, однако, решил придержать: нечего дразнить обидчивую норну Скулд, ведающую будущим. Вот и подошел он к почтенному служителю греческих богов тихо-тихо, позвал его осторожным шепотом:

— Эй, батюшка!

Человек в рясе вздрогнул, выпрямился, прислонил лопату к стене, быстро огляделся по сторонам. Фиск разочарованно вздохнул. Увы, это был не отец Хризостом. И все-таки монах оказался знакомым: отец Гермоген, тот самый, что побывал в плену у диких пиктов, что отводил с ним вместе эльфийскую девчонку в греческую миссию. Немного поразмыслив, Фиск решился. Почтительно поклонившись, он сбивчиво, взволнованно заговорил:

— Отче Гермоген!.. Это самое... Вы, должно быть, помните меня. Я девку эльфийскую с вами вместе к батюшке Хризостому водил…

На мгновение Фиску почудилось, что монах глянул на него как-то странно: тревожно, испуганно. Однако кивнул отец Гермоген вполне приветливо, а вслед за тем благодушно прогудел, немного коверкая саксонские слова:

— Конечно же помню, сын мой! 

Оробевший было Фиск вновь осмелел. Произнес уже увереннее:

— Почтенный отче, беда у меня! Как я до девки той дотронулся, так у меня рука тотчас же и раззуделась...

Монах сделал шаг вперед, остановился, загораживая собой полузарытую яму. Остановился перед самым Фиском.

— А ну-ка покажи!

Потом он долго, задумчиво рассматривал распухшую, покрытую крупными волдырями руку Фиска. И наконец важно произнес:

— Молись, сын мой! Молись и уповай на милость господнюю!

Фиск печально вздохнул. Молиться-то он мог и без участия монаха. Хотелось помощи настоящей, весомой. Вспомнился изгнанный из поместья прежний годи: вот тот действительно умел лечить хвори — не только молитвами Всеотцу Вотану, но и снадобьями из трав. А потом в голове вспыхнула догадка: да надо же было сначала принести греческим богам жертву — ну, хотя бы пообещать ее!

Однако исправить оплошность Фиск не успел. Монах, немного постояв с мрачным, насупленным видом, вдруг вновь оживился. Лицо его разгладилось, на нем появилась улыбка, такая же добрая и ласковая, как бывала у отца Хризостома, когда тот объяснял Фиску и другим новообращенным кэрлам премудрости греческой веры. И с этой улыбкой монах произнес:

— Постой-ка, сын мой... На-ка вот, отведай!

А затем, запустив руку в висевшую на поясе сумочку, извлек из нее прозрачный пузырек. В пузырьке бултыхалась вода — чистая, прозрачная, совсем не похожая на виданные Фиском травяные настои старого годи.

— Это из источника святого Нектана, — пояснил монах. — Как раз и бесов отгоняет, и от телесных недугов избавляет.

И, вынув пробку, протянул пузырек Фиску.

Приободрившийся Фиск почтительно поклонился. Благочестиво перекрестился под одобрительный взгляд монаха. Принял пузырек здоровой рукой, поднес к носу, принюхался. Не уловив никакого запаха, решительно отхлебнул. На вкус вода показалась самой обыкновенной, разве что чуточку горчила — но Фиска, выросшего рядом с целебными источниками Бата, это ничуть не удивило. Однако и чуда тоже не случилось: рука по-прежнему зудела.

Фиск глянул на монаха разочарованно, с укором. Глянул — и удивился. На полных губах того по-прежнему сияла добрая улыбка, но вот взгляд стал каким-то другим — цепким, холодным.

«Как же так, отче?» — хотел было спросить Фиск — но вдруг ощутил, что язык больше не повинуется ему. Тут же удушливая, как в кузнечном горне, волна жара обрушилась на его лицо, а перед глазами замелькали белые мушки.

Пошатываясь, Фиск сделал шаг навстречу монаху, но оступился — опять на ровном месте — и на этот раз не смог уже удержаться на ногах. Падая, он попытался было ухватиться за стену, но не дотянулся до нее и, неловко взмахнув руками, повалился спиной на пожухлую осеннюю траву. Пузырек выпал из его ладони, со звоном ударился о камень, во все стороны брызнули осколки. И перед меркнущим взором Фиска сквозь ласковую улыбку монаха вдруг проступила жуткая ухмылка синеликой Хелл.

2. Робин Добрый Малый -- пожилой плут, трикстер и романтик (первые два пункта на момент действия скорее в прошлом). Персонаж явно положительный и почти главный. Образ, пожалуй, навеян "поздним" Ходжой Насреддином из "Очарованного принца" Л. Соловьева. 

Умирает от пневмонии, находясь в лодке вместе с полупомешанной женой, которая из своих безумных целей пытается отвезти его на Авалон.

— Мэйрион... — раздался вдруг слабый голос Робина.

Ллиувелла поморщилась. Муж почти всегда называл ее именно так — ненавистным римским именем, принятым когда-то по глупости.

Пришлось, однако, стерпеть. Слишком дорого могла обойтись ссора с Робином: его, ослабшего от тяжелой болезни, сейчас могло убить даже совсем небольшое беспокойство. А кому будет нужна Ллиувелла на Авалоне, если она не сможет заявить его владыке: «Вот мой муж, я привезла его живым, как ты велел»?

С трудом подавив раздражение, Ллиувелла наклонилась к Робину. Поправила на нем сползший с плеч плед. Спросила с заботой в голосе:

— Как ты, милый? — и, словно мать, успокаивающая ребенка, нежно проворковала: — Скоро уже до Эннора доберемся, а там и до Авалона рукой подать.

Робин чуть улыбнулся — сразу и насмешливо, и ласково:

— Эх, Мэйрион!.. Брось ты эти глупости — послушай лучше, что я тебе скажу. Как я копыта откину — сбрось меня за борт да и возвращайся. И вот что... В Думнонии не задерживайся, отправляйся сразу в Кер-Сиди. А на берегу скажешь, что высадила меня на Авалоне — самой Мелюзине на руки передала. Так лучше всего и будет...

В ответ Ллиувелла лишь возмущенно фыркнула — на сей раз вполне искренне:

— Не выдумывай даже — ты мне еще живой нужен!

Самое нелепое состояло в том, что именно сейчас это была чистейшая правда.

Робин медленно приподнял голову. Посмотрел на Ллиувеллу, вздохнул. Сразу же закашлялся, скорчился. А откашлявшись, вдруг пробормотал что-то совсем уж непонятное:

— Пока на Придайне растут дуб, ясень и терновник... А терновник-то уже цветет вовсю — чуешь запах, Мэйрион? Или это так пахнут яблони Авало...

Робин замолчал на полуслове, покачнулся. Затем он медленно сполз на дно курраха и затих в неподвижности.

Некоторое время Ллиувелла растерянно смотрела на него — а потом вдруг улыбнулась. Конечно же, Робин был жив — разве могло быть иначе? Его голос, ясный и чистый, как в далекой молодости, звучал теперь во всем: в шуме ветра, в плеске волн, в крике кружащей над куррахом чайки...

И она с новой силой налегла на весла.

Третий пример сомнителен -- потому что так до конца и не понятно, кто такой "рыжебородый англ" -- то ли Себальд, нортубрийский гезит из числа приближенных мерсийской королевы Альхфлед, тоже нортумбрийки родом, то ли один из его воинов. Себальд, впрочем, -- тоже персонаж почти эпизодический, хотя кое-что у меня написано от его фокала.
Маленькое пояснение: пикт Морлео бьется с нортумбрийцем булгарским палашом, носящим булгарское имя.

Бывает так, что какое-нибудь незначительное, пустяковое само по себе событие вдруг оборачивается неожиданно большими последствиями. Так случилось и с падением того камня. Ударив в стену на излете, он не сумел ее пробить, застрял в кладке. Но по стене зазмеилась трещина, устремилась вверх между контрфорсами, побежала по своду. Зашатался закрепленный в перекрытии железный крюк. И висевшая на нем массивная бронзовая люстра с грохотом обрушилась прямо на головы нортумбрийцам.

Морлео опомнился быстро. Еще не затихло эхо, а он уже стоял, прислонясь к стене, с Сувуслан наизготовку. Между тем расклад сил стал совсем иным. Двое копейщиков копошились на полу среди обломков люстры, тщетно пытаясь подняться. Третий лежал неподвижно с окровавленной головой. Теперь у Морлео остался лишь один противник — вооруженный мечом и щитом рыжебородый англ. А то, что начиналось как избиение, стало чуть больше походить на честный поединок.

Нет, силы не уравнялись: англ был и выше ростом, и шире в плечах, а главное — не измотан боем. И все-таки у Морлео появилась надежда. Появилась — и превратила навалившееся было отчаяние в острую, подчинившую себе всё его существо жажду мести — за Кинге, за Фиба, за дядю Талорка, материного брата, когда-то вытащившего его из позорного гаэльского плена и выучившего настоящему, правильному мечному бою — а сейчас неподвижно лежавшего вниз лицом на каменном полу, то ли раненого, то ли убитого по его вине. И ярость, вспыхнувшая у Морлео в душе, оказалась сильнее усталости.

Англ, видно, этого то ли не понял, то ли недооценил. А может быть, просто не разглядел толком клинок в руке противостоявшего ему щуплого пикта, не учел, что палаш легче привычного ему меча. И бросился на явно усталого противника, чтобы быстро покончить с ним — и поспешить на помощь пострадавшим от упавшей люстры соратникам.

Это оказалось роковой ошибкой. От меча Морлео уклонился — и тут же, юркий, подвижный, поднырнул под щит противника, устремив вперед острие Сувуслан. Укол пришелся нортумбрийцу в незащищенное кольчугой колено. Взревев, англ стал заваливаться на Морлео — и тот встретил его направленным вверх, в лицо, клинком.

А еще через миг залитый вражеской кровью Морлео, оттолкнув убитого, вскочил на ноги. Остальное он проделал за считанные мгновения. Со стороны показалось бы — хладнокровно. На самом деле — пылая ненавистью к давним врагам своей страны, к убийцам родичей и боевых друзей. Тянувшегося к ножу раненого копейщика рубанул клинком по руке. Ударом в шею добил другого. И бросился к по-прежнему неподвижно лежавшему Талорку.

Ну вот, вроде бы всё.