Шлюха на педсовете

Мадам Виола пришла на встречу с положенным опозданием. Ножка в лакированной туфельке с крючковатым каблучком ступила на крыльцо и замерла.

Над заключенной в кирпичную арку дверью прятались в тусклую тень все еще золотые буквы «Терпения входящему». Шорбэ Ужур понимала смысл этих слов. Она проучилась на музыкальном отделении Туона четыре года. В ее характеристике вполне можно было написать — девица с придурью. Да скорее всего, что-то подобное и писали. Ректор Фельц всегда считал, что ее место на харизматическом факультете, и даже предлагал перевестись. Но это означало оказаться на одном курсе с Лозей, да и потом — Шорбэ любила свою виолончель.

Она вошла в знакомый холл, где стояли списанные, похожие на платяные шкафы контрабасы, те же самые, что и тогда, двадцать лет назад. Прошла по родным коридорам, которые знала так хорошо, что могла бы пройти по ним в полной темноте и ни разу не ошибиться с поворотом. Кое-где покрасили, кое-где переложили паркет и налакировали. Коридорные светильники вроде бы новые, те старые грегорианские стояли на напольных треногах, эти приколочены к стенам.

Закатный оранжевый свет мягко возлежал квадратами на паркете и стенах. Чопорные композиторы несколько высокомерно поглядывали на нее со своих портретов. Вот лекционный зал, где так приятно было спать на задних скамейках, а вот классы для индивидуальных занятий с удобными кушетками для репетиций дуэтов. Дальше поворот на лестницу, под лестницей небольшая подсобка для уборщицы, там среди ведер и швабр Лозя учил ее целоваться по-морригански. А там, в классе с номером «14» стоял рояль — единственный инструмент в Туоне, реставрированный со времен древнего мира. Играл он мягко, клавиши отвечали самому нежному прикосновению. Жаль, настройщик ему был нужен почти неотступно, ведь выловили этот инструмент в южных морях, подняли со дна. Морская вода — не самый полезный декокт для роялей.

На этом рояле Лозя импровизировал бесконечные странные свои мотивы. Рояль быстро расстраивался, тона расползались, а Лозе нравилось... он наслаждался этим распадом. Этим прекрасным, античным распадом, начинающимся с первого нажатия. Так Лозя ожидал Шорбэ с занятий, пока она учила сложную виолончельную сонату Демиона ди Пра. Готовилась к выпускному, которому так и не суждено было состояться...

Призрак виолончельной сонаты почти достиг нежных ушей Виолы, но она отмахнулась от ностальгических нот ловко, точно от докучливых мух и взялась за ручку нужной ей двери.

Хорошо изолированные двери Малой Гостиной распахнулись, и на Виолу хлынула внезапная гудящая какофония.

Зал был полон беседующих людей, за считанные секунды притихших и обративших лица к замершей на пороге женщине. Прибывшие к началу учебного года преподаватели, их жены, и сам ректор Фельц сидели в бархатных креслах, вокруг щедро сервированного стола, полного закусок и кувшинов с вином и элем, и смотрели на нее с любопытством, недоверием и даже испугом.

Виолу бросило в жар. Она ощутила, что ворот у жакета очень тугой, сердце лупит в грудную клетку, а в глазах начинается опасное жжение.

Свидание, на которое она приоделась достаточно соблазнительно, но не вульгарно (спасибо умнице-секретарю, что спрятал ее бюст под жакет), оказалось пиршеством по случаю возвращения ректора. Шторы на окнах были задернуты, в высоких канделябрах горели свечи. Старые светильники на треногах, оказывается, перекочевали именно сюда, поставлены были вдоль стен и давали прекрасный ровный полутон всему происходящему.

Обстановка была самая что ни на есть камерная. Лозя не соврал — это был ужин, и ужин был званый.

Мерзавец... Как он мог! Это было настолько же подло и гадко, насколько подлой о гадкой была его унизительная выходка в борделе, когда он заставил ее играть на виолончели голой при всех своих дружках с харизматического. Отказаться она не могла... Тогда она еще была не мадам, а просто красивая юная шлюха с многообещающими актерскими способностями...

Чертов извращенец сидел справа от старичка ректора, подтянув штанину модных ситцевых брюк и положив ногу на ногу. Его усы приняли вид счастливого полумесяца и зубы скалились совершенно недвусмысленно.

— А вот и инспектор по воспитательной работе с молодежью. Добро пожаловать! — картинно воскликнул он. — Тут все, все с нетерпением ждут возможности с вами познакомиться.

Немногое могло заставить краснеть дорогую столичную проститутку, застигнутую врасплох. Разве что юношеские воспоминания, приятные люди из другой жизни... знавшие ее не шлюхой, а виолончелисткой. Впрочем, эти опасные сантименты, а также разгорающийся в ее груди гнев вполне можно было отложить на потом. Теперь она это умела.

Жалкий самодур, самовлюбленный болван, Лозя... Ты всегда на этом горел: на поверхностных суждениях, импульсивных решениях и неудовлетворенных амбициях. Преувеличивая всё своё, и недооценивая всё вокруг, ты всегда склонялся к опасному самообману по поводу тех, кого решил назначить своими противниками.

Да и красоту ты, милый мой, понимал довольно однобоко. А ведь настоящая красота всегда означает опасность.

Виола выпрямила спину и с улыбкой светской львицы вошла в зал. Приветственно кивнула вообще всем, имея в виду каждого в отдельности, в напряженной тишине села в свободное кресло и оглядела присутствующих исполненным вежливого достоинства взглядом. Лица всех по-прежнему были устремлены к ней. Несколько знакомых, обрюзгших и постаревших, но все больше новых. Не так страшен рач, как его рисуют...

С того момента как Шорбэ Ужур покинула Северные ворота Туона прошло пятнадцать лет. «Школа жизни — это школа капитанов...» — любил напевать Лозя. Что он, собственно, знал о школе жизни? Она была готова поставить свою золотую диадему с королевским топазом, теперь он знал куда меньше, чем она. Уж о капитанах-то точно, единственный, похоже, капитан в его жизни обошелся с ним как с обычным рядовым, почти при этом не устал, а потом еще пил весь вечер. Исчерпывающая школа жизни, что и говорить...

Виола чуть наклонила голову, тронула пальчиками ушко с голубым камушком, и сидящий справа молодой джентльмен набрался храбрости и предложил:

— Позвольте вам налить вина?

Джентльмен был в новеньком суконном дублете цвета сирени и с напомаженной прической — наверняка харизматик. Какой-нибудь наставник в области ораторского искусства или что-то в этом роде. Виола намеренно подсела поближе к нему, — бесить Лозю и демонстрировать весь набор своих шпилек, от самых пустяковых до гигантских, размером в полжизни. Позиция самая выгодная — полный фокус внимания всех тех, чьими многозначительными взглядами он рассчитывал раздавить ее, как зловонную омерзительную пиявку, а потом, подхихикивая, явиться к ее раздавленному тельцу, сковырнуть как кучку вороньего помета и отнести к себе в кабинетишко. Отличный план, милый, что и говорить...

— Спасибо! — сахарно ответила она молодому джентльмену. — Вина — с удовольствием. Такой день... — Вино хлынуло в бокал — ... Такой день. Господин Фельц вернулся. — Она поднесла полный бокал к сердцу, игриво склонила голову. — Как ваше имя?

— Арчибальд Морей, — представился сосед. — Риторик...

— Как интересно, — улыбнулась Виола. — Меня зовут Зельда Штерн. Но вы возможно уже это знаете.

— Разумеется, мадам Штерн. Тут все только о вас и говорят.

— И что же обо мне говорят? — Зельда Штерн нервно постучала ноготками по бокалу, уже наполненному красным, как венозная кровь вином.

— Говорят, вы привезли новую педагогическую теорию.

— Ах это. Это конечно...

Шорбэ-Виола-Зельда приветственно вытянула руку с полным бокалом в сторону ректора. Фельц поднял свою рюмку, они обменялись многозначительными взглядами, и ректор едва заметно кивнул. Сидящий рядом с ректором Лозя тоже совершил вежливый пируэт своим бокалом и подмигнул Виоле, мол, десять плеток тебе, если спалишься, голубка... Но Виола ничтоже сумняшеся ему улыбнулась, мол — или тебе, если останешься с носом. Она довольно пригубила вина и стала рассматривать сидящих за столом.

Молодых незнакомых преподавателей было много. Но были и знакомые.

Она узнала старичка Сидопля — такой же лысый как коленка. Ссутулился бедняга за последние годы. Сидопль вел у нее только на первом курсе общую физику. Лекции читал как молитвы, лопоча невнятно, но очень набожно — свойства поведения тел, формулы расчета силы рычага и прочее, полезное в хозяйстве, но такое занудное, что студенты поголовно спали на его парах. Кто-то когда-то выкрал у старичка тетрадь и списал все конспекты. По этой тетрадке из года в год и готовились к экзамену студенты-первокурсники.

Историк Вольт Вольтович, заведующий факультетом архивистики, весельчак и артист, напротив скучать на лекциях не давал. Каждому историческому событию придавал такую эмоциональную окраску, что чуть из штанов не выпрыгивал. А однажды, когда рассказывал о завоевании северного побережья, влез на стол и махал указкой как алебардой. Тогда ему было столько, сколько им с Лозей сейчас. Вот он был бодр, разве что заматерел и приобрел благородную седину.

Дама в разноцветных бусах и длинных юбках, купленных у ойеллей, всегда густо напудренная и всегда улыбающаяся — Пудреница — история искусств древнего мира, сильно поправилась, бедняга. На ее лекциях всегда казалось что вокруг Пудренницы летает это самое облако технической пыли, точно пыль археологов, которой они посыпали свои находки... керамику Фенш, померские статуи из культуры игровых лабиринтов Сфелла, древние музыкальные инструменты, играющие с помощью волшебной энергии древности... картины, ноты, художники, композиторы, театралы. Про театр и музыку Шорбэ нравилось больше, чем про осколки погибших ваз. Древнюю музыку хотелось вернуть в Новый мир...

Из старых педагогов музыкального Виола заметила Элизу Шнес, которая вела у нее общее фортепиано. Седая, чопорная дама в глухом платье носила такие толстые очки, что студенты еще пятнадцать лет назад подозревали — ноты она не видит, играет все наизусть.

Конечно, изменилась и Шорбэ Ужур. Из красивой девчонки — занозы в заднице всего педагогического состава она превратилась в настоящую даму, познавшую изнанку жизни до самых высоких эшелонов власти, способную сыграть и монашку, и бесстыжую дрянь. Теперь она осветляла и завивала волосы, умела применять и вульгарный, и незаметный макияж, говорить высокопарные речи и скабрезности. Теперь она имела высокопоставленных покровителей. Обидеть ее было не так просто как раньше.

И все же Виола не сомневалась, что господин Фельц признает в ней бывшую студентку. Как не сомневалась в том, что ее почти сразу узнал пан Варвишеч. Еще бы им ее не узнать. Что они тогда творили с Лозей! Что выдумывали! Их война протоптала широкую дорожку на ковер ректора. Вплоть до ее отчисления за дерзость — на спор влезть ночью в кабинет декана музыкального факультета и нарисовать на доске мелом самого декана со спущенными штанами и свиными копытами на месте ботинок.

Она взяла тогда всю вину на себя. Тогда она была готова бежать куда глаза глядят, спасаться от своего горе возлюбленного — садиста и самодура. Отчисление было поводом. И похоже господин Фельц понял ее план, потому что посмотрел тогда в ее красивые синие глаза и вместо того, чтобы сделать очередной выговор, споро оформил бумаги о переводе Шорбэ Ужур в столичный текстильный колледж. Вряд ли он забыл ее умоляющий взгляд — куда угодно, хоть на луну — только подальше от него. Да, люблю. Но с ним я погибну...

Нет, ректор не станет делать скандал. Ему это ни к чему. И если задаст ей резонные вопросы — то после и наедине. Да и это скорее всего ему без надобности, в его возрасте понятно всё и обо всех без разговоров.

А больше никто вопросов ей не задаст.Эдвард Малиновский, юный преподаватель, хоровик, сынок богатого мануфактурщика и наверняка латентный гей, судя по предпочтениям, любитель поплакать после оргазма, теперь сидел напротив и глаз на нее не поднимал. А вот этот вот немолодой уже потный кабанчик в хорошем камзоле — почтенный муж своей аккуратной жены. Он — агроном, она — ветеринар. Оба преподают на сельскохозяйственном. Он мог бы ее запомнить со стороны борделя, если бы тогда не был так свински пьян. Тогда она только сбежала от Лози в столицу, бросила нудный текстильный колледж и начала работать у старой мадам. Компания мужчин пришла отдохнуть, отмечали выигрыш или что-то подобное. Она его узнала сразу хоть он у нее и не преподавал. А он ее не узнал. Отодрал девочку бездарно и грубо — облапав и навалившись. Три минуты, шлепок по заду — свободна.Виола осмотрела его властную, энергичную жену с волевой челюстью и крючковатым носом и внутренне усмехнулась. Ей не было противно, давно не было. Она знала им цену. Пусть и не всем, но тем, кто мог узнать в ней служительницу древней профессии — знала. Все они были трусами.

Беседа за столом велась обо всем и сразу. Собравшимся было чем поделиться и о чем посокрушаться. Собравшимся было очень приятно и радостно выпить вина за здоровье короля Кавена.

Виола вкушала жаркое и наблюдала. Афера, которая зрела в ее красивой голове, требовала тщательного взвешивания рисков... Если не получилось быть раздавленной, как пиявка, это ещё не означает, что не будешь поймана, как рыба, на крючок.

— Всегда обращай внимание, как клиент ест и пьет... — на заре карьеры учила Виолу старая мадам. — Манеры обращения с едой говорят о человеке больше, чем его наряд и уж точно больше, чем болтовня.

Тогда они стояли у стойки бара и наблюдали за неким малопонятным господином. Он ел с аппетитом, беря ломтики жареного хлеба не вилкой, а рукой, смачно хрустел, и бифштекст нарезал нежно, явно радуюсь тому, что тот сочный и жирный, откусывал, запивал пивом и снова тянулся жирной рукой за чесночным хлебом.

— Возьми его, — в итоге сказала мадам. — Этот не обидит. Более того, он оценит твою неумелость и юность, будет щедр, и придет снова.

После по манере поведения с выпивкой и закуской Виола могла с точностью предугадать, не только нрав, но и интимные предпочтения клиентов. Теперь она смотрела на педагогов королевского университета и как они едят, и точно заглядывала им в души и спальни.

Несуществующая педагогическая программа от министерства, о которой сболтнул ее услужливый сосед, вылупилась в ее сознании в неожиданную шутку.

А почему бы и нет? Почему бы над этими людьми не подшутить? Питание у них отличное, самочувствие явно сносное, положение в обществе стабильное.

Ведь, если вдуматься, вот эти жующие рты, манерные постукивания приборами по тарелкам, залпом осушаемые бокалы... все это и было настоящей целью прихода этих людей в систему образования как таковую.

За преподавательским столом не набралось бы и пяти истинных энтузиастов того, чем они лично занимались всю жизнь. А вот есть и пить на королевский счет нравилось абсолютно всем. И плевать им было на любую программу, которую пришлет министерство, настоящую ли, шуточную ли — одинаково прожуют, одинаково проглотят, симметрично запьют и закурят. Лишь бы подали горячим.

Осталось только нанести укол в нужный момент... желательно по инициативе многоуважаемой публики... пусть только спросят об этой программе... о да, пусть только спросят. И она им расскажет...

Алоиз как будто бы и не собирался ничего предпринимать. Был весел, общался с ректором, с дамами, подливал себе и дамам вина, рассуждал о стратегии ведения обороны на южных границах. Он ждал подходящего момента, когда напомаженный сосед Виолы в третий раз добавит ей вина. А когда дождался, привстал с бокалом в крепкой руке и обратился к своей старой подруге:

— Думаю, я не сильно погрешу против истины, если скажу, что всем присутствующим интересно послушать мнение столичного инспектора по воспитанию молодежи по этому острому вопросу. Вы, многоуважаемая мадам Зельда... хм... Штерн, познакомились с комендантом Чановым ближе, чем кто-либо.

Все уже сытые и слегка осоловевшие от вина и бесед взгляды обратились к ней. За столом, еще мгновение назад так приятно гудящем разговорами, наступила почтительная, подозрительная, любопытная тишина. Виола улыбнулась, достойно и чуть вымученно.

— Вы правы, господин проректор. Мы с господином комендантом провели несколько часов увлекательных бесед о различных педагогических подходах в воспитании молодежи. О пользе и вреде наказаний, а важности уважительного отношение к старшим, об умеренности во взглядах, скромности и послушании...

Алоиз весело хмыкнул. Но уже через минуту лицо его приобрело приятный, покрытый бордовыми пятнами окрас.

— Из наших полезных бесед я пришла к выводу, что капитан Чанов — великий человек. Его, так и не дописанная теория воспитания достойна самого пристального интереса министерства просвещения. Великий, отважный, мудрый человек, который в это непростое время смог защитить бедных детей от них же самих, отвлечь от опасных и невзвешенных решений. Прежде чем мы все с вами примемся судить его на первый взгляд жестокие методы, ответьте, и прежде всего себе — сколько детей сбежало на фронт за время его командования гарнизоном города? Ни одного! Он полностью и целиком выполнил возложенную на него непосильную задачу. Все, так называемые пострадавшие дети получили урок жизни, который никто из них не получил бы нигде, кроме как на войне, где урок мог стать для них последним. Это школа жизни — школа капитана Чанова... — с этими словами Виола взглянула в глаза побелевшего Алоиза. — ...стала наглядным уроком того, что ожидает неумелых и пылких юношей на войне. Великолепная тренировка, которую никто из нас с вами провести бы не осмелился. Только он — смелый, мудрый человек, поставивший под удар свою карьеру ради молодого поколения нашего королевства. И если у вас есть сомнения по поводу гуманности его методов, напомню вам — война не гуманна, жизнь тем более. И министерство просвещения в большим одобрением смотрит на то, чтобы готовить молодежь к ней не в тепличных условиях вседозволенности, но в рамках строгого и солнцебоязненного воспитания. Что капитан Чанов нам и продемонстрировал. От лица министерства просвещения я высказываю обоснованное беспокойство за судьбу королевского университета, оставшегося в данным момент без защиты и твердой руки. Остается только молиться, чтобы эти юноши не творили глупостей до той поры, пока недоразумение с арестом Чанова не будет разрешено, и в город не вернут гарнизон. Обеспокоенная вашей безопасностью и безопасностью студентов, я направила в столицу письмо с просьбой пересмотреть дело и вернуть город в твёрдые руки настоящего профессионала своего дела и человека с большой буквы «Ч»... капитана Чанова...

Виола сделала паузу и набрала полную грудь воздуха, жакет на ее богатом бюсте опасно натянулся, пуговица скрипнула.

Блеф зашел слишком далеко. Письмо в столицу она действительно отправила. Министру образования было доложено о том, что грудь ее по-прежнему волнуется при каждой мысли о его львиной страсти, что она всей душой стремиться вновь встретиться с ним, однако по должности вынуждена задержаться еще на некоторое время.

Теперь, когда Алоиз был повержен, следовало перевести тему в русло комплиментов и добрых слов в адрес каждого. Шокировать публику у нее получилось недурно, теперь надо было заручиться ее симпатией...

*фрагмент главы