Последние написанные строки...

Впервые в жизни он ощутил в отношение себя это невиданное ранее чувство. Не равнодушие, не страх, не ненависть… Впервые он шел среди этих простых и грубых людей, защищенный не своим положением, не оружием и не доспехом, а лишь чужим пастырским облачением в бурых пятнах крови многих людей, которым давал последнее утешение.

Впервые в своей жизни он преклонял колени не перед королем, родственниками или епископом, а перед простыми солдатами, принимая их лихорадочные предсмертные исповеди и отпуская грехи, не вникая, может ли он это делать. Впервые в жизни он слушал и слышал простых людей, которых всю свою жизнь полагал лишь орудиями, чем-то чуть большим, чем пес или осел, и уж точно не имеющим право на какие-то желания и чувства. И он выслушивал произносимые в горячечно-больном бреду слова признания в преступлениях, которые и вообразить было трудно, и наивное покаяние в том, что и грехом-то можно было назвать с натяжкой.

А еще, оказывается, его безбашенный герцог был прав -- мечтать они тоже умеют, а вот мечты их, в отличие от грубой брани, слышанной накануне, были часто по-детски бесхитростными и наивными, и он впервые в жизни подумал, что никогда раньше не рассуждал так о пастырском служении.  Священническое облачение всегда было для него знаком власти, а не милости, символом суда, а не утешения. И вот сейчас, проходя между раненых и умирающих, он вдруг понял, что стал для этих людей последней надеждой, последней стеной, последней сторожевой башней, стоящей между спасением и вечными муками, и подумал вдруг, достоин ли этого бремени, сможет ли снести это бремя и впредь. 

И это обращение «отче», которое он уже устал опровергать -- людям, к которым он приникал для принятия последней исповеди. А потом он шел дальше, увлекаемый за руку Вернером, который каким-то образом умудрялся определить, кому нужно последнее утешение, а кто еще может подождать до утра, и Матео вдруг вспомнил одну итальянскую поэму, герой которой бродил по кругам Ада и Чистилища, ведомый римским поэтом Вергилием. И их лагерь, наполненный людьми, уставшими настолько, что они, едва остановившись, мгновенно забывались тяжелым сном, похожим на смерть, и опускались на землю там же, где и стояли, не обращая внимания на грязь и сырость…   

Человеческие мольбы, стоны, проклятья, молитвы -- гул голосов возносился к небу и слова перемешивались друг с другом и со стонами боли, создавая невыносимую для слуха и сознания мелодию… Их лагерь как раз и являл собой такое Чистилище… Впрочем, там, где проходили они с Вернером, стонов и проклятий становилось меньше, а благодарностей и молитв больше.

Они так и шли рука об руку в своих покрытых чужой кровью одеждах, не ощущая, казалось, ни слабости, ни усталости, давая   страждущим облегчение боли душевной и телесной, и не было рядом ни одного художника, чтобы изобразить эту аллегорию знания и милосердия, да они и сами не думали о том, что именно так и выглядит подлинное величие. 

Им некогда было думать о своем служении, меж тем как короткие ночные часы лета сменялись сумеречным рассветом