Самолет только в полночь

   Он приходит ко мне с бутылкой красного африканского, ставит ее посередь стола и неторопливо пристраивается на табуретке - с бочку, с краешку. Так привык. Ему нечего сказать. Мы знакомы двадцать лет и все книги читали вместе. Он молчит. За окном все тот же мокрый хлопьями снег, крыша и трубы.

   Я закуриваю, самолет только в полночь, могу еще покурить.

   - Прощай, - начинаю я.

   - Ты вернешься.

   - Да мало ли.

   - Ну, не в этой жизни, так потом.

   Потом-то наверняка. Оглядываю комнату: все очень условно, в бледных тонах, только шкаф темным пятном и вот... окно.

   - Давай тогда хоть в театр сходим! - выдыхаю я. - Вовка сегодня играет, проведет.

   - Нет, - он качает головой. - Ты же знаешь... Свари лучше кофе. Или, хочешь, я?

   - А вино?

   - И вино. Как-будто нельзя и то и другое...

   Варю кофе. Старая турка потемнела от ржавой воды. Плита хозяйская, грязная-прегрязная. У помойки ходит полосатый кот, тощий, умный и злой. Холодно.

   Кофе умывает все, скрашивает и греет. Тащу к себе, разливаю по чашкам. Вино - по бокалам. И снова берусь за свое:

   - Я хочу в город! Плизз... А? Так, чтобы много народу, и все красивые, пышные, пьяные. И певцы! Или балерины... Певцы лучше, жизненнее... Еще хочу ресторан. Мы закажем кучу еды. И китаянки будут носить нам...

   - В городе еще нет китайских ресторанов... И денег пока у нас нет.

   - Разве?

   - Забыла?! Год-то какой! - он прихлебывает кофе, он его обожает. И улыбается вдруг. От его улыбки на шторах разгорается блеклый узорчик, яснее становятся названия стоящих на полке книг, за окном сигналят машины, слышно, как вода несется по водостокам. Где-то радио. Но я вновь думаю о путешествии в Город и все порчу. Машины умолкают. Бледнеет край покрывала и исчезает с моего пальца серебряное кольцо.

   - Ну почему? Почему нельзя даже думать?! - кричу я.

   - Отвлекаешься... - пожимает плечами он.

   Я утихаю.

   - Расскажи мне историю. - Просит он.

   - Не сегодня... Слишком мало времени, ведь я уезжаю. Самолет прямо в полночь, представь!

   - Тогда передавай всем приветы.

   - Обязательно. - Я снова курю. - Почитай ты! Пушкина.

   Он не спорит, тянется к полке, прижимает к груди серый шарф, чтобы тот не попал в вино. "Руслан и Людмила". Он великолепно читает. Я слушаю и лечу. Кофе остыл. В комнате накурено. С нами за столом Наина и Черномор. Тоже примолкли, задумались каждый о своем. Слушают историю собственной жизни. Слушают и дивятся - не так все было... или, напротив, вспоминают до мельчайших подробностей. Им хорошо - за ними все записали, и как! Вина им мало. Сюда бы водки.

   Не так и важно, что мы не выходим из дома. Неважно, пока он читает...

   Теперь все в тумане. Вижу только его глаза - лучистые, голубые. И еще руки, держащие синюю книгу. Пальцы узловатые, аккуратные ногти.

   - Помнишь, как мы бродили по откосам у залива. - Ни с того ни с сего говорю я. - С плеером, в жуткий холод.

   Он умолкает. За стеной пробуждается радио. Обои желтые в бледно-зеленый листик. И сплошь исчерчены древними иероглифами тараканьих дорожек. Какой же, в самом деле, год?

   - Говорят, у писателей хорошая память. - произносит он.

   - Было бы кстати... - улыбаюсь я. - Даже очень.

   И вдруг вспоминаю:

   - Ты повесил на стену карту мира?

   - Ага. - Он немного смущается. - Над кроватью.

   - За карту! - поднимаю бокал я.

   Мы пьем, и он читает дальше. Исчезают стены. Передо мной, чуть подрагивая, появляется угол его жилища. Те же желтые обои, старая тумбочка, где ютятся белый заварник, немытая чашка и очки. Над незастеленной кроватью - карта мира. Ее видно особенно хорошо.

   Хочется поставить туда флажок, много флажков, и летать меж ними... летать.

   Самолет только в полночь, а нужно сейчас и немедленно.

   Он закрывает книгу, потому что пора. Дочитает завтра, в следующей жизни. Я опускаю глаза и вижу свои руки - длинные, белые пальцы, между средним и указательным тлеет "ТУ- 134".

   - Ну, что ж, счастливо тебе!

   - И тебе!

   - Увидимся...

   - Как пойдет... - я стараюсь шутить.

   - Пойдет! - он целует меня. Встает на цыпочки и целует в щеку.

   Я закрываю за ним дверь. На столе - нераспечатанная бутылка африканского вина. За окном - снег, крупными хлопьями, так, что больше ничего не видно.

(написано десять лет назад)