О зимнем

Боден по-крестьянски грубо сплевывает под ноги. 

«А еще этот ужасный холод. Там, в Кракаузских горах, я промерз до такой степени, что не могу согреться до сих пор, сидя теплой летней ночью у камина. Это был не просто холод, который норовит забраться тебе в шоссы и пощекотать яйца, Мюллер. В этом холоде были растворены адские чары. Он не трогал русских, но нас… Нас он щипал на славу. У лошадей глаза замерзали в глазницах и лопались, точно хрусталь. У людей живьем сходила шкура и раздувались ноги. 

Боден обходит экипаж кругом, пристально разглядывая его. Время от времени, обнаружив кусок грязи, он старательно стирает его куском дерюги. Совершенно никчемная работа – нам вскоре предстоит забросать «двести двенадцатый» грязью и травой под самый донжон, маскируя от глаз британских демонов, но в эту минуту я не решаюсь отвлечь его.

«Я перестал слать гульден домой. Напротив. Моей матушке пришлось заложить нашу землю, чтобы прислать мне ведьминской мази от обморожений, теплую одежду и пару охранных амулетов. Плакал мой домишко под Мюнхеном, исчез, словно его бесы слизали… Потом уж я про него и не вспоминал. Весной сорок третьего русские взялись за нас всерьез, так, что затрещали наши промороженные кости. Мы торчали в горах уже полгода, перебиваясь сухарями и водой, сами превращаясь в ледышки, они же бросили против нас свежие части. Вымуштрованные стрельцы с их смертоносными секирами, дикие башкирские людоеды с костяными пиками, калмыцкая конница, засыпавшая нас градом отравленных стрел… А еще там были проклятые кассаки». 

«Кассаки?..»

На лице Бодена мелькает мрачная кривая усмешка.

«Это их легкая конница. Кровожадные, двужильные ублюдки, и каждый стоит демона в ближнем бою. Однажды я видел, как кассак, в грудь котором всадили полдюжины пуль и наполовину снесли мечом голову, прорубился сквозь ряды пик только для того, чтобы размозжить нашему гауптштурмфюреру череп своей булавой. Впрочем, неважно… Месяца три мы еще сопротивлялись, цепляясь обмороженными пальцами за ледники и кряжи. Крокаузские горы уже наши, мы завоевали их, мы натыкали кругом своих знамен и стягов, придумали новые названия для вершин в честь наших адских владык, заложили новые крепости… Но весной сорок третьего все полетело к черту. Наши обескровленные части начали отползать прочь, силясь сохранить порядки, вынужденные бросать обозы и артиллерию. Русские громили наши арьергарды, а подосланные ими адские духи, крошечные ублюдки, невидимые в снегу, калечили наших лошадей, отравляли воду и пронзали спящим черепа крохотными вольфрамовыми иглами. И мы дрогнули. Мы побежали».

«Я знаю. Оборона Голубой линии, прорыв русских под Гипанисом…»

Взгляд Бодена останавливается на мне. От него и верно веет холодом – смертоносным холодом русских гор, которых я никогда не видел.

«Мы отступали из Миеко-Пе. Мой фургон был нагружен под завязку, но теперь это была не добыча и не сундуки с добром. Это были раненые – восемнадцать душ. Покалеченные мушкетеры, получившие в лицо заряд чудовищной русской картечи, пикинеры с развороченной грудью, похожие на треснувшие кувшины, доходящие от холода бедолаги-пехотинцы. Нам полагался конвой из дюжины рейтар, да только они бросились прочь, едва только услышали гул в небе».

Боден качает головой.

«Это было паскудное путешествие, Мюллер. Я, мой фургон и восемнадцать раненных. И тысячи русских демонов, воющих по ночам, выискивающих нас среди снегов. Я сам выбирал путь, сам распределял скудную еду, сам прорубал путь в ледяных торосах, если требовалось. Словно Ад назначил меня старшим над этими несчастными, которые медленно умирали у меня на глазах. Я молился всем адским владыкам, чтоб в темноте не наскочить на рейдующие банды кассаков. Не сверзиться нахер с ледяного утеса. Не растерять кишки, наткнувшись на неприкаянного ледяного голема. Но, кажется, адские владыки больше интересовались блядскими балами, чем моим маленьким фургоном. Через три дня у меня не было ни бинтов, чтоб перевязать раненых, ни корки хлеба, чтобы унять голод, ни даже угля, чтоб растопить немного снега. Но была проблема еще похуже. Догадываешься, какая?»

«Нет».

«Топливо, - Боден больше не пытается улыбаться, - Демонам нужны силы, чтобы двигаться. Отродья из свиты владыки Боргварда были трудолюбивыми ребятами, даже спокойными – на свой лад – но они не могли двигаться вечно, не подпитывая себя. Некоторое время я подкармливал их, разрезая ножом предплечья. Этих жалких капель хватило бы для прогулочной кареты или городского аутовагена, но не для тяжелого фургона, ползущего через снег. Мне нужно было больше, если я намеревался дотащить своих подопечных до безопасного места. В чем дело, Мюллер? Ты побледнел? Французский воздух, должно быть, не полезен тебе. Попытайся выхлопотать себе перевод в Карлсруэ…»

Я могу вернуться обратно в «двести двенадцатый», но это будет похоже на бегство. И тогда мои галуны в глазах Бодена будут стоить не больше той грязи, которая обильно украшает бока нашего экипажа.

«Первые четверо умерли сами, в пути. С ними было проще всего. Я вытаскивал их из фургона, надрезал вены и спускал кровь. В наших краях даже ребенок знает, как спускать кровь. Правда, подмороженные тела отдавали свою влагу неохотно. Мы теряли порядком времени, но все же двигались вперед. Демоны были довольны – они любят свежее топливо, а не те разведенные щелочью и водой помои, что скармливают им полковые интенданты, подкрасив кошенилью и свекольным соком. Потом стало сложнее. Четырнадцать человек, Мюллер. Груз из четырнадцати душ. Я мог вышвырнуть их в снег и продолжить путь налегке, но я должен был попытаться спасти их. Хотя бы некоторых из них».

«Дьявол!» - невольно вырывается у меня.

Боден криво усмехается.

«Ты – хитрый и скользкий тип, Мюллер. Тебе никогда не стать таким, как наш Бобби. Но я от всей души желаю тебе, чтобы никто и никогда не смотрел на тебя так, как смотрели на меня эти глаза, когда я забирался в фургон. Они ведь тоже все понимали. Но выбор должен был сделать я. И я делал его. Много раз делал. Первым я убил здоровяка-гренадера, у которого от русской палицы череп треснул вместе со шлемом. Здоровый, как бык, он мог бы сломать меня пополам одной рукой, но он проводил много времени в беспамятстве, делаясь совершенно беспомощным. Я перерезал ему горло, аккуратно, как перерезал бы своему умирающему брату. Не поверишь, я выцедил из него почти девять шоппенов топлива. Девять шоппенов! Этого нам хватило на весь день, демоны мчались вперед точно резвые жеребята! Но это было скорее счастливое исключение. Знаешь, если я что и вынес из этого путешествия, так это то, что по виду никогда нельзя сказать, сколько в человеке топлива. Мне приходилось убивать пышнотелых здоровяков, из которых получалось едва-едва пять шоппенов. И тощих заморышей, которые кровоточили как все шлюхи Ада. Думаю, в тебе самом самое большее шесть. И то это дурная кровь, бледная, слабая, для демонов это что подкисшее вино…»

Я сжимаю зубы. Если Боден ищет драки, я не доставлю ему такого удовольствия. Я…

«Вторым я убил солдата, у которого в руках разорвало мушкет. Обожжённый, с почерневшим лицом и зияющими провалами на месте глаз, он каким-то образом понимал, что происходит. Поскуливая, жался в угол, когда я приближался к нему с ножом. Для него я тоже сделал все, что мог. По крайней мере, его душа отправилась в Ад, испытывая смертный ужас, но не боль. Я мог лишь пожелать ей мягкого полета и милости новых хозяев. Дальше пошло проще. Обыденнее. Иногда мои пассажиры избавляли меня от мук выбора. Когда кто-то из раненых впадал в забытье или тяжелый сон, они давили его своими бинтами, так что когда фургон останавливался, мне достаточно было забрать подготовленный товар. Легкая работа, которую я делал со спокойной душой. Но если так не получалось, приходилось решать самому. Я старался выбирать тех, кто ближе всего к смерти, но я ведь не лекарь, Мюллер, я всего лишь возница. Некоторые встречали смерть с достоинством, другие кляли меня на чем свет стоит. Какой-то тип едва было не вспорол мне самому горло сапожным ножом, а бились мы с ним так, что залили топливом – моим и его - весь фургон…»

Из-под моих ног, испуганно пискнув вскакивает роттеншпин. Но Боден не пытается раздавить его, лишь провожает задумчивым взглядом. 

«Я довез пятерых. Верно, один из них был какой-нибудь важной шишкой, потому что за эту поездку меня наградили унтершарфюрерскими галунами. Хотя должны были скормить тем демонам, которых я так заботливо поил всю дорогу. Я надеялся, меня после этого определят куда-нибудь в тыл, гонять фургоны с углем, да вышло иначе. Какая-то газетенка написала про меня статью, ославила на всю Германию как героического возницу. Можешь себе это представить? После этого, понятно, о грузовых фургонах я мог и не мечтать. Засунули в сто первый тяжелый батальон, в самое пекло. Тут-то меня Черный Барон и подцепил. Ну а за что ты получил свои погоны, Мюллер? Ловко решил задачку по арифметике или попросту отсосал старшему офицеру?»

Очень хочется закончить с этим текстом до зимы. Даже не представляете, сколько сил и нервов он из меня выжрал. Дважды помышлял бросить и почти бросал, но... Но некоторые демоны не отвяжутся, пока их не накормишь.